Репост из: Русский Футурист
Вчера все праздновали 80-летие Бродского и нельзя было не включить утюг чтобы не услышать очередного рэпера или блогера, читающего его стихи. Бродский хороший поэт, но затертый до пошлости.
Кроме того, это поэт тусовки, тех самых людей со светлыми лицами, которые, на самом деле, решают наши судьбы кто бы формально не был в фаворе у власти – «либералы» вроде Чубайса или «патриоты» вроде Михалкова.
Думаю, что их внимание ему неприятно, потому что Бродский был человек своенравный, талантливый, не любивший когда его против воли записывали в "наши" или "ваши". Все знают его резкие строки об Украине, но это отдельная тема. Куда интереснее искреннее презрение к богеме, которое сквозит хотя бы в его воспоминаниях о ссылке.
Вот, что писал Иосиф Александрович о потрясшем его эпизоде во время этапирования в ссылку на тюремном поезде:
Это был, если хотите, некоторый ад на колесах: Федор Михайлович Достоевский или Данте. На оправку вас не выпускают, люди наверху мочатся, все это течет вниз. Дышать нечем. А публика – главным образом блатари. Люди уже не с первым сроком, не со вторым, не с третьим – а там с шестнадцатым.
И вот в таком вагоне сидит напротив меня русский старик – ну как их какой-нибудь Крамской рисовал, да? Точно такой-же – эти мозолистые руки, борода. Все как полагается. Он в колхозе со скотного двора какой-то несчастный мешок зерна увел, ему дали шесть лет. А он уже пожилой человек. И совершенно понятно, что он на пересылке или в тюрьме умрет.
И никогда до освобождения не дотянет. И ни один интеллигентный человек – ни в России, ни на Западе – на его защиту не подымется. Никогда! Просто потому, что никто и никогда о нем и не узнает! Это было еще до процесса Синявского и Даниэля. Но все-таки уже какое-то шевеление правозащитное начиналось. Но за этого несчастного старика никто бы слова не замолвил: ни «Би-Би-Си», ни «Голос Америки». Никто! И когда видишь это – ну больше уже ничего не надо...
Потому что все эти молодые люди – я их называл «борцовщиками" – они знали, что делают, на что идут, чего ради. Может быть, действительно ради каких-то перемен. А может быть, ради того, чтобы думать про себя хорошо. Потому что у них всегда была какая-то аудитория, какие-то друзья, кореша в Москве.
А у этого старика никакой аудитории нет. Может быть, у него есть его бабка,сыновья там. Но бабка и сыновья никогда ему не скажут: «Ты благородно поступил, украв мешок зерна с колхозного двора, потому что нам жрать нечего было». И когда ты такое видишь, то вся эта правозащитная лирика принимает несколько иной характер.
До конца жизни Бродский оставался одинок - его призыв не выходить из комнаты, разорванный оглоедами на клочки, больше чем обычная мизантропия или домоседство - это отказ выбирать между Сциллой и Харибдой. Для него не было разницы между кафкианской тушей власти и душными объятиями богемы.
И поэтому, хоть его стихи и затерли до дыр, читать их стоит - размеренно, тихо, подбрасывая в ладони их смыслы словно игральные кости судьбы.
Реб Йесод
Кроме того, это поэт тусовки, тех самых людей со светлыми лицами, которые, на самом деле, решают наши судьбы кто бы формально не был в фаворе у власти – «либералы» вроде Чубайса или «патриоты» вроде Михалкова.
Думаю, что их внимание ему неприятно, потому что Бродский был человек своенравный, талантливый, не любивший когда его против воли записывали в "наши" или "ваши". Все знают его резкие строки об Украине, но это отдельная тема. Куда интереснее искреннее презрение к богеме, которое сквозит хотя бы в его воспоминаниях о ссылке.
Вот, что писал Иосиф Александрович о потрясшем его эпизоде во время этапирования в ссылку на тюремном поезде:
Это был, если хотите, некоторый ад на колесах: Федор Михайлович Достоевский или Данте. На оправку вас не выпускают, люди наверху мочатся, все это течет вниз. Дышать нечем. А публика – главным образом блатари. Люди уже не с первым сроком, не со вторым, не с третьим – а там с шестнадцатым.
И вот в таком вагоне сидит напротив меня русский старик – ну как их какой-нибудь Крамской рисовал, да? Точно такой-же – эти мозолистые руки, борода. Все как полагается. Он в колхозе со скотного двора какой-то несчастный мешок зерна увел, ему дали шесть лет. А он уже пожилой человек. И совершенно понятно, что он на пересылке или в тюрьме умрет.
И никогда до освобождения не дотянет. И ни один интеллигентный человек – ни в России, ни на Западе – на его защиту не подымется. Никогда! Просто потому, что никто и никогда о нем и не узнает! Это было еще до процесса Синявского и Даниэля. Но все-таки уже какое-то шевеление правозащитное начиналось. Но за этого несчастного старика никто бы слова не замолвил: ни «Би-Би-Си», ни «Голос Америки». Никто! И когда видишь это – ну больше уже ничего не надо...
Потому что все эти молодые люди – я их называл «борцовщиками" – они знали, что делают, на что идут, чего ради. Может быть, действительно ради каких-то перемен. А может быть, ради того, чтобы думать про себя хорошо. Потому что у них всегда была какая-то аудитория, какие-то друзья, кореша в Москве.
А у этого старика никакой аудитории нет. Может быть, у него есть его бабка,сыновья там. Но бабка и сыновья никогда ему не скажут: «Ты благородно поступил, украв мешок зерна с колхозного двора, потому что нам жрать нечего было». И когда ты такое видишь, то вся эта правозащитная лирика принимает несколько иной характер.
До конца жизни Бродский оставался одинок - его призыв не выходить из комнаты, разорванный оглоедами на клочки, больше чем обычная мизантропия или домоседство - это отказ выбирать между Сциллой и Харибдой. Для него не было разницы между кафкианской тушей власти и душными объятиями богемы.
И поэтому, хоть его стихи и затерли до дыр, читать их стоит - размеренно, тихо, подбрасывая в ладони их смыслы словно игральные кости судьбы.
Реб Йесод