Репост из: Сын Обломова
(еще я когда-то никак не мог понять, почему Эйзенштейн не остался в Америке или Европе в начале 30-х после своих супертриумфов и мексиканского вояжа - ну кроме того, что не чувствовал, видимо, опасности - и вот Наум Ихильевич Клейман написал мне про это капитальный ответ, пускай тут повисит тоже)
"По поводу того, почему Эйзен не остался за границей. Конечно, причин несколько. При том, что я не исключаю, что в 1929, при отъезде, где-то в глубине души у него мог быть мотив - "присмотреться там, не остаться ли" (как Михаил Чехов). Однако:
1) У него здесь оставалась заложницей мать, и когда в 1931 прошел слух, что Эйзен невозвращенец (а до Сталина - другой слух: будто Э. собирается снимать "троцкистский Сталин-фильм"), они начали шантажировать его судьбой Юлии Ивановны (обыски, уплотнение квартиры, конфискация последних драгоценностей, угроза ареста "дочери крупного купца" и т.д.), Ю.И. стала писать умоляющие письма сыну с просьбой немедленно вернуться - и он принес в жертву "Мексику" (правда, в надежде, что Синклер пришлет в Москву хоть снятый материал) и поехал домой.
2) Э. попал в Европу и США как раз во время кризиса и великой депрессии, в канун прихода Гитлера к власти в Германии, в ситуацию ломки всего производства из-за прихода звука, "сумерек богов" классического немого кино и краха авангарда. Трудно придумать более неподходящее время для его старта в западном кино.
3) Хотя в 1928 Э. уже испытал на "Октябре" прелести надвигавшейся системы регламентации творчества, это еще не было тоталитарной системой 1930-х годов. А до этого - в 1924 - 1926 - у Э. были действительно условия для творчества, неизмеримо более свободные, чем у его западных коллег. Это не "пропаганда", а действительное положение дел в нашем кино эпохи НЭПа - при всей "рапповщине" критики и при всем бюрократизме управления.
4) Э. на самом деле в процессе постановки "Стачки" и "Потемкина" начал понимать смысл происшедшей революции, и до 1927 у него еще были иллюзии, что идеалы, ради которых делался переворот, еще вернутся и начнут воплощаться в жизнь. Как у большинства оставшихся после 1917 на родине у него был силен мотив сострадания страждущему народу и желание способствовать переустройству общества и государства (и сознания - добавим мы в случае с Э.).
Эта иллюзия рухнула не раньше 1933 - после возвращения в СССР.
5) Как ни странно, Э. действительно был патриот (в подлинном смысле слова) и при всем своем "западничестве" (как и "восточности" - имея в виду увлечение Японией и Китаем) любил Россию как свою родину. Он несколько раз об этом писал в дневниках и теоретических трудах - абсолютно искренне. В этом он тоже похож на Пушкина: его любовь к России похожа на позицию АСП в переписке с Чаадаевым.
Наверное, есть еще причины. Написал то, над чем сам думал.
Удачи!
Ваш НК"
"По поводу того, почему Эйзен не остался за границей. Конечно, причин несколько. При том, что я не исключаю, что в 1929, при отъезде, где-то в глубине души у него мог быть мотив - "присмотреться там, не остаться ли" (как Михаил Чехов). Однако:
1) У него здесь оставалась заложницей мать, и когда в 1931 прошел слух, что Эйзен невозвращенец (а до Сталина - другой слух: будто Э. собирается снимать "троцкистский Сталин-фильм"), они начали шантажировать его судьбой Юлии Ивановны (обыски, уплотнение квартиры, конфискация последних драгоценностей, угроза ареста "дочери крупного купца" и т.д.), Ю.И. стала писать умоляющие письма сыну с просьбой немедленно вернуться - и он принес в жертву "Мексику" (правда, в надежде, что Синклер пришлет в Москву хоть снятый материал) и поехал домой.
2) Э. попал в Европу и США как раз во время кризиса и великой депрессии, в канун прихода Гитлера к власти в Германии, в ситуацию ломки всего производства из-за прихода звука, "сумерек богов" классического немого кино и краха авангарда. Трудно придумать более неподходящее время для его старта в западном кино.
3) Хотя в 1928 Э. уже испытал на "Октябре" прелести надвигавшейся системы регламентации творчества, это еще не было тоталитарной системой 1930-х годов. А до этого - в 1924 - 1926 - у Э. были действительно условия для творчества, неизмеримо более свободные, чем у его западных коллег. Это не "пропаганда", а действительное положение дел в нашем кино эпохи НЭПа - при всей "рапповщине" критики и при всем бюрократизме управления.
4) Э. на самом деле в процессе постановки "Стачки" и "Потемкина" начал понимать смысл происшедшей революции, и до 1927 у него еще были иллюзии, что идеалы, ради которых делался переворот, еще вернутся и начнут воплощаться в жизнь. Как у большинства оставшихся после 1917 на родине у него был силен мотив сострадания страждущему народу и желание способствовать переустройству общества и государства (и сознания - добавим мы в случае с Э.).
Эта иллюзия рухнула не раньше 1933 - после возвращения в СССР.
5) Как ни странно, Э. действительно был патриот (в подлинном смысле слова) и при всем своем "западничестве" (как и "восточности" - имея в виду увлечение Японией и Китаем) любил Россию как свою родину. Он несколько раз об этом писал в дневниках и теоретических трудах - абсолютно искренне. В этом он тоже похож на Пушкина: его любовь к России похожа на позицию АСП в переписке с Чаадаевым.
Наверное, есть еще причины. Написал то, над чем сам думал.
Удачи!
Ваш НК"