Мотовило Еноха


Гео и язык канала: Россия, Русский
Категория: Блоги


Мелкопостные заметки

Связанные каналы

Гео и язык канала
Россия, Русский
Категория
Блоги
Статистика
Фильтр публикаций


Кшатриев с вайшьями сближает еще и ориентированность на Женщину, эросный мотив сватовства. Если жизнь воина – это бытие-к-смерти как поиск Прекрасной Дамы, то жизнь крестьянина, по меткому замечанию Дугина, это бытие-к-свадьбе, которая являлась центральным событием жизни каждого крестьянина и общины в целом. Героический пафос смерти в бою ради воскресения в славе здесь соприкасается с мистерией зерна, лежащей в основе крестьянского мировоззрения (о важности аграрного символизма в христианстве подробно говорилось ранее). Выражаясь по-эллински, речь идет о союзе Афины и Деметры в противовес как Марсу, так и, с другой стороны, Персефоне/Кибеле.

В этом смысле очень красноречив тот факт, что один из самых почитаемых христианских святых, ставший покровителем Русского Царства – Георгий Победоносец, то есть воин-земледелец, если обращаться к ономастике.

Но что еще любопытнее, предков славян сторонние летописи называли скифами-пахарями, что есть почти оксюморон, учитывая воинственный образ жизни скифов. В контексте всего вышесказанного можно прийти к выводу, что русские – это «целевая аудитория» христианства. Задолго до крещения Руси, до появления русских как этноса и даже до самого Боговоплощения нам было уготовано в последние времена стать в авангарде христианского мира – мира воинов-крестьян (неспроста крестьянский сын Илья Муромец изображен в центре богатырского трио Васнецова). На Руси никогда не было рыцарей, как не было тайных Орденов и классического феодализма, но всегда основным ее населением были крестьяне, мирные землепашцы, которые в случаях большой войны сменяли плуги на мечи и гнали врага за Карпатские горы.

Нарратив народного ополчения важнейший для структуры русского мировосприятия, и сейчас он предельно актуален. Даже если ты сегодня не можешь быть крестьянином или воином в буквальном смысле (хотя стук копыт Всадников уже слышен, и пора бы заново этому учиться), должно помнить, что ты русский и православный ровно в той мере, в которой исповедуешь логос воина-крестьянина, и всегда быть готовым встать в строй народного ополчения, не надеясь на князи, в очередной раз все проспавшие, продавшие и предавшие.


Здесь я возвращаюсь к «мечу», который принес Христос вместо мира и с которого я начал эту заметку. Дело в том, что христианство по своей инициатической сути это именно воинская духовная практика. Потому-то земная Церковь именуется Церковью воинствующей, и потому столь часто Священное Писание и Священное Предание обращаются к воинскому символизму и теме победы (над грехом, над смертью, над бесами, над адом). При крайней миролюбивости экзотерического христианства, чьи нравственные нормы заведомо недостижимы («человеку это невозможно»), эзотерическая его основа исключительно воинственная.

Здесь стоит сделать важное пояснение. Есть два вида мира как состояния отсутствия конфликта, то есть покоя: первый – олимпийский покой абсолютной стабильности и нерушимого порядка, покой Вечности, Неба, Солнца и Отца, здесь смерти нет как таковой и быть не может; второй – покой материнской утробы, покой земли и темных морских глубин, покой медленного и неизменного лунного вращения, покой Тотема, здесь смерть настолько естественна и имманентна, что вообще не несет драматизма, она есть необходимое условие для постоянного перерождения и в этом смысле настолько тотальна, что ее тоже как бы нет (уместно вспомнить пассаж Пауля Клее о двух вершинах счастья – богов, которые знают, что знают, и зверей, которые не знают, что не знают). Проблема в том, что если второй мир для человека Традиции неприемлем в принципе, то первый в условиях деградировавшей космической среды и самого человечества был ко временам Исуса уже недоступен – таким образом, никакой мир стал вообще невозможен, поэтому Христос и говорит, что не мир Он принес, но меч.

Причем меч этот Спаситель обращает в первую очередь на родню. Здесь можно (и нужно) усмотреть отвержение «пути предков», альтернативного «пути богов» и ведущего ко второму типу мира, миру растворения в Матери-природе, в круговороте Крови (Тотем). Об этих двух путях посмертной жизни я писал в прошлой заметке и сейчас хотел бы сделать некоторое уточняющее дополнение.

Ранее говорилось, что Христос заново открыл путь богов, и в смысле возможности реинтеграции в состояние первозданного Адама, достижения вечной жизни и обожения это абсолютно справедливо. Но строго говоря, путь богов, каким его знали дохристианские традиции, вообще не предполагает телесной смерти, ставя своей целью обретение тела славы еще при жизни (в ветхозаветной традиции пример Илии), как если бы Евангелие закончилось Фаворским преображением. Христианство же драматизирует смерть до предела: Бог спускается с Небес, чтобы – умереть! Крест, будучи очень многозначным (пра)символом, становится центральным образом христианства именно как орудие казни Господа, через которое в воскресении обретается тело славы и вечная жизнь (в русском языке христианство фонетически почти тождественно крест-ианству, а путь Христа – пути креста).

Так, между путем богов, ведущим в мир Небесного Отца, и путем предков, ведущим в мир Матери-природы, появляется тесный и тернистый путь воинствующей Церкви, в смертной схватке под предводительством Сына силою берущей Царствие Небесное.

Можно отметить, что если соотносить эти пути с традиционной кастовой системой (а с ней можно соотносить вообще все, поскольку она отражает онтологический принцип иерархии), то получится, что путь богов – это путь царей и брахманов, путь предков – путь шудр (фактически диких племен, живших тотемными культами и присоединенных к кастовой системе против воли), а путь христианства – это путь срединной касты кшатриев с присоединением к ним вайшьев, тоже оказавшихся в середине после появления шудр. Уже отмечалось, что на Руси «вайшьи» вообще были отождествлены с носителями христианства, получив именование «крестьян» (искаженное «христиане»).


Отправляя апостолов на проповедь, Христос говорит страшные слова: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцем его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку – домашние его». Однако интересно, что, низвергая ценность родственных связей, Спаситель превозносит ценность брака: «Посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью, так что они уже не двое, но одна плоть».

При этом важно обратить внимание, что Христос лишь цитирует заповедь, данную людям еще в Эдемском саду, в очередной раз указывая, что Он пришел восстановить искаженные нормы изначальной Традиции, исполнить Закон в смысле его вос-полнения. То есть Бог, творя человека двуполым, благословил моногамию, а поздние допущения многоженства (как, кстати, и сам способ детородства) ради сохранения рода человеческого были отступлениями по икономии, которые, став нормой де-факто, потребовали оформления де-юре, причем как в иудаизме, так и в «язычестве». Появившийся позже ислам унаследовал это искажение вместе со многими другими, в целом оставшись в законнической парадигме семитского креационизма.

Креационизм полигамен потому, что отношения Бог-мир проецируются на гендерную дихотомию, отсюда формула «мужчина – все, женщина – ничто» (соответственно, жен может быть сколько угодно: нуль, умноженный на любое число, остается нулем). В исламе это достигает апофеоза: женщина как индивидуальная личность вообще вычеркивается из публичного пространства, что наиболее наглядно проявляется через паранджу. Манифестационизм же полигамен потому, что концепция эманации Божества, также символически перенесенная на уровень гендера, рассматривает мужчину как Единое, выходящее за свои пределы и разливающееся на Многое, то есть на женщин.

Христианство, будучи третьим путем, возводящим оба отклонения к Первоначалу, смягчает гендерную оппозицию настолько, насколько это возможно в рамках патриархата, богоустановленность которого оно, разумеется, не ставит под сомнение. При этом весь акцент переносится с супружества на сватовство, с пары муж-жена – на пару жених-невеста.

Это довольно тонкий момент, который, однако, имеет фундаментальную важность. В основе традиционных супружеских отношений лежит принцип владения, обладания. Отношения жениха и невесты принципиально иные – в основе их лежит эросный принцип влечения, то есть любви, еще не формализованной в социальных (а значит, иерархических) структурах. Именно идея Бога как Любви, действующей через Благодать превысшую Закона, есть сердцевина христианского учения, и именно поэтому Христос постоянно обращается к образу жениха и невесты, – более того, Сам Христос в православной традиции именуется Женихом по отношению к Своей Церкви, выступающей Его Невестой. Неслучайно в русском языке превосходная степень любви называется обожанием, что этимологически почти тождественно обожению, в коем заключен смысл духовного пути христианина.

Любопытно в этом контексте обратить внимание на средневековый рыцарский культ Прекрасной Дамы. Рыцарь мог иметь жену или же, напротив, хранить целомудрие, но выше и брака, и безбрачия он ставил служение Прекрасной Даме, Вечной Невесте, которую воспевал и ради которой шел на подвиги. Учитывая, что рыцари, как правило, были членами эзотерических Орденов, очевидно, что речь идет о символической фигуре, причем универсальной, то есть здесь мы имеем дело с инициатической практикой, а поскольку главным делом рыцарей была война, можно прямо сказать, что это практика подготовки к преодолению смерти изнутри нее. Смерть в такой оптике видится не как мрачная неизбежность, но как возможность освобождения и преображения, не как старуха с косой, от которой нужно бежать или, напротив, бороться с ней, а как невеста, обещающая высшее счастье тому, кто сможет взять штурмом ее высокую крепость.


Христос, смертию поправ смерть, вновь открыл путь богов – он узок, но доступен всем, не только мудрецам, как раньше, – блаженны нищие духом! Врата Небесного Иерусалима тесны, но отверзты, и царская трапеза исполнена – нужно лишь взять свой крест и идти вперед, оставив мертвым хоронить своих мертвецов на путях предков. Русский крест – имперская хоругвь, и мы либо вновь поднимем ее, либо падем под ее весом, как колосс на глиняных ногах, рассыпавшись на десятки украин. «Не мир, но меч» – сегодня благая пасхальная весть звучит так.


В этом контексте Украина в ее современном (уже прекращающем свое существование) виде занимает очень проблематичное положение. БОльшая часть ее территорий ранее принадлежала Хазарскому каганату (вероятно, даже Киев до прихода руси был хазарским), и вполне закономерно, что именно Правобережье Днепра вплоть до 20-го века стало местом концентрации европейского еврейства, которое и представляет собой потомков разбитых русскими и отошедших на Запад хазар. При этом центр украинства – Галиция – входила во владения кельтов (связь Галиции с галлами-галатами очевидна и на лингвистическом уровне). В свете всего вышесказанного союз «жидо-бандеровцев» не кажется таким уж абсурдным – даже наоборот: специфический майданно-гуляйпольный олигархический либерализм здесь легко уживается с пещерным шовинизмом, основанном на ресентименте – с одной стороны, еврейско-хазарском, а с другой, галицийском, имеющем чисто ренегатский генезис (как, впрочем, и вся атлантическая традиция, представляющая собой отступление от гиперборейской).

И если изначально украинство в религиозном аспекте опиралось на униатство, то в новейшую эпоху – с необходимостью распространения украинской идентичности на традиционно русские и православные Малороссию-Новороссию – возникла потребность в новой религиозной платформе. Так появилась идея Киевского патриархата, которая продолжила общую ренегатскую тактику украинства. Ныне же авангард украинского национализма, кристаллизовавшегося до вульгарного расизма, обратился к родноверию, придя к чистой идее пути предков с соответствующим родоплеменному строю уровнем кровожадности. Это язычество в собственном, этимологическом, смысле слова, то есть низшая, наиболее выродившаяся форма манифестационизма, высшие формы которого (индо-иранская, греко-римская, франко-нордическая) ориентированы строго на путь богов. Интересно, что центробежно-энтропическую ориентацию, которую представляет собой путь предков, в случае украинства очень четко выражает герб Галиции, а именно – черная галка, аналог ворона (только мелкий, что тоже характерно), главного символа алхимической «работы в черном», нигредо, и противостоящего ребису двуглавого золотого орла.

Русский же национал-патриотизм носит имперский характер и основан не на культе предков как таковых, но на культе героической традиции, структурировавшей оных в наднациональный организм. И если украинство для собственного обоснования выдумывает великих предков («древние укры»), то традиционная русская политическая мысль обращается к далекому в смысле крови и почвы Риму – как вечному олимпийскому принципу (хотя сами Рюриковичи возводили свою родословную к Цезарю). Для многих русских, особенно с Донбасса – региона молодого и супериндустриального – эту имперско-героическую традицию олицетворяет Советский Союз, ближайший по хронологии извод Третьего Рима, поэтому их патриотизм имеет «красный» оттенок (который именно в силу своего имперского, а не марксистского характера легко уживается с патриотизмом православно-консервативного и даже монархического толка).

Выше уже было сказано о том, что украинство можно рассматривать и как общерусский синдром без определенной региональной локализации. В такой оптике сама РФ – в той мере, в какой она отрицает свою цивилизационную имперскую самость, отрицает себя как сердце триединого русского государства (а ведь в этом и заключается концепция «молодой демократической России») – тоже украинствует. И совсем неудивительно, что Украина имеет так много сочувствующих среди «прогрессивных» слоев россиян – россиянство по сути и есть украинство. Благо, нынешняя ситуация проявила эту смертельную болезнь с вопиющей наглядностью, но одновременно стало очевидно: степень запущенности такова, что гомеопатией, анестезией и плацебо, которыми последние восемь лет пичкала себя Москва, уже не обойтись – теперь либо предлетальная агония, либо жестокое вырезание метастаз по всему организму, снаружи и внутри. Исцеление будет долгим и тяжелым. Что ж, Пасхе должен предшествовать пост, а воскресению – страсти.


Совсем иной горизонт открывает солнечный путь, путь богов, освобождающий от земных уз через формирование подлинного «Я», неподвластного законам проявления и посмертному распаду. Христианство с его центральными идеями победы над смертью, воскресения в жизнь вечную, обретения тела славы, очевидно, продолжает, – а точнее, возобновляет! – именно эту линию. Но, как уже было сказано, Христос приходит тогда, когда путь богов для деградировавшего человечества фактически закрылся, поэтому христианство акцентирует внимание на принципиальной безальтернативности ада. При этом в Евангелии есть указание на то, что даже в рамках лунной, законнической еврейской традиции, не знавшей инициации и солнечного пути, были исключения для избранных подвижников, имевших особую связь с Богом: Илия и Моисей появляются в Фаворском свете вместе с преобразившимся Христом, что означает их причастность Небесному Царству (считается также, что Енох был взят на Небо живым).

Два взгляда на посмертную судьбу (а значит, на человека как такового), происходящие из двух типов культур – южно-теллурически-матриархальной и нордически-уранически-патриархальной – порождают две общественно-политические концепции: родоплеменной этноцентризм и империю.
Первому свойственен коллективизм, относительная закрытость (абсолютной она быть не может в силу табу на инцест), культ предков и привязанность к ареалу обитания. Империя противопоставляет коллективизму/демократизму иерархию и стратификацию, культу родной земли – экспансию и универсализм, принципу крови – принцип духа и идеи, то есть вполне естественному устройству – сверхъестественное, направленное не на гармоничное существование в-природе (с закономерным растворением в ней по смерти), а на преодоление стихийно-природных сил, хаоса становления и подчинение его высшему, над-природному порядку.

Еврейский родоплеменной этноцентризм принципиально отличается от общего случая кочевым стилем и монотеизмом – именно это позволило ему преодолеть собственные рамки и, проникнув в Кельто-Модерн (связь евреев и кельтов, Халдеи и Кельтиды – отдельная и сложная тема, но их атлантический генезис и комплементарность неоспоримы), соучаствовать в создании трех главных политических теорий Запада, стремящихся заместить традиционное сакрально-имперское мировоззрение: либерализма, национализма и коммунизма. Либерализм напрямую связан с кочевым стилем (в случае англосаксов важно их островное положение) и законничеством, национализм делает акцент на принципе крови (кстати, именно англосаксам принадлежит авторство евгеники и социал-дарвинизма), а коммунизм – на родоплеменном коллективизме и демократизме («первобытный коммунизм»; не лишним будет напомнить, что Маркс находился на британском пансионе). Причем в случае двух последних теорий акцентирование на практике происходит в зависимости от преобладания в конкретном обществе матриархальных или патриархальных элементов: так, немцы, отказавшись от империи, выбирают национализм, а славяне – коммунизм. Интересно, что эта связь очень четко фиксируется на лингвистическом уровне: германоязычному Faterland (букв. земля отцов) соответствует русскоязычная Родина-мать (не менее показательно и то, что в дореволюционную, патриархальную, эпоху в России более распространенным было понятие Отечества).


После праздника кущей, установленного в честь освобождения еврейского народа из египетского рабства, Христос много обличает иудеев, проповедуя им истинную свободу и открыто говоря о Боге как Своем Отце. Этот обширный и догматически очень важный фрагмент наличествует только в евангелии от Иоанна, поэтому требует самого пристального внимания, но поскольку я не преследую катехизаторских целей (на то есть множество толковательных творений Святых Отцов), то хотел бы сделать акцент лишь на одном пассаже, имеющем отношение к настоящему моменту – во-первых, в контексте годового богослужебного цикла (имею в виду Великий пост), а во-вторых, в контексте историческом (имею в виду боевые действия на Украине).

Когда Христос свидетельствует о Своем богосыновстве и обличает иудеев в отступлении от Отца, те повторяют «мы семя Авраама», «отец наш есть Авраам». Здесь можно поговорить о двух путях загробной жизни и связанных с ними политических феноменах.

В христианской традиции принято считать, что до крестной жертвы Спасителя все души попадали в ад. Впрочем, ад сам по себе – уже нововведение христианства, – иудейский шеол не был связан с идеей наказания вечными муками и оппозицией раю, представляя собой нейтральную обитель мертвых, куда попадают и грешники, и праведники (предел мечтаний последних – «лоно Авраамово», нечто вроде элитного района шеола). Этот мотив неизбежности ада христианство, в креационистском духе акцентирующее падшую природу человечества и подчеркивающее сотериологическую миссию Христа, переняло и поставило себе на службу, дополнив его перспективой Небесного Царства, открывшейся Спасителем. При этом все манифестационистские традиции – от средиземноморских до дальневосточных – изначально говорят о двух вариантах посмертной участи души: пути богов и пути предков.

Путь предков свойственен диким племенам и низшим кастам (как правило сформированным из этих же первых), он связан с «тотемом» и кровью. Душа (то есть совокупность психических, тонко-телесных элементов), следующая путем предков, после смерти растворяется в роде как безличностной инфракорпоральной силе (тотем), живущей главным образом в крови. Ключевое значение здесь имеет метафора жизни как реки, впадающей в море (смерть), которое, испаряясь и затем произливаясь дождем, вновь насыщает реки. Подобным образом происходит и вечное вращение душ, причем речь здесь идет только о безликом множестве, неком коллективном эгрегоре, но не о воз-вращении отдельной души (именно так надо понимать колесо сансары, реинкарнация в ее современном понимании перевоплощения – идея очень поздняя и в древности встречавшаяся лишь как суеверие); путь предков вообще не предполагает существование отдельной, индивидуальной души (личности), рассматривая оную как иллюзию телесного состояния (подобным образом капля воды имеет иллюзию самобытности лишь в короткий момент падения с неба, уже отделившись от влаги облака, верхних вод, но еще не растворившись во влаге земли, нижних водах). В такой оптике не совокупность индивидуумов составляет род, но род как некая континуальность живет через отдельных людей, выступающих его более-менее случайными проявлениями.

Еврейская традиция хоть и наделяет человека личностью (Бог евреев – это «Бог Авраама, Исаака и Иакова», то есть исторически-конкретных, а не мифически-архетипических прародителей, как у язычников), всё же исповедует путь предков (шеол) как единственно возможный посмертный путь. В этом проявляется стиль атлантической традиции, занимающей положение между «чистой» хтонической тьмой полуживотных культов Юга и чистым аполлоническим светом культуры гиперборейского Севера – положение, которое Эвола называет Светом Юга и которое символически можно выразить образом луны.


Возможно, именно «назначение» Святого Духа третьим Лицом привело к умалению Его чести в католицизме, который фактически свел Святой Дух к божественному атрибуту дуумвирата Отца и Сына, что отразилось в филиокве. Этот теологический «отце-сыновий патриархат» привел к демонизации женского начала, породив сначала целибат, а затем, как следствие, гомосексуализм среди клира (истерическое почитание Богородицы с принятием догмата о непорочном зачатии самой Девы Марии, как бы реабилитирующем греховность ее женской природы, есть не что иное, как обратный эффект этой мизогинии католицизма). Кроме того, умаление значимости одного из трех Лиц нарушило равновесие метафизического «треугольника» и спровоцировало дуализм, проявившийся конфликтами на самых разных уровнях – от противостояния «двух градов» еще у Августина до наблюдаемого сегодня восстания «Сына», олицетворяемого в католицизме папой-антихристом, на Отца.

С другой стороны, почитание Святого Духа третьим Лицом дало основание для такого явления внутри католицизма, как иоахимизм (от имени аббата Иоахима Флорского) – прогрессистского течения, провозглашавшего наступление за дохристианской эрой Отца и эрой Сына, продлившейся от рождества Христова до 1260-го года, эры Святого Духа, или Третьего, Вечного, Завета.

Во многом эту идею подхватили протестанты, которые, оппонируя католическому мейнстриму, также не смогли вернуться к полноценному тринитаризму. Формально большинство крупнейших протестантских деноминаций декларируют веру во Святую Троицу, но в действительности все они существенно смещают акцент на одно из Лиц: это проявляется либо в экзальтированном харизматстве, выросшем из упомянутого иоахимизма (акцент на Духе), либо в христологическом гуманизме (акцент на Сыне), либо в законническом монотеизме почти дохристианского толка (акцент на Отце).

Только верно понятое православие (увы, эта тавтология имеет смысл) сохраняет подлинный тринитаризм, спасающий от всех этих искушений, и воистину, кто правильно верует, у того из чрева потекут реки воды живой. А посему да воспоем Троицу Единосущную и Нераздельную – Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу, и ныне и присно, и во веки веком. Аминь.


Может показаться, что я преувеличиваю глубину символизма березы. Однако следует вспомнить, что троицкая береза – это русский аналог майского древа других европейских народов, у которых оно зачастую представляет собой столб, «пронзающий» (вполне в духе сексуального символизма) круглый венок, закрепленный у макушки столба и называемый «короной», то есть здесь геометрическая образность еще более наглядна и ее связь с солнечным крестом очевидна.
Отдельно стоит сказать о цветовом символизме березы. Черные корни, указывающие на апофатичность Отца, и зеленая крона, указывающая на животворность Духа, свойственны всем деревьям, а вот белый ствол – специфическая особенность именно березы (отсюда и название: берёза-белёса). Белый – цвет Христа в его световом аспекте («Аз есмь свет миру», свет как образ Бытия, Логоса), при этом черные вкрапления отсылают к Отцу, Которого никто не знает, кроме Сына, а также могут быть прочитаны в смысле двуприродности Христа. Наконец листья березы по форме напоминают языки пламени, а именно в таком виде Святой Дух сошел на апостолов в Пятидесятницу, что позже отразилось в очертаниях православных куполов.

Говоря о троическом символизме, нельзя не коснуться и важнейшего уровня, лежащего между микрокосмическим и макрокосмическим – уровня политического. Принцип Троицы выражается здесь в триаде Царь, Народ, Империя. Чтобы сформулировать гармоничную модель отношений внутри этой триады, можно вернуться к образу семьи: Царь вступает в брак с Народом, олицетворяющим принцип почвы, женское начало, и рождает из него Империю как оформленный гео-социальный организм с общей идеей и целью. Неслучайно обряд церковной коронации на Руси назывался венчанием (!) на царство – в точном соответствии с брачным символизмом (кстати, в русском обряде впервые царь уподоблялся Самому Христу, а не царям Израильским, как другие монархи до этого). Здесь важно вспомнить о другой сакральной триаде: царство, священство и пророчество (вот оно – разделение властей «здорового человека»!). Нельзя не заметить ее сродство уваровской триаде, но если соответствия между царством и самодержавием, священством и православием самые прямые, то связь пророчества и народности не столь очевидна, а между тем признание за народом пророческой функции является залогом устойчивости государства. В такой оптике концепция симфонии властей – имперской и церковной – выглядит неполноценной и должна учитывать народное начало. Речь не только о фундаментальности земско-советского принципа, но также о необходимости и для Царя, и Церкви прислушиваться к гласу народа через отдельных выразителей его духа – юродивых, поэтов, народных героев, – четко отличая этот глас и от криков толпы, и от навязчивой болтовни буржуазии (интеллигенции, «креативного класса»).

Итак, христианство своим учением о Троице вернуло человечеству истинную метафизическую картину, дополнив ее важнейшим откровением о Любви как сущности Триединого Бога, и правильное проецирование принципа Троицы на самые разные этажи реальности способно многое, если не вообще все, прояснить и упорядочить.

Можно лишь сделать одно уточнение: Святой Дух считается третьим Лицом Троицы, поскольку таковым Он является человечеству в евангельском повествовании, но если соотносить христианскую концепцию с традиционной метафизикой, то все-таки Святой Дух корректнее было бы называть вторым Лицом, что, опять же, видно через Его связь с женским началом. Разумеется, любые числовые соответствия, даже на уровне метафизических чисел, будут условными, поскольку сущность Божества полностью трансцендентна, то есть, строго говоря, вся Единосущная Троица находится по ту сторону метафизического Нуля, однако при взгляде из обусловленного мира мы в любом случае вынуждены прибегать к условностям для описания высших реальностей, поэтому, сделав это важное замечание, продолжу.


В начале этой заметки я в скобках упомянул о «других причинах» своего великопостингового молчания, пообещав раскрыть скобки чуть позже – здесь самое время сделать это: год назад я стал отцом. Рождение ребенка, конечно же, сильно повлияло на наличие свободного времени, но в некоторой степени вышло даже промыслительно, что к тому моменту я в своих заметках остановился на пассаже о Святом Духе и тайне Троицы, ведь именно об этом я много рассуждал весь год в ожидании рождения дочери. Собственно, нынешняя заметка – плод этих размышлений. Воистину нет ничего естественнее и в то же время ничего более загадочного и магического, чем появление нового человека, – медитируя на это, можно прийти к самым великим тайнам.

Связь семьи и Троицы прослеживается и на уровне «бытового» символизма – интересно в этом разрезе рассмотреть символ Древа. С семьей все понятно: дерево наглядно изображает разветвление рода (фамильное древо). Но почему дерево стало главным атрибутом праздника Троицы? Во-первых, это праздник Святого Духа – о Его связи с принципом Первоматерии и женским началом уже было сказано, а дерево есть древнейший символ Женщины, как и земля, которая, по народному поверью, в Духов день «именинница» (очень показателен в этом контексте обычай на Духов день устраивать в полях «бабский пир»). К этому же ряду относится и символизм фонтана, угадываемый в словах Христа о реках воды живой, текущих из чрева.

Но дерево – и береза в особенности – имеет также четкую символическую связь с Троицей в Ее целокупности. Корни, уходящие под землю и скрытые из вида, символизируют трансцендентный Исток – Отца. Сама земля символизирует Святой Дух в аспекте Первоматерии. А ствол, прорастающий из-под земли сквозь почву, символизирует принцип Бытия, Логоса, Формы, то есть Сына. Наконец важное значение имеет символизм листвы: окружая ствол, она как бы создает плаценту, внутри которой тот растет, и она же содержит в себе новые семена – снова отсылка к Святому Духу, – при этом листва, видимо произрастая из ветвей, то есть ствола, на самом деле, как и ствол, питается из корней, что полностью соответствует православной догматике: Дух исходит только от Отца, но действует при этом через Сына. Кроме того, у многих деревьев, и в особенности у березы, крона часто обвисает, закругляясь к земле – так происходит символическое смыкание двух полюсов Духа, апофатического с катафатическим, и возвращение к Истоку. В описанном случае дерево своим контуром напоминает яйцо, что совершенно неслучайно, ведь Мировое древо и Яйцо мира – символы-синонимы, объединенные в древнейшем символе солнечного креста (крест как древо и круг как яйцо). Этот символ можно вообще назвать архесимволом или прасимволом, поскольку точка (центр), круг и прямая составляют минимальный геометрический набор, с помощью которого можно изобразить все остальное. Думаю, излишне после всего сказанного в заметке объяснять, как эти три элемента соотносятся с Троицей и почему древнейший календарь был иероглифом Бога (год как God).


К слову, архетип отсутствующего (ушедшего, потерянного и т.п.) отца, столь распространенный в мировой культуре, уходит корнями именно в апофатику Отца, Великого Анонима. В некотором смысле отец всегда отсутствует: человек рождается из матери, она – первое, что он видит, и с первых секунд жизни между ними устанавливается прочная психофизическая, то есть вполне эмпирическая, связь, поэтому факт существования матери как таковой не вызывает сомнений, а вот в существовании отца можно усомниться – его наличие «за кадром», его участие в зачатии надо принять на веру, поэтому отношения с отцом всегда более проблематичные.

Следующий серьезный вопрос, который закономерно возникает в связи с темой Святого Духа: почему для божественного домостроительства недостаточно вочеловечивания Сына и после Вознесения Христос ниспосылает апостолам Дух? Крестная жертва уже принесена, Воскресение уже свершилось – почему Христос, взойдя на Небеса, не может напрямую помогать людям? Почему Церковь появляется лишь после сошествия на апостолов Святого Духа?

Здесь мы подходим к сердцевине православного учения. Цель христианской жизни есть обожение, уподобление Христу, состояние, когда «уже не я живу, но живет во мне Христос». Чтобы взрастить в себе Христа, нужно иметь внутри Его семя, а поскольку рождение Сына происходит в недрах Духа, необходимо сначала принять Дух – для этого и нужна Церковь, хранящая дары Святого Духа и передающая их в таинствах, главное из которых – евхаристия – Тело и Кровь Самого Господа.

В Священном Предании есть устойчивый образ Христа как жениха и Церкви как Его невесты, а если перенести этот образ в контекст нынешних рассуждений, то увидим, что, будучи Сыном для Отца, Христос для человечества Сам становится отцом («новый Адам»), обручаясь с Церковью («кому Церковь не мать, тому Бог не Отец») и непорочно рождая внутри нее Своих чад, а точнее, перерождаясь в них (ведь все христиане в совокупности – это мистическое Тело Христа).

Важно подчеркнуть, что христианство обращается к архетипам жениха и невесты, а не мужа и жены – в этом, опять же, проявляется акцентирование принципа любви в противовес принципу господства, свойственному дохристианскому миру. Именно поэтому Христос заново устанавливает изначальную норму моногамии. Если в дохристианском мире брак был в первую очередь социальным институтом, а с социальной точки зрения многоженство может быть вполне оправдано, то в христианском браке социальный аспект не имеет решающего значения – гораздо важнее мистический, сотериологический смысл.

Как уже было сказано, семья есть живой образ Троицы, и детородство символически воспроизводит не только космогенез, но и – далее по символьной лестнице божественного фрактала – сам превечный троический авто-тео-генез (именно поэтому самая первая заповедь, данная человечеству еще в раю, была «плодитесь и размножайтесь»). Но надо понимать, что обычное детородство есть лишь символ духовного самоперерождения, инициатического палингенеза – к этому и призвана семья в христианстве – вот почему бездетность не считается здесь таким негативным явлением, как в большинстве традиционных обществ. Цель христианской семьи – создание малой церкви, то есть мистическое соединение в Тело Христово. Фактически речь идет о священном андрогинате, то есть в этом вопросе христианство вновь выворачивает наружу эзотерические практики, делая их общедоступными, но сохраняя при этом их глубинный смысл.


Кстати, за такую «примитивную» логику христианские апологеты часто укоряют языческий антропоморфизм: дескать, дохристианский тринитаризм представлял собой грубое переложение человеческой троицы отец-мать-дитя на божественную сферу. Однако подобная критика сама по себе представляет не менее грубый подход, обнаруживающий непонимание основ традиционного мировоззрения, построенного на принципах священной аналогии и символизма. В Традиции низшее всегда являет, выражает собой высшее, выступает образом оного: придание божественному человеческих образов оправданно именно потому, что человеческое и есть образ божественного. Символ становится идолом лишь при полном его отождествлении с символизируемым, а такая ситуация характерна не для «язычества» как такового, но для выродившихся его форм (любое «язычество» проходило путь от хенотеизма к политеизму).

Возвращаясь же к фигуре матери, можно с уверенностью сказать, что женское начало действительно соотносится со Святым Духом. В языке метафизики этому принципу соответствует Первоматерия. Здесь важно обратить внимание на различие между Первоматерией в собственном смысле (Prima Materia, апофатический принцип материи как таковой, метафизическое «единое многое») и первичной материей, первовеществом (materia prima алхимиков, materia secunda схоластов, субстанция, «гюле», апейрон) – отсюда станет понятно, почему, говоря о Духе как Лице Троицы, необходимо уточняюще-возвышающее добавление «Святой».

Первоматерия – это Чистая Возможность, Небытие (как пред-Бытие, содержащее в себе корень всякого проявления). Первоматерия исходит, истекает из Первосущности, трансцендентного Истока, как круги, расходящиеся от Изначальной Точки и образующие Великий Нуль, как Тьма, парящая над Бездной (заметим, что слово «тьма» в старославянском имеет значение неизмеримого множества, хотя в то же время тьма означает отсутствие, пустоту), а уже в этой Тьме, сквозь нее, рождается, как молния изнутри облака, Свет Бытия, принцип Первоформы, причем рождение происходит из той же Бездны, от той же Первосущности – Тьма Первоматерии служит лишь необходимым вместилищем, «пространством вне», предуготовляющим саму возможность разтождествления Абсолюта с самим собой. Эта сложная, казалось бы, метафизическая картина на самом деле совпадает и с православным учением о Троице, согласно которому от Отца исходит Святой Животворящий Дух, а в недрах Духа от Отца же рождается Сын, и с традиционным представлением о природе полов, согласно которому женщина являет собой не самобытный принцип, альтернативный мужскому, но производную от оного (в авраамических традициях это выражено в происхождении Евы из ребра Адама), и в такой оптике дитя действительно рождается не женщиной, но мужчиной через женщину, «отколотой» от него же, то есть фактически речь идет о самоперерождении отца.

Как видим, Святой Дух имеет прямую связь с (пра)женским началом (в семитских языках Он вообще называется словом женского рода). В этом смысле традиционная семья, внутри которой правит любовь, действительно является одним из точнейших символов Троицы (вопрос иерархии в данном случае опускаем). Но, разумеется, именование Святого Духа Матерью в условиях деградировавшего человечества привело бы к соответствующему искаженному понимаю.

Можно сказать, что отчасти это компенсируется культом Богоматери, которая была вместилищем Святого Духа. Так, в определенной степени икона Богородицы с младенцем Исусом, ставшая, пожалуй, самым популярным иконографическим сюжетом в церковном искусстве, может считаться именно образом Святой Троицы, самим отсутствием Отца намекающим на Него, ведь говорить о трансцендентном можно только через отрицание. В таком ракурсе это едва ли не единственный каноничный способ изображения новозаветной Троицы, особенно, если рассматривать иконографический тип «Панагия Оранта», подчеркнуто метафизичный и лишенный всякой гуманистической сентиментальности в отличии от «Елеусы» («Отечество» и «Сопрестолие» каноничными считаться не могут, а «Крещение Господне» никак не отражает «структуры» Троицы).


Итак, человечество к определенному моменту истории теряет связь с божественным. Отлаженная духовная механика манифестационистских традиций вырождается в политеистические суеверия, сопровождаемые пустыми обрядами или сомнительными экстатическими практиками, а спонтанные профетические вторжения Духа в креационизме ветхозаветного извода становятся все более редкими, пока не исчезают совсем (ко времени пришествия Христа евреи не имели пророков уже около четырех веков). Да, путь духовного преображения остается доступен избранным единицам в узких рамках инициатических организаций, но как социальный организм человек, совокупный Адам, уже обречен. И вот в этих условиях Божество само снисходит до него – не во исполнение закона, не в силу необходимости (в смысле принуждения), а по любви («нас ради человек и нашего ради спасения»). Для дохристианских традиций – как языческих, так и еврейской – это было немыслимо. Кажущаяся сегодня банальностью максима «Бог есть любовь» на самом деле абсолютно лишена смысла вне христианской парадигмы. Божественная Любовь, кенотическая и жертвенная, есть великая тайна, и именно в ней содержится уникальность христианского откровения.

Таким образом, само время и вся человеческая история как процесс неуклонной деградации перестают быть столь однозначно негативными (что не отменяет факта неуклонной деградации), открывая в самый, казалось бы, темный час, лучезарную истину, познать которую в иных условиях было бы невозможно – истину Божественной Любви.

Надо сказать, что эта истина осталась закрытой для традиционалистов: и Генон, и Эвола как представители тех самых единиц, идущих инициатическим «путем богов», склонны видеть в христианстве лишь отголоски и реадаптации Примордиальной Традиции, причем с большой долей искажений в силу удаленности от оной. Собственно, это вполне справедливо в случае католичества, которое было естественной средой для обоих столпов традиционализма и потому априори воспринималось ими как христианство par exellence, а православие они даже не рассматривали, поскольку при таком взгляде оно есть искажение искажения. Именно в этом ключе традиционалисты трактовали факт отсутствия эзотерических течений и инициатических организаций внутри православия, будучи неспособны осознать возможность третьего пути за рамками дуализмов мистика/инициация и эзотеризм/экзотеризм – пути, который предлагает православие и который становится единственно возможным в условиях последних времен, когда сакральные институты – как общедоступные, так и элитарные – окончательно выродились. Воистину Бог «утаил сие от мудрых и разумных». Однако в результате мы сегодня оказались в очень затруднительном положении: традиционализм отказывает православию в истинности, но при этом без опоры на традиционализм адекватно понять само православие (как и любую религию вообще) уже невозможно – в силу продолжающейся деградации земная церковь оскудела духоносными отцами, способными внятно и обоснованно ответить на вызовы Постмодерна, без осмысления которых само православие становится жертвой симулякров. Мне представляется крайне насущным синтез традиционалистской критики православия и православной критики традиционализма, чем я и пытаюсь заниматься на страницах своих заметок, пусть эскизно и аматорски.

Однако все вышесказанное было лишь необходимой преамбулой, предупреждающей сопутствующие теме вопросы. Сама же тема Троицы и ставший поводом обращения к ней фрагмент Евангелия в первую очередь рождают вопрос о метафизической необходимости Духа, третьего Лица как такового. Казалось бы, «есть» строго апофатический и трансцендентный Отец на небе, есть катафатический, воплощенный Сын, сходящий на землю, – но зачем в этой понятной конструкции третье Лицо? И почему это Лицо в отличие от первых двух «безлико» и не имеет земного образа – почему, иными словами, пару Отец-Сын дополняет абстрактный Дух, а не Мать?


Фрагмент евангельского синопсиса, на котором я прервал (на полтора года!) свои заметки, касается темы Святого Духа: «Кто верует в Меня, у того, как сказано в Писании, из чрева потекут реки воды живой. Сие сказал Он о Духе, Которого имели принять верующие в Него: ибо еще не было на них Духа Святого, потому что Исус еще не был прославлен». Очень сложный фрагмент – отчасти с этим и связано мое затянувшееся великопостинговое молчание (о других причинах чуть позже). Вообще, подробно рассуждать на тему Троицы я собирался в самом конце своего проекта – на «идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа», – но неизвестно, когда в следующий раз я возьмусь за евангельские заметки, поэтому попробую охватить эту тему за раз.

Идея тринитаризма фундаментальна и наряду с идеей боговоплощения считается главным откровением христианства. Со своей же стороны, еще раз подчеркну: христианское откровение – это не то, что ранее было принципиально закрыто от людей (такое понимание напрямую ведет к сатанинской идее прогресса), а то, что было сокрыто – утрачено человечеством в результате его собственной деградации. Сам же Бог ничего не скрывал от Адама – принципы боготроичности и боговоплощения были в определенном смысле естественными условиями бытия Первочеловека, ведь жесткой границы между физикой и метафизикой для него еще не существовало. Концепция глупого дикаря Адама груба и не только противоречит идее человека как венца творения, но также ведет к эволюционизму и к гностицизму (ведь Творец в таком прочтении приобретает черты злого демиурга). Да и вообще, с чего бы Церкви почитать Адама святым праотцем, если ничем, кроме первородного греха, он не отметился?

В этом контексте слова о том, что на верующих во Христа «еще не было Духа Святого», совсем не означают, что до Вознесения Господа человечество вообще не имело общения с Духом – речь здесь именно и только о современниках Исуса, ведь достаточно вспомнить, что Дух глаголал ветхозаветными пророками (8-й член Символа веры). Нет оснований утверждать и того, что другие древние традиции не знали Духа (то же самое можно сказать касательно единобожия и боговоплощения). Метафизическая картина (не догматическая!) во всех подлинных традициях одинакова, и все же христианство фундаментально выделяется среди них – отношением к Божеству.

До Христа эти отношения имели оперативно-технический характер – человечество в определенном смысле господствовало над божественным, управляло им через ритуалы, властно призывая высшие силы для устроения земного миропорядка, – словом, речь о теургии. В еврейской традиции, не знавшей теургии и в целом отличавшейся подчиненной позицией человека по отношению к Богу, это нашло отражение в сюжете борьбы Иакова с ангелом и принуждением последнего к благословению первого.

По мере деградации человечества ключи от теургии были утрачены. Именно с этой утратой связано придание инфернальным (от лат. «нижний», «подземный») силам строго негативной моральной окраски: нейтральные демоны (даймоны) язычества превращаются в злых бесов креационизма. Речь не об изменении «характера» упомянутых сил, но об изменении отношений с ними: ослабшее человечество становится уязвимо перед силами, которые раньше могло контролировать, и теперь вполне обоснованно боится их (здесь можно провести прямую параллель с животными). Утратившие внутренний свет люди начинают страшиться ночи, которая ранее была для них всего лишь одним из состояний природы, пусть и сопряженным с определенной опасностью. Так появляется идея зла как самобытного начала мироздания, чего в полноценной Традиции не было – зло там не имело онтологического статуса, сущности, речь могла идти только о зле как акте, а именно об акте нарушения сакрального порядка, в котором низшие силы также занимали свое место (заметим, кстати, что Христос в евангельских сюжетах не уничтожает бесов, но лишь изгоняет их из людей; многие святые вообще отказывались изгонять бесов, считая, что Бог промыслительно попустил оным войти в человека).


Такой революционизм не только не противоречит принципу монархии и империи (не путать с их темными двойниками – тиранией и империализмом-глобализмом), но напрямую с ним связан, причем связь эта взаимная: подлинная революция приводит к монархии и империи, а стремление к монархии и империи в условиях современности порождает революцию. Пример первого типа связи мы знаем из русской истории 20-го века, когда октябрьская революция (февральская на самом деле была лишь типичным верхушечным госпереворотом) привела к красной империи Сталина, а пример второго типа мы видели совсем недавно в виде тизера и, надеюсь, скоро еще увидим в полном объеме.

Речь, конечно же, о Русской весне. Когда сегодня патриоты спорят между собой об истинной природе народного восстания в Новороссии, левые акцентируют его социальный аспект, а правые – национальный, но и те, и другие оказываются заложниками описанной выше эволюционной парадигмы, натягивая на онто-историческое Событие Русской весны политические теории Модерна, коими являются и социализм, и национализм. Между тем фундаментальная объединяющая идея, звучавшая в ту пору так часто, что в РФ она почти обесценилась, а на Украине была запрещена – это «Русский мир» – мир в значении, которое было прояснено в прошлой заметке. На повестке стояло именно восстановление русского порядка, а это, конечно, народная монархия (Солоневич)/социал-монархизм (Карпец)/царе-советизм (Казем-бек) и сверхнациональная империя (Ильин, Леонтьев, евразийцы). Запущенный в Новороссии процесс призван преобразовать всю Россию – это и есть вспышка священной истории, закваска вечности. Удивительно символично в этом контексте начало Славянской эпопеи 12-го апреля: во-первых, место – очевидна связь с древним Словенском как истоком Русского мира, во-вторых, время – день памяти преподобного Иоанна Лествичника и покорения русскими космоса («космос» по-гречески – порядок). Не менее красноречиво и появление во главе ополчения воинов-поэтов, таких как Мозговой и Стрелков – породы, казалось бы, вымершей, но то, что по-настоящему живо, не может умереть и лишь скрывается, пока «время не прииде».

Выше было сказано о том, что стратегия агентов контринициации состоит в постепенном эволюционном продвижении к цели, но поскольку они не имеют связи c Sein, то в полной мере не владеют и Zeit – субстанция времени текуча и ускользает, как ртуть, а потому они всегда торопятся, боясь, что вот-вот случится Событие, которое все перевернет. Эта спешка сейчас очень заметна – она заставляет их действовать все более откровенно – «тайна беззакония» фактически становится «секретом Полишинеля» (увы, вместе с тем и само человечество становится Полишинелем, не знающим, что его жена (душа) изменяет ему с Арлекином/Эрлик-ханом). Но эта же спешка заставляет режиссеров мирового спектакля ошибаться, как ошиблись они, поторопившись с установлением на Украине агрессивно-русофобского режима прямого управления, чем вызвали Событие Русской весны. Да, сейчас река священной истории снова ушла под землю, омывать Град Китеж, но это значит лишь то, что «тесто» еще не подошло – жаждущим же хватило и того небольшого глотка живой воды бытия, чтобы отрезвиться и укрепить дух перед решающей битвой. Нужно понимать, что стоит на кону: либо Новороссия как Новая Россия, Русский мир как отвоеванный Третий Рим со Христом на знаменах и катехоном на троне, либо постоянный цугцванг на медленно чернеющей «великой шахматной доске», царство количества и знаки времени на чело и руку.


На этом, к слову, зиждутся принципы драматургии как науки и искусства построения семантизированного действия. Само слово «драма» означает по-гречески «действие», но действие особое, отличное от обычного физического деяния. Драматическое действие – это именно о-смысленное действие, со-бытий-ное, экзистенциальное – в противовес наличному «прозаическому» проживанию. Драматическое действие всегда связано с выбором, конфликтом, вызовом судьбе, тогда как «проза жизни» есть следование ей (более или менее покорное). Таким образом, автор драмы выступает в роли Бога (истина), творящего Промысел над героем, который, следуя собственной воле (путь), бросает вызов судьбе (жизнь), и чрез синтез этих начал в едином действии, структурно-символически воспроизводящем инициатический цикл рождения-смерти-воскресения, свершается великая мистерия творчества как развертывания божественного фрактала.

Евангелие – бесспорно, драматическое произведение. Обстоятельства Рождества Христова и три года Его земной жизни предельно насыщены драмой, а потому и описаны евангелистами довольно подробно, при том что тридцать лет до Его выхода на проповедь просто опущены, поскольку не содержали событий, представляя, по всей видимости, лишь прозаический материал (чем и пользуются современные прозаики-апокрифисты).

Итак, священное время именно «приходит» – через События – в отличие от нашего времени, которое «всегда готово» и всегда идет, никогда не приходя. В греческой мифологии эта тщета отражена в сюжете о невозможности титанов забраться на Олимп и их вечное соскальзывание обратно в Тартар (об этом обычно забывают, когда используют идиому «титанические усилия» в позитивном смысле). Все вышесказанное обнажает не только демонические истоки самой концепции Со-временности (как движения со временем, попутно ему), но и стратегию ее агентов: не будучи способными вызвать Событие, меняющее ситуацию качественно, они продвигаются к своим недостижимым целям постепенно, количественно – отсюда идея «окон Овертона», варки лягушки на медленно нарастающем огне, пока та не заснет, тем самым пропустив событие собственной смерти.

В такой оптике обобщающая дифференциация политического спектра на либерализм и консерватизм, отраженная в двухпартийнной системе США как матрице novus ordo seclorum, создает лишь иллюзию выбора (опять же, вполне в духе стратегий сил контринициации): либерализм стремится ускорить время, освободить его русло от всех преград – консерватизм старается его замедлить, чтобы не захлебнуться в течении, но именно замедлить, в целом соглашаясь с направлением русла. Поэтому либерализм (как левый, так и правый) и консерватизм (как левый, так и правый) принадлежат к парадигме Модерна и представляют два подвида социально-политического эволюционизма. Противостоять им со стороны Sein может только революционизм в его этимологическом смысле – от латинского «переворот», «обращение». Подлинная революция не имеет ничего общего с прогрессом, как, впрочем, и с регрессом, обращая свою телеологию не вперед или назад по прямой, которая на самом деле окружность, но к центру оной, незримому подземному истоку реки.


Таков созерцательно-аскетический подход к проблеме времени, но есть еще и активный, героический. Его стратегия состоит не в вытеснении профанного сакральным или удалении от профанного в сакральное, а в «сакрализации профанного», то есть преображении профанного по образу сакрального. Если жизнь в ее течении уподобить речи, то созерцатель-аскет стремится к молчанию, выходу из потока слов в сферу чистой мысли, а герой – к преображению этого потока в поэзию. В этом смысле искусство, вопреки современному взгляду, связано не с созерцательным, а именно с героическим путем, Логосом Диониса (по Дугину), режимом драматического ноктюрна (по Дюрану), путем искушений, страданий и борьбы. Неслучайно в Средневековье, которое многими считается кульминацией мира Традиции перед его упадком (а профанами, соответственно, считается периодом «темных веков» перед Возрождением и Просвещением), героический путь и творчество в его высшем, поэтическом, проявлении, то есть Слово и Слава, соединились в феномене рыцарства, отголосками которого звучат имена Денисова и Лермонтова, Гумилева и Савинкова, Юнгера и Аннунцио, Экзюпери и Мисимы. Подобно философу из платоновской пещеры (в нынешнем контексте особенно важно напомнить, что этот образ описан в диалоге «Государство»), художник не просто поднимается из театра теней к их небесным прообразам (стадия вдохновения), но затем возвращается в пещеру, чтобы установить там, внизу, высший порядок (сам творческий акт как актуализация потенции и материализация духа), и чем глубже пещера, чем дальше мiр удалился от мира, тем более трагические, катастрофические (по-гречески «катастрофа» буквально значит «нисхождение») черты обретает путь творца – отсюда феномен проклятых поэтов и «клуба 27/37».

В любом случае оба пути – созерцательно-аскетический и героический – связаны с духовной мужественностью (в противовес как титанической мужественности, так и лунно-сентиментальной душевности) и имеют конечной целью, чтобы вся жизнь человека, вся ее Zeit (в немецком «время» женского рода, что само по себе очень красноречиво), наполнилась Sein, чтобы в каждой точке движения сквозь эту точку просвечивал неподвижный центр бытия, слияние с которым в таком случае произойдет само собой, когда прекратится движение, порождающее иллюзию дистанции, радиуса.

Христос олицетворяет срединный царский путь (подлинный Царь стоит и над воинами-правителями, и над жрецами, составляя высшую касту хамса, или то, что в христианской традиции называется чином Мельхседековым): Он спускается в дольний мир ради героического самопожертвования, при этом в своей борьбе больше следует стратегии созерцательно-аскетического недеяния, предаваясь молитвам и постам, проповедуя и исцеляя, – а потом возвращается в мир горний, причем, что очень важно, с телом, не покинув его, но преобразив, обожив. Крестный подвиг Христа становится в буквальном смысле перекрестием истории, пересечением не только двух миров, но и двух времен. Слова Спасителя «Я есмь путь и истина и жизнь» можно в этом контексте интерпретировать как то, что в Нем соединяются вечность (истина), жизненный мир становления (жизнь) и священная история (путь).

Возвращаясь же к фразе «время мое еще не прииде», можно добавить следующее. Как было сказано, хроническое время, Zeit – это чистая континуальность, ползучая пустыня атомарных фактов; вечность, Sein, прорывается в это пространство через изнанку тварного мира, подобно реке Алфей, и образует в местах прорыва точки, через которые выстраивается прямая священной истории, онто-истории. Иначе говоря, фундаментальное отличие хронического времени от онто-исторического в том, что первое развертывается размеренно и непрерывно, а второе – скачкообразно, дискретно, противопоставляя скуке (у Хайдеггера это важная философская категория) монотонных будней вспышки Событий (само это слово указывает на сопричастность бытию). Если судьба как постгрехопаденческая детерминированность – это нить в руках мойр, то Промысел – это узлы Событий на этой нити, придающие ей смысл (у многих народов была распространена узелковая письменность).


Тема двух миров – бытия и становления – неразрывно связана с темой двух времен, которую обнаруживаем буквально на соседней странице евангельского синопсиса, у Иоанна. Когда маловерные братья Христа говорят Ему явить Себя мiру, Он отвечает: «Время Мое не прииде, время же ваше всегда готово есть».

Фраза может показаться странной, ведь время Христово здесь будто бы предстает изменчивым, преходящим, а человеческое – напротив, постоянным, устойчивым, что свойственно вечности. Объяснить это можно следующим образом. Обычное, хроническое, «наше» время – чистая континуальность (апейрон) – не содержит смысла само по себе, оно «всегда готово», как готово бездрожжевое тесто, серое, пресное и тягучее, стОит лишь замешать мукУ наличного существования в нижних водах становления. А богочеловеческое время Христа – своего рода закваска вечности, брошенная в это пресное тесто («Царство Небесное подобно закваске»), концентрат бытия, семя смысла. В тесте при этом возникает брожение – процесс, преобразующий всю его массу и придающий ему структуру, но требующий соблюдения срока, меры (перас), чтобы тесто «подошло».

Если циклическое время Традиции было образом вечности и имело своими единицами измерения объективные космические под-циклы (год, месяц, день), связанные с фундаментальным символизмом умирания и воскресания (солнца, луны, земли-природы), то профанное линейное время полностью отчуждено от вечности, противопоставлено ей, и потому единицами его измерения становятся абсолютно произвольные и неуловимые без технических средств условности вроде часов, минут и секунд, необходимость в коих возникает, поскольку ориентация на космические циклы в условиях Модерна, связанных с индустриальным и постиндустриальным укладом, уже недостаточно эффективна. Кроме того, к концу Кали-юги время настолько ускоряется, что цикличность в нем уже неразличима, витки спирали временнОй воронки настолько малы, что в фокусе остается лишь движение вперед (на самом деле вниз) по оси конуса. Христианство, будучи реадаптацией и реновацией Единой Примордиальной Традиции в условиях последних, темных, веков, принимает линейный взгляд на время, но указывает на его конечность, то есть полагает предел, придавая истории завершенную форму, а значит, и смысл – эсхатологию.

Конечно же, при этом христианство не отказывается от традиционного принципа цикличности, вдыхая в десакрализованные природные циклы новую жизнь – через сверхсимволизм вочеловечения Сына и Его земного пути. Так возникает церковный календарь с его богослужебными кругами: годовым, седмичным и суточным. При этом вся «площадь» времени делится на сакральное и профанное пространства: в годичном круге – это соответственно праздники и остальные календарные области, в седмичном – суббота-воскресенье и будние дни, в суточном – богослужебные часы и мiрские часы вне храма.

Монашествующие как идеал человечества стремятся максимально отвоевать профанное время в пользу сакрального, поэтому дополняют праздники постами, предуготовляющими праздники, будние дни – празднованием памяти святых вплоть до местночтимых, а свободные часы посвящая келейной молитве. Такая жизнь стремится стать одним сплошным праздником, и здесь важно понимать, что сакральная праздность связана не с моральным запретом на «осквернение» священного дня бытовыми делами (позиция жидовствующих), а именно с символическим недеянием, напоминающим о вечности, недвижимом полюсе бытия, к которому и обращаются монахи в своем недеятельном делании (в церковнославянском «неделя» и «воскресенье» – синонимы).


Итак, когда священник на богослужении возвещает «мир всем», это не пожелание прихожанам пушкинского «счастья» – «покоя и воли», – но призыв к боеготовности: полной концентрации и подчинению всего своего существа высшему порядку. А приветствие апостолов «мир дому сему» можно вообще расценивать как пропаганду христианской Империи еще до ее историко-политического проявления. И теперь окончательно проясняется смысл фразы, о которой ранее я уже рассуждал: «Имейте в себе соль и мир имейте между собою», – «соль» и «мир» семантически пересекаются именно в значении порядка, формообразования.

Обращаясь наконец к лингво-символическому методу, можно сказать, что есть мир, связанный с матерью (la mere, Мара), материей (Меркурий), смертью-мором, миражом-маревом, мраком-мороком, сном (Морфей), безумием (маразм), мойрами, морем, торговлей (market, mercantile), мартышкой и Америкой, а есть мир, связанный с героической мужественностью (Марс, maritus) и браком (marriage), мерой и формой (morfa), светом (мерцание, мрамор) и пробуждением (morgen), милосердием (mercy) и достоинством (meritas), чудом (miracle), миром помазания (особенно царского), мерином и Римом (прямая инверсия «мира») – понимающему не покажутся странными эти символьные цепочки и, напротив, многое откроют.


К отданию Святой Пасхи и Празднику Вознесения я дошел до строк Луки, знаменующих начало пути Господа на страсти: «приближались дни взятия Его от мира» – по церковно-славянски это звучит как «егда скончавахуся дние восхождению Его», что, конечно, более точно. Синодальный перевод говорит о простом покидании земного мира, а древлеправославный – о восхождении к миру горнему. Здесь возникает тема двух миров низшего, земного, человеческого, и высшего, небесного, божественного – мiра и мира, о чем хотелось бы поговорить подробнее.

Такая дихотомия фундаментальна для Традиции в целом и соответствует различению бытия и становления. В этом контексте языковая узурпация «мира» «мiром», устраняющая гносеологическую границу между ними в пользу второго, ясно указывает на забвение человечеством самого бытия и восприятие в качестве оного, то есть в качестве подлинной реальности – становления. Это так же явно заметно в подмене глагола «быть» глаголом «являться»: вместо «я есмь», «ты еси», «он есть» теперь звучит «я являюсь», «ты являешься», «он является», а ведь бытие – это как раз «то, что есть», тогда как становление – «то, что является», находится в процессе явления, в динамике и потому изменчиво, недостоверно.

В очередной раз видим, что церковнославянский язык не просто говорит иначе, он именно говорит о другом – об иной реальности. «Мiр» и «мир» – не просто омонимы, имеющие разные значения, но две связанные оппозитные категории. Мiр как общность мирян противолежит клиру как носителям благодати, мiр как человечество в целом противолежит ангельским иерархиям, мiр как вся материальная вселенная противолежит Царству Божию. Но здесь, опять же, нельзя впадать в жесткий дуализм, как католики, у которых миряне фактически не включены в понятие Церкви, а Град Земной априори враждебен Граду Небесному, – корректнее соотносить все перечисленные оппозиции как образ и его отражение, которое может стремиться к точности, а может искажать отражаемое до неузнаваемости, но в любом случае оставаясь лишь его отражением (к слову, в этой зеркальности низшего и высшего миров состоит один из смыслов символа «звезды Давида»).

В такой оптике и у «мИра» есть негативная сторона, а точнее, негативное понимание, также свидетельствующее о забвении человечеством, и прежде всего христианами, фундаментальных истин. В следующей главе у Луки читаем об избрании Спасителем 70-ти апостолов, которых Он посылает пред лицем Своим и напутствует: «В какой дом войдете, сперва говорите: мир дому сему; и если будет там сын мира, то почиет на нем мир ваш, а если нет, то к вам возвратится». Как правило, «мир» в этом отрывке и множестве подобных понимается в значении доброжелательности и незлобия, но в традиционном понимании «мир» – это не отсутствие войны или состояние покоя, а прежде всего порядок. В этом смысле отсутствие войны и состояние покоя – лишь свойства мира, вечного порядка бытия, царящего над хроническим хаосом становления, но эти же свойства в отрыве от своего источника могут стать его кривым зеркалом – тогда миролюбие понимается исключительно как пацифизм и гуманизм. Такой «мир» есть уже не что иное, как управляемый хаос, установление которого на планете мы сегодня наблюдаем. А потому теперь подлинный мир для христианина может быть достигнут только через войну, добрую войну, которая лучше худого мира. Нельзя забывать, что второй, наряду с Милосердием, главный атрибут Царя мира – это Строгость, поэтому Христос есть «Царь мирове и Спас душам нашим» и при этом же «Грозный Судия». Именно на балансе этих принципов зиждется божественный миропорядок, что в каббалистической традиции буквально отражено через образ трех столпов сефиротического Древа Жизни, где левый столп соответствует Строгости, правый – Милосердию, а срединный – Равновесию.

Показано 20 последних публикаций.

498

подписчиков
Статистика канала