Пиастры

Денга Дмитрия Донского. На одной стороне — легенда с именем хана Тохтамыша, на другой — петух и волк (?), круговая надпись «Печать князя великого Дмитрия». Петух тут, предположительно, из отречения ап. Петра (Мф. 26:69-75; Мк. 14:66-72; Лк. 22:55-62; Ин. 18:15-18, 18:25–27) — символ пробуждения совести. Волк (если это он) — соблазн. А редакции «Пиастров» хотелось бы думать, что этот сюжет — финал сказки про заюшкину избушку. Петух, правда, без косы.

Трифоновская церковь на одноименной улице в районе метро «Рижская» — одно из древнейших сохранившихся зданий в Москве: не то ровесница кремлевских соборов и стен, не то даже старше. Вне Кремля древнее разве что Спасский собор Андроникова монастыря (первая половина XV века), да и внутри Кремля — только подклет Благовещенского собора да стены Богородице-Рождественской церкви до хоров.

Построена Трифоновская церковь, по всей вероятности, при великом князе Иване III (1462 – 1505). Напрудное, по которому она названа, — в ту пору одно из многих подмосковных великокняжеских (т. е. принадлежащих лично государю) сел. Вокруг были заповедные леса — государевы охотничьи угодья. Чуть восточнее —Сокольники: ныне метро, район и парк, а тогда — слобода сокольников, т. е. людей, отвечающих за государевых охотничьих соколов.

Св. мч. Трифон Апамейский — общехристианский святой (погиб в Дециево гонение III века). Иконография с соколом на руке — чисто русская традиция. По легенде, однажды сокольник Трифон Патрикеев потерял любимого сокола царя Ивана Васильевича Грозного, и тот пообещал его казнить, если не найдет. Сокольник облазил все леса, отчаялся — и взмолился своему небесному покровителю о помощи. Тот явился ему и указал, где найти птицу. Сокольник возвратил ее царя, а на месте явления святого поставил, при содействии государя, эту самую церковь.

Эта легенда впервые зафиксирована св. Дмитрием Ростовским в примечаниях к житию мч. Трифона (1690, изд. 1695; https://ru.wikisource.org/wiki/%D0%96%D0%B8%D1%82%D0%B8%D1%8F_%D1%81%D0%B2%D1%8F%D1%82%D1%8B%D1%85_%D0%BF%D0%BE_%D0%B8%D0%B7%D0%BB%D0%BE%D0%B6%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D1%8E_%D1%81%D0%B2%D1%82._%D0%94%D0%B8%D0%BC%D0%B8%D1%82%D1%80%D0%B8%D1%8F_%D0%A0%D0%BE%D1%81%D1%82%D0%BE%D0%B2%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%B3%D0%BE/%D0%A4%D0%B5%D0%B2%D1%80%D0%B0%D0%BB%D1%8C/1#cite_note-18). Алексей Толстой в «Князе Серебряном» изложил ее как происшествие, случившееся во время действия романа, т. е. при Иване IV. Но это вольность или ошибка: церковь определенно построена, когда Ивана IV еще на свете не было. Дмитрий Ростовский, вероятно, имел в виду другого государя, которого тоже называли царем Иваном Грозным, — Ивана III. Патрикеевы — это боярский род, служивший московским князьям с 1408 года, его представитель князь Иван Патрикеев был одним из ближайших людей к Ивану III; но ни одного Трифона в этом роду, насколько нам известно, не было.

Ездец-сокольник (всадник с соколом на руке) появляется на великокняжеских печатях и на монетах без малого за столетие до строительства Трифоновской церкви, на рубеже XIV – XV веков. Что касается русских монет, это вообще одно из самых ранних изображений. По всей видимости, ездец-сокольник первоначально символизировал великого князя. И если про ездца-копейщика более или менее понятно, почему он был переосмыслен как Георгий Победоносец (https://t.me/piastras/151), то про св. Трифона загадка, как он тут вообще оказался: он ведь даже не был патрональным святым никого из великих князей.

Стоило возродить канал, как у редакции «Пиастров» сломался ноутбук, и вот уже три дня вся королевская конница и вся королевская рать не могут собрать. Поэтому картинки будут позже.

Впрочем, все ведь и так помнят изображение Георгия Победоносца на московском гербе? Это очень древний символ Москвы: на княжеских печатях и на монетах он появляется с первой половины XV века. Но есть нюансы.

Изначально это был вовсе не св. Георгий. В описаниях русских монет (в частности, у Григория Котошихина в XVII веке) неизменно говорится, что это изображение государя. Образ этот назывался «ездец» и существовал как минимум в трех вариантах: с саблей или мечом (ездец-мечник), с копьем или длинным жезлом (ездец-копейщик) и с соколом на плече (ездец-сокольник). Ездец-мечник, помимо прочего, почти неотличим от «погони» — литовского герба с всадником, размахивающим мечом над головой. Ездец-копейщик бывает и со змеей, и без — очевидно, иконография «чуда Георгия о змие» влияла на образ, но именно что влияла, а не подменяла собою.

Самый ранний сохранившийся московский ездец на монетах — сокольник. Копейщик появляется во время междоусобицы князей Василия Васильевича и Юрия Дмитриевича (1425–1453) и обычно ассоциируется с последним: Георгий Победоносец был его патрональным святым (Юрий и Егор, кто не знал, это русификации греческого имени Георгий). Но это, видимо, ошибочная интерпретация, а с именами — просто совпадение. Вообще, на монетах, в отличие от печатей, княжеских патрональных святых не чеканили. Василия Васильевича, например, символизировал Самсон, разрывающий пасть льву. Юрий Дмитриевич не дожил до конца междоусобицы, а его дети борьбу проиграли. Потомство же Василия Васильевича преспокойно чеканило монеты с ездцом-копейщиком, что было бы странно, если бы он ассоциировался с врагом их линии.

По предположению А. Л. Юрганова, ездец-копейщик — это символическое изображение великого князя / царя в ипостаси «последнего государя» — православного правителя, которому суждено победить неверных и вручить земную власть Христу в Его второе пришествие. А Георгием Победоносцем его «назначил» только Петр I в начале XVIII века, когда определял городам гербы.

Подробности и картинки воспоследуют при первой технической возможности.

Это прориси самых ранних известных нам московских монет. Они были серебряными и весили около 1 грамма. Любопытно, что известные нам письменные источники не сохранили сведений о начале их чеканки. Похоже, летописцы не придавали большого значения тому факту, что Московское княжество обзавелось собственными деньгами.

Тем не менее, датировать эти монеты не очень сложно — промежуток с осени 1381 до весны 1382 года.

Тут понадобится несколько разных контекстов.

1. До этого собственных денег на Руси практически не чеканили. Известны считанные монеты Владимира Святого, Ярослава Мудрого и Олега Тмутараканского (конец X – XII век), но тиражи были мизерными, в обращении их не было. Их чеканили не для обращения, а для престижа. Обращались привозные монеты (арабские дирхемы, европейские денарии), серебряные слитки, товарные деньги (прежде всего меха), возможно, какие-то суррогаты. В первые годы после Куликовской битвы (1380) чеканка началась почти одновременно во многих княжествах Северо-Восточной Руси.

2. Богатая древнерусская денежная терминология (гривна, куна, резана, векша, ногата, мордка) в XIV веке была по большей части забыта. «Рубль» впервые встречается в новгородской берестяной грамоте № 65 (http://gramoty.ru/birchbark/document/show/novgorod/65/), датируемой рубежом XIII – XIV веков. Чуть позже появляется «алтын» — очевидно, татарского происхождения (алты «шесть»). Первая дошедшая до нас письменная фиксация слова «деньги» — договор Дмитрия Донского с Олегом Рязанским 1381 года. И это слово тоже заимствовано у татар: «данг» — название мелкой ордынской серебряной монеты, появившейся в конце XIII века (варианты в разных тюркских языках: даньга, таньга, тенге). Из древнерусской терминологии сохранилась только «гривна», да и то в новом значении — не меры веса серебра, а счетной единицы в 20 денег.

3. В Орде, как и во всей Монгольской империи, не было единой валюты: древние центры вроде Волжской Булгарии и Крыма продолжали чеканить собственные монеты. Монгольские ханы лишь требовали, чтобы на одной стороне монеты помещали их владельческие знаки: сначала тамгу (нечто вроде родового герба), потом, после принятия ислама при хане Узбеке в том же XIV веке, ханское имя по-арабски. Когда кто-то отказывался поместить на свои монеты владельческий знак хана — это была претензия на независимость: именно так, например, Менгу-Тимур в 1266 году провозгласил независимость Орды от великого хана Хубилая.

4. Куликовская битва не была битвой за независимость Руси от Орды. Ордынские ханы на Руси назывались царями: они были верховными арбитрами и распорядителями владельческих прав князей. Эту систему все признавали законной, никто, и в том числе Дмитрий Донской, против нее не восставал. Проблема была в том, что с 1359 по 1380 годы в Орде шла междоусобица — «замятня великая», узурпаторы сменяли друг друга на ханском престоле, законного царя не было. Противником Дмитрия Донского на Куликовом поле был Мамай — «делатель царей», не имевший собственных прав на престол и правивший Ордой через марионеточных ханов. Вскоре после поражения в Куликовской битве Мамай проиграл Тохтамышу, который был чингизидом и которого русские князья, включая Дмитрия, с готовностью признали законным царем. «Замятня» закончилась, всё вернулось в норму.

Согласно летописному известию, в августе 1381 года московские послы вернулись от Тохтамыша «с великим пожалованием». Что это было за пожалование, не уточняется, но о некоторых пунктах можно догадаться. Во-первых, Тохтамыш признал великое княжение Владимирское, а с ним и старшинство над всеми князьями Северо-Восточной Руси, наследственным достоянием Дмитрия — и тот в своем завещании 1389 года впервые передал его по наследству сыну. А во-вторых, Тохтамыш даровал Дмитрию и другим русским князьям право чеканить собственную монету. На одной стороне чеканилось имя князя, а на другой, как и положено, владельческий знак Тохтамыша — его имя по-арабски.

Это было начало истории денежной системы, которая, через множество итераций, дожила до наших дней.

В редакцию «Пиастров» поступило несколько призывов возродить канал. Ну что ж…

Названия современных узбекской и киргизской валют — соответственно «сум» и «сом» — происходят вы никогда не догадаетесь из какого языка. Из итальянского.

Sommo (родственно «сумме») — это итальянское название слитка серебра весом чуть больше 200 граммов, который в Старом свете XIII – XV веков использовался в качестве крупной денежной единицы. Ими оперировали, в частности, купцы Кафы — генуэзской колонии в Крыму (нынешняя Феодосия). В Кафе заканчивался длинный сухопутный торговый маршрут, идущий из Китая через Среднюю Азию и Великую степь, огибая Каспий с севера и пересекая всю территорию Золотой орды. В Кафе генуэзцы грузили восточные товары на корабли и везли их морем в Константинополь и в Италию. В обратном же направлении текло европейское серебро в виде соммо. По-старотатарски они назывались «саум».

Волга и Дон связывали Орду и Кафу с русскими землями. Здесь соммо тоже был известен — это была одна из разновидностей гривны (серебряного слитка, используемого в качестве крупной денежной единицы). На рубеже XIII – XIV веков в русском языке появилось слово «рубль» — споры о его происхождении продолжаются, но более или менее все исследователи согласны, что первоначально это было название серебряного слитка весом чуть больше 200 граммов, т. е. соммо или его аналога.

Во многих языках рубль так с тех пор и называется «сум / сом», причем не только в тюркских (татарский, узбекский, киргизский), но и в испытавших тюркское влияние (например, в чеченском). Советский рубль официально назывался «сум / сом» в Казахской, Киргизской, Узбекской и Таджикской ССР. После обретения независимости Киргизия и Узбекистан сохранили это название, Казахстан предпочел «тенге», а Таджикистан — сомони (в честь эмира IX века Исмаила Самани).

МОРАЛЬНАЯ ЭКОНОМИЯ КРАУДФАНДИНГА. Часть 3

Часть 1: https://t.me/piastras/144
Часть 2: https://t.me/piastras/145

После прошлого поста в редакцию «Пиастров» поступил резонный вопрос: а что плохого в милостыне? Спешим ответить: ничего, разумеется.

Милостыня устанавливает неравноправные отношения по взаимному согласию. Просить милостыни значит признать свое приниженное положение. И именно поэтому для многих это неприемлемо.

Редакции «Пиастров» сообщили, что существуют онлайн-сообщества, в которых люди жалуются друг другу на психологические сложности и скидываются в общий котел, из которого потом любой участник сообщества может получить деньги на психотерапевта. Как говорят в интернете, миллениалы изобрели артель.

…Рубеж 1820-х – 1830-х годов, Читинский острог и Петровский завод, Забайкалье. Ссыльные декабристы «хранят гордое терпенье». Отпрыски богатых семейств вроде Муравьевых получают от родных содержание, позволяющее жить более или менее сносно. Но есть еще, например, обедневшие Бестужевы, которые обречены на самое жалкое существование. Товарищи, конечно, готовы им помочь. Но чтоб Николай Бестужев, столбовой дворянин и капитан-лейтенант Российского Императорского флота, принимал милостыню?!?

Многие декабристы были боевыми офицерами и знали армейский быт. Знали, в частности, что в хозяйственном смысле армия делится не на роты и полки, а на артели. Это были солдатские объединения (по идее, добровольные, но вне артели солдату было крайне сложно существовать), в которые каждый член вносил часть своего жалованья и которые потом оптом закупали на всех продукты и прочее необходимое. Артелями же солдаты, находясь на постое, подряжались на работы. Артели же урегулировали конфликты в солдатской среде.

Аналогичным образом были устроены и артели каторжников, с которыми декабристам тоже довелось близко познакомиться. Это было простонародное изобретение: люди, по разным причинам вырванные из привычной общинной среды с ее взаимовыручкой и круговой порукой, воспроизводили ее.

Ранние декабристские организации, еще в Петербурге сразу после Наполеоновских войн, тоже назывались артелями (например, «Священная артель» братьев Муравьевых), но это были, по сути, руссоистские кружки 20-летних юношей из хороших семей, в них было много романтизма и почти вовсе не было сугубого практицизма настоящей артели.

«Во глубине сибирских руд» декабристы организовали уже настоящую артель. Впрочем, не без просветительско-романтических наворотов: у нее был письменный устав, написанный, видимо, в основном Иваном Пущиным (пушкинский «мой первый друг, мой друг бесценный»), бывшим членом «Священной артели». Бестужеву не приходилось принимать милостыню от Муравьевых — он получал всё необходимое из фондов артели, с которой делил и ее труды. Нуждающимся давали и денежные пособия, например, на образование детей.

Декабристы организовали собственное хозяйство: огороды, мастерские, — а также «Каторжную академию», в которой и читали лекции по истории, философии, физике и экономике, и обучали друг друга разным ремеслам. Например, Бестужев преподавал историю русского флота (до восстания он был его официальным историографом), а также токарное и слесарное дело. «Студентами» «академии» были не только сами декабристы, но и другие ссыльные, и даже надзиратели.

На артельных принципах в 1860-е годы был во многом основан и Литературный фонд («Общество для пособия нуждающимся литераторам и ученым» — там и Дружинин, и Салтыков-Щедрин, и Тургенев), хотя он, конечно, больше ориентировался на аналогичную британскую организацию. А вот товарищество художников-передвижников — это артель почти в чистом виде.

Производственная и потребительская кооперация, к каковой относятся и русские артели во всем их многообразии, в идеале, совмещает принцип «кто не работает, тот не ест» с принципом «от каждого по способностям, каждому по потребностям». Онлайн-сообщества, с которых мы начинали, — это такая киберкооперация; если не киберкоммунизм, то киберсоциализм. Прям очень любопытно, как он незаметно проникает в нашу жизнь.

(Продолжение следует.)

МОРАЛЬНАЯ ЭКОНОМИЯ КРАУДФАНДИНГА. Часть 2

Часть 1: https://t.me/piastras/144

Представьте себе: у человека какие-то сложности с душевным равновесием, и он просит в соцсетях скинуться ему на психотерапевта. Или человек снял квартиру — и вдруг потерял работу и он просит скинуться на оплату аренды.

Не знаю как вы, а я, извините за выражение, испытываю дискомфорт, когда встречаю подобные просьбы (а я их иногда встречаю — и вы, наверняка, тоже). Даже если я лично знаю просящего и уверен в его добросовестности и в том, что ему действительно надо.

Но вот парадокс: если какая-то организация призывает жертвовать деньги на помощь людям, которые не могут себе позволить психотерапевта или жилье, никакого дискомфорта я не испытываю. Хотя вроде бы денег просят на то же самое, только через посредника.

Можно, конечно, объяснить это тем, что институциональная благотворительность эффективнее и надежнее. Но это рациональное соображение, а оный дискомфорт — нерациональный.

Моя гипотеза состоит в том, что я готов жертвовать деньги не на пользу ближним как таковую, а на труд. Благотворители отыскивают тех, кому нужна помощь, отыскивают тех, кто может эту помощь оказать, выстраивают и поддерживают инфраструктуру — трудятся. И именно результаты этого труда — инфраструктура, отлаженность процедур, накопленная репутация и т. д. — делают институциональную благотворительность более эффективной и надежной.

Маркс писал, что деньги — это овеществленный труд (Капитал, т. 1, отд. 6, гл. 17). Он, конечно, имел в виду трудовую теорию стоимости, которой научился от политэкономов-классиков (прежде всего Адама Смита). Базовая идея довольно простая: истинным мерилом всякой стоимости является труд. Стейк, который вы съедаете за обедом в ресторане, заключает в себе как минимум труд повара и фермера, а также издержки на транспортировку и, например, бухгалтерское обслуживание фермы и ресторана. Причем считается не только тот труд, который все эти люди потратили непосредственно на ваш кусок мяса, но и тот, который пошел на освоение соответствующих профессий. Соответственно, цена стейка — это совокупная цена всего труда в цепочке поставок.

Деньги и во время Смита, и во времена Маркса — это монеты или бумажки, которые обеспечены монетами и/или слитками. Монета или слиток — тоже результат труда: добыча руды, выплавка, чеканка, транспортировка… Общее количество труда, заключенное в одной монете, принимается за условную единицу — и получаются деньги, в которых и оценивается весь остальной труд.

Эта теория, более или менее общепризнанная во времена Маркса, ныне почти столь же общепризнанно считается опровергнутой. Она неважно описывает реальный мир: разница в ценах на мясо в хорошем ресторане и в фастфуде, очевидно, не может быть объяснена разницей в количестве труда. Если человек согласился заплатить 2000 рублей за стейк — значит, удовольствие, которое он от него намерен получить, он ценит выше, чем обладание 2000 рублей. Если же 2000 рублей ему дороже — он пойдет туда, где мясо дешевле. Это вроде бы нехитрое соображение — субъективная теория стоимости — породило в 1870-е годы так называемую маржиналистскую революцию в экономической науке, плоды которой мы с тех пор и пожинаем.

Но Смит, не устаю повторять я, был не экономистом, а моральным философом. И человеком Просвещения. Трудовая теория стоимости — это его попытка рассудочно формализовать очень глубокую интуицию, которая откуда-то есть у всех нас и которая наиболее емко выражена евангельской максимой «кто не работает, тот пусть и не ест» (2Фес. 3:10).

Вот поэтому нет сомнений в моральном праве человека или организации просить о пожертвованиях, если он обещает потрудиться: помогать тем, кто не может самостоятельно справиться с психологическими сложностями, давать приют бездомным и пищу голодным, молиться за всех нас или, скажем, куда-нибудь баллотироваться, чтобы защищать интересы избирателей. А когда денег просят просто так, «потому что я классный», — это, как ни крути, милостыня.

(Продолжение следует.)

МОРАЛЬНАЯ ЭКОНОМИЯ КРАУДФАНДИНГА. Часть 1

Некая организация лечит больных, кормит голодных, укрывает бездомных, заступается за слабых, просвещает необразованных, разоблачает жуликоватых и вороватых. И она просит людей жертвовать деньги, чтобы продол-жать это делать. Это, наверное, самый древний и самый понятный вид краудфандинга.

Власть имущие требуют с это организации денег, грозя в противном случае ее закрыть. Это может иметь форму штрафа или другого обязательного платежа по какому-то более или менее выдуманному поводу. У организации нужных денег нет, и она снова обращается к своим жертвователям.

Думаете, это я про New Times (https://newtimes.ru/help/), или про «Трансперенси» (https://transparency.org.ru/projects/korotkie/limon-pravdy-sobran-transperensi-prodolzhit-rabotat-v-rossii.html), или про Фонд Рылькова (https://takiedela.ru/news/2019/01/03/fond-rylkova-800/)? Вовсе нет, я про православную церковь в Польско-Литовском государстве в XV – XVI веках. Не имея покровительства государства, как это было в Москве, она должна была выживать своими силами. Право поставления епископов, архимандритов и т. д. приходилось де-факто покупать у светских властей, обычно католических. Белоруссию и Украину охватила сеть православных братств, которые занимались краудфандингом на содержание церквей и покупку иерейских должностей (см., напр., Карташев «Очерки по истории Русской церкви», т. 1, https://predanie.ru/book/69772-ocherki-po-istorii-russkoy-cerkvi-1/).

Проблема «церковного краудфандинга» (да простится нам это выражение) очень старая. В XIV веке католическую церковь сотрясал «спор о бедности»: богословы нищенствующих орденов (прежде всего францисканцев) настаивали, что церковь не должна иметь собственности и должна существовать только на пожертвования, т. е., по-современному выражаясь, за счет краудфандинга (см. и слушай https://historyofphilosophy.net/poverty). Чуть позже аналогичный спор случился в православной церкви. На Руси в XV – XVI веках он приобрел форму спора иосифлян и нестяжателей.

В предельно огрубленном виде спор заключался в следующем. Иосифляне (последователи преп. Иосифа Волоцкого, https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%98%D0%BE%D1%81%D0%B8%D1%84_%D0%92%D0%BE%D0%BB%D0%BE%D1%86%D0%BA%D0%B8%D0%B9) считали, что церковь, чтобы хорошо исполнять свою основную функцию — духовное попечение о пастве — должна быть сильной и богатой. Поэтому она должна иметь собственные доходы и самостоятельно ими распоряжаться. Не-стяжатели (последователи преп. Нила Сорского, https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9D%D0%B8%D0%BB_%D0%A1%D0%BE%D1%80%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9) настаивали на отречении церкви от мирских забот, по евангельскому завету «не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды» (Мф. 6:25). Иосифлянская церковь — это мощная организация, занятая социальным служением, а нестяжательная — прибежище для индивидуального спасения, питающееся собственными труда-ми и милостыней (то бишь, снова извините, краудфандингом). И Иосиф, и Нил канонизированы Русской церковью, но восторжествовала иосифлянская доктрина (см. прот. Георгий Флоровский «Пути русского богословия», гл. 1-2, http://www.rusinst.ru/docs/books/G.V_Florovskyi-Puti_russkogo_bogosloviya.pdf).

Для воцерковленного сознания душепопечение и молитва — это важный труд. Тот, кто молится «за всех нас», приносит всем нам не меньшую (а может, и бОльшую) пользу, чем тот, кто лечит, кормит, просвещает и т. п. Со светской точки зрения, могут быть вопросы к праву церкви на собственность и пошлины, но ее право (в том числе моральное) принимать пожертвования и просить о них неоспоримо. Хорошо, когда пожертвования идут на содержание церковных тружеников и молитвенников. Хуже, когда они идут на откуп от облеченных властью рэкетиров, но это вынужденная плата за то, чтобы церковь продолжала делать свое важное дело (экстраполируйте на другие организации сами).

Впрочем, сдается мне, дело тут не совсем в важности дела и пользе.

(Продолжение следует)

ЧТО ВООБЩЕ ТАКОЕ ДЕНЬГИ (окончание)

В «Курсе общей лингвистике» Фердинанда де Соссюра (основополагающей работе по семиотике и структурной лингвистике) читаем:

«[Д]ля того чтобы было возможно говорить о ценности [valeur, также «значение»], необходимо:
1) наличие какой-либо непохожей вещи, которую можно обменивать на то, ценность чего подлежит определению;
2) наличие каких-то сходных вещей, которые можно сравнивать с тем, о ценности чего идет речь.

[…] Так, для того чтобы определить, какова ценность монеты в 5 франков, нужно знать: 1) что ее можно обменять на определенное количество чего-то другого, например хлеба, и 2) что ее можно сравнить с подобной ей монетой той же системы, например с монетой в один франк, или же с монетой другой системы, например с фунтом стерлингов и т. д. Подобным образом и слову может быть поставлено в соответствие нечто не похожее на него, например понятие, а с другой стороны, оно
может быть сопоставлено с чем-то ему однородным, а именно с другими словами».

Соссюр далее подчеркивает, что значение слова не зависит от звука — материала, из которого слово «сделано», — а только от конвенции: люди каким-то образом условились, что то или иное сочетание звуков будет обозначать тот или иной предмет или какую-то абстракцию. С деньгами та же история: признание ценности серебра, товарной или кредитной обеспеченности — это тоже, в конечном итоге, конвенция. Эти идеи восходят, вы будете смеяться, к Платону (прежде всего «Кратил», https://nsu.ru/classics/bibliotheca/plato01/krati.htm).

Эта метафора позволяет ухватить функцию денег как универсального эквивалента — средства сравнения и, тем самым, обмена. Как замечал Аристотель, у денег есть еще функция накопления: их можно накапливать как «залог обмена в будущем» («Никомахова этика», см. https://t.me/piastras/140). Язык и речь таким свойством не обладают.

Тем не менее, интерпретация денег как элемента второй сигнальной системы (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%92%D1%82%D0%BE%D1%80%D0%B0%D1%8F_%D1%81%D0%B8%D0%B3%D0%BD%D0%B0%D0%BB%D1%8C%D0%BD%D0%B0%D1%8F_%D1%81%D0%B8%D1%81%D1%82%D0%B5%D0%BC%D0%B0) чрезвычайно плодотворна. Она до известной степени обессмысливает сам вопрос о происхождении денег. Общество стало обществом в тот момент, когда появился универсальный эквивалент, подобно тому как человек стал человеком в тот момент, когда обрел дар речи. То, что было раньше, может составлять предмет естественных наук, наряду с социальным поведением овец, муравьев или китов, а скорее даже спекулятивной философии, потому что эмпирические данные крайне скудны и смутны. Для гуманитарных и общественных наук язык и деньги — это данности.

Тут возникает целый ворох вопросов: только ли люди обладают второй сигнальной системой? если да, то имеют ли другие виды потенциал обзавестись ею? иными словами, наша речь — это нечто, по природе родственное песням китов или чириканью воробьев, просто более развитое, или же нечто принципиально иное, уникальное, как учит нас Ноам Хомски (см. https://vk.com/doc4605748_439570969)? Но это уже вопросы не к историкам и не к экономистам.

См. также:
Поршнев Б. Ф. «О начале человеческой истории», http://psylib.org.ua/books/porsh01/index.htm
Салинз М. «Экономика каменного века» http://anthro-economicus.narod.ru/files/Sahlins_Stone_age_economics.pdf

ЧТО ВООБЩЕ ТАКОЕ ДЕНЬГИ (продолжение)

Макс Вебер, который в современном западном обществознании почти так же вездесущ, как Аристотель, полагал, что деньги первоначально были не средством обмена, а средством односторонних платежей: дани, выкупа (в том числе «цены крови» — выкупа за убийство, позволяющего избежать кровной мести), приданого и т. п. Для таких целей требовались особые условные платежные средства, поскольку использование товарных денег (скота, соли и т. п.) означало бы немыслимое — материальную оценку человеческой жизни, свободы и чести.

Вебер как экономист принадлежал к так называемой немецкой исторической школе — той же, что и Карл Бюхер (см. https://t.me/piastras/140). В экономической науке идеи этой школы о происхождении универсального эквивалента и денег из отношений дара и долга были по большей части затоптаны «австрийцами» и неоклассиками (см. https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A1%D0%BF%D0%BE%D1%80_%D0%BE_%D0%BC%D0%B5%D1%82%D0%BE%D0%B4%D0%B0%D1%85), но сохранились в социологии и антропологии и недавно дождались камбэка.

Многие из этих идей с энтузиазмом подхватывает и развивает Дэвид Грэбер в своей книге «Долг: первые 5000 лет истории» (англ. https://libcom.org/files/__Debt__The_First_5_000_Years.pdf, рус. https://vk.com/doc-160561774_482190146).

Грэбер полагает, что в принципе возможны три способа общественного распределения ресурсов: иерархический, коммунистический и через обмен. Иерархический — это, например, крепостное право. Обмен — это свободный рынок. Коммунизм — это «от каждого по способностям, каждому по потребностям».

Ни одно общество не полагается всецело на какой-то один способ. В нашем рыночном обществе, например, существуют налоги. И хотя их старательно изображают как обменную сделку («вы нам налоги, мы вам дороги»), уголовную ответственность за неуплату налогов пока не отменили даже в самых либертарианских юрисдикциях. Так что это принудительные платежи, иерархическое распределение. И с другой стороны, как правило, даже в самом иерархизированном или рыночном обществе можно стрельнуть у незнакомца сигарету — это коммунистическое распределение. Понятное дело, у всего есть свои пределы (машину стрельнуть вряд ли где-либо возможно). Чистый коммунизм — это, конечно, утопия, но чистый рынок — тоже утопия, да и чисто командная система — тоже.

Грэбер предлагает собственный мысленный эксперимент, чтобы прояснить возникновение универсального эквивалента. Представьте небольшой средневековый город. Это почти замкнутая хозяйственная система: еду поставляют крестьяне из ближайшей округи; одежду и предметы повседневного обихода делают местные ремесленники. Почти всё население тут родилось и тут же умрет, никогда не побывав дальше чем за сотню верст от города. Тут все семьи перевязаны между собой родственными, брачными, кумовскими, деловыми, дружескими и прочими узами. Все постоянно обмениваются большими и маленькими подарками и услугами и все всегда понемногу чем-то друг другу обязаны. Узы и взаимные обязательства передаются из поколения в поколение. Тут царит рутина, и тут все знакомы максимум через два рукопожатия.

В принципе, такому обществу не очень-то нужны деньги — по крайней мере, в нашем смысле. Более или менее что угодно можно получить от того, у кого оно есть, в обмен на простое «с меня причитается». Каждый знает, чье слово чего стоит, кому можно поверить в долг, а кто пропьет и не вернет.

Редакция «Пиастров» не раз наблюдала субстрат подобных отношений в глухих деревнях Карелии, где продавщицы в сельпо всегда знают, кому можно, а кому нельзя отпустить в долг поллитру. Редакции, разумеется, не отпускали: эта система социального кредита охватывала только местных.

Деньги в этой социалистической утопии нужны только для расчетов с чужаками: с приезжими и проезжими, с поставщиками из внешнего мира, а также, разумеется, с государством — с теми, кто не вовлечен в местную плотную сеть социальных связей и, соответственно, не пользуется этим самым социальным кредитом.

(Продолжение следует.)

ЧТО ВООБЩЕ ТАКОЕ ДЕНЬГИ

Почти любая книга по экономике, вот прям начиная с Адама Смита и заканчивая Ниалом Фергюсоном, дойдя до вопроса о происхождении денег, предлагает один и тот же мысленный эксперимент: представьте мир без денег.

Вот как описывает этот эксперимент Смит в 4-й главе «Богатства народов». У мясника есть излишек мяса. Булочник и пивовар хотели бы их получить. Они могут предложить в обмен продукты собственного промысла. Но мясник уже запасся и хлебом, и пивом. Прямой обмен невозможен — нужен такой товар, который никто не откажется обменять на свою продукцию, т. е. универсальный эквивалент.

Дальше Смит перечисляет, какие товары в разное время в разных странах выступали в этом качестве: скот, соль, ракушки, сушеная треска, табак, сахар, меха, даже гвозди. Но самым удобным универсальным эквивалентом оказались драгоценные металлы. Сначала ими расплачивались на вес. Потом, чтобы сократить время и усилия, стали делить его на кусочки установленного веса и ставить клеймо как гарантию полновесности — получились монеты.

Эта теория происхождения денег, как и большинство теорий западного обществознания, восходит к Аристотелю. В главе 8 книги 5 «Никомаховой этики», рассуждая о справедливости и, в частности, о справедливом обмене, философ писал: «Всё, что участвует в обмене, должно быть каким-то образом сопоставимо. Для этого появилась монета и служит в известном смысле посредницей, ибо ею всё измеряется, [например,] сколько башмаков равно дому или еде» (перевод Н. В. Брагинской). Кстати, греческое слово nomisma «монета» Аристотель возводит к тому же корню nomos «закон, обычай, устроение», который есть в «экономии», «икономии» (https://t.me/piastras/139) и «астрономии», потому что монета — это условленная, определенная обычаем мера стоимости.

Всё понятно и логично. Одна проблема: за всю историю человечества не описано ни одного общества, которое бы всецело полагалось на бартер. Охотники и собиратели, которые пытаются придумать, как обменять оленью ногу на дрова без универсального эквивалента, существуют только в воображении некоторых ученых мужей.

Ближайший аналог чистого бартера, известный эмпирически, — это обмен дарами. Немецкий экономист Карл Бюхер именно в нем видел корни меновой, а затем и всей прочей торговли. К тому же подводит знаменитый «Опыт о даре» Марселя Мосса: дар (особенно потлач — ежегодная церемония раздачи даров у индейцев тихоокеанского побережья США и Канады) — это и перераспределение ресурсов, и установление/возобновление социальных связей. Богач обязан раздавать дары, чтобы поддерживать свой престиж. Отказаться от дара — оскорбление: это значит отказаться признавать престиж дарителя. Принять дар — значит оказаться у дарителя в долгу. Чтобы погасить долг, надо отдариться — либо признать свое приниженное положение.

Обмен дарами — это, конечно, элемент моральной экономии (https://t.me/piastras/138), если трактовать эту концепцию максимально широко. Тут нет еще никакого «просто бизнеса» и никакой бескорыстной солидарности: ни обменные, ни личные, ни публичные отношения (в частности, отношения господства/подчинения) еще особо не выделены, а составляют синкретическое единство.

Между прочим, примерно на таких отношениях основана мафия — по крайней мере, как она показана в «Крестном отце». Дон Корлеоне готов оказать услугу любому, кто его об этом попросит, но проситель должен быть готов, что в любой момент к нему могут обратиться за ответной услугой. Гробовщик Америго Бонасера просил наказать людей, которые надругались над его дочерью, и хотел заплатить деньгами, но дон их не принял. Возмездие было его даром Бонасере. Гробовщик отдарился тем, что привел в божеский вид тело Санни. Певцу Джонни Фонтане, который обязан Крестному отцу всей своей карьерой, нечем возместить такой дар, и он навечно привязан к дону долгом благодарности.

Обратите внимание, что эти отношения тоже требуют какого-то универсального эквивалента: надо ведь как-то оценивать, чей дар ценнее.

(Продолжение следует.)

ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ТЕОЛОГИЯ

Происхождение слова «экономика» довольно прозрачно: по-гречески oikos — дом, имение, хозяйство; nemo — распоряжаться или пасти, отсюда nomos — закон или обычай (тот же корень — в «астрономии» и «таксономии»). Слово oikonomia в значении «ведение домашнего хозяйства» регулярно встречается у античных авторов. В Новом завете (который, напомним неспециалистам, в оригинале написан по-гречески) оно тоже появляется, причем не только в прямом значении, но и в метафорическом: oikonomia — это система управления церковью во главе с Богом, а апостолы и епископы — это oikonomoi, «домоуправители».

Слово перекочевало в латынь в виде œconomia и время от времени использовалось в значении «управление хозяйством», в основном монастырским. В 1615 году Антуан де Монкретьен ввел термин œconomie politique: государство (полития) — это тоже хозяйство, и им тоже надо управлять. В XVIII веке группа французских ученых во главе с Франсуа Кёнэ, автором принципа laissez faire (свобода предпринимательства), называла себя Les Économistes. К рубежу XVIII–XIX веков термин «политическая экономия» стал общепринятым названием науки о хозяйстве, а к концу XIX века, в основном благодаря Альфреду Маршаллу, он сократился до «экономики» (англ. economics).

В контексте Греческой и затем Русской православной церкви oikonomia приобрела несколько иное значение. Отцы церкви IV века писали о ней как о принципе «благоусмотрения» при решении спорных вопросов и церковном правоприменении: иногда можно отступить от буквы канона, чтобы сохранить его дух и принести пользу многим душам. По-русски этот термин передается словом «икономи́я» (см. http://www.pravenc.ru/text/389060.html).

В середине XVI века протопоп Сильвестр, один из ближайших сподвижников митрополита Московского и всея Руси Макария и молодого царя Ивана Грозного, скомпилировал из существующих текстов и отчасти досочинил книгу-руководство, как мирянам вести подлинно христианскую жизнь. Цель его была, по-видимому, в том, чтобы миряне не пытались выводить правил повседневной жизни из собственных интерпретаций Писания, как это сделал, например, некто Матвей Башкин (он исповедался в 1553 году, что распустил своих холопов и разорвал все их кабалы, чтобы «любить ближних как самого себя»; его осудили как еретика и сослали в монастырь «для вразумления»).

Книгу свою Сильвестр озаглавил тем же многозначным словом Oikonomia. Точнее, его русской калькой — Домострой.

ЗАЧЕМ ВСЁ (часть 3)

В 1971 году британский историк Эдвард Палмер Томпсон, автор знаменитого труда «Становление английского рабочего класса» (1963), опубликовал статью «Моральная экономия английской толпы в XVIII веке», посвященную хлебным бунтам. Томпсон пришел к выводу, что у крестьян было очень четкое представление о правилах хлебной торговли. Они бунтовали не затем, чтобы получить хлеб бесплатно, а затем, чтобы эти правила не нарушались.

Например, они протестовали против вывоза хлеба, выращенного в их местности, до тех пор, пока все местные жители не пополнили свои запасы. Кроме того, хлеб, необходимый для пропитания, должен продаваться только по справедливой цене. Экспортировать излишки или взвинчивать на них цены — право продавца, но в первую очередь он обязан позаботиться о благополучии местного сообщества. Что касается необходимого хлеа, покупатели вправе силой навязать продавцу цену, которую считают справедливой. Это не закон рынка, а закон гражданского общежития.

В 1976 году американский антрополог Джеймс Скотт (ныне модный исследователь Зомии, см., напр., https://www.inliberty.ru/article/escape-law/) издал книгу «Крестьянская моральная экономия». В ней он предложил такую метафору: крестьянское хозяйство подобно человеку, который стоит в воде по самый нос — малейшая волна его утопит. Поэтому главный приоритет крестьянина — чтобы не было никаких волнений. Он крайне скептичен к любым агрономическим и агротехническим инновациям: а вдруг не сработает? у его хозяйства нет запаса прочности, он может полагаться только на те методы, которые проверены временем. Со стороны это выглядит как косность, но изнутри это единственно рациональное поведение.

Кажется, именно Скотт стал утверждать, что термин «моральная экономия» ввел в оборот великий русский экономист-аграрник Александр Васильевич Чаянов. Насколько известно редакции «Пиастров» (в которой, впрочем, нет специалистов-чаяноведов), этот термин в работах Чаянова ни разу не появляется. Тем не менее, для общей теории крестьянского натурального хозяйства Чаянов сделал, пожалуй, больше, чем кто-либо.

К списку теоретиков следует добавить еще американского антрополога Джорджа Фостера, который в 1965 году издал статью «Крестьянское общество и образ ограниченного блага» по итогам своих многолетних исследований общественной и экономической жизни крестьян бедного мексиканского штата Мичоакан. Эта жизнь, по Фостеру, основана на представлении, что всё хорошее — ресурсы, земля, деньги, а в конечном итоге — богатство и власть — существует в ограниченном объеме. Стало быть, экономика — игра с нулевой суммой: выигрыш одного — это обязательно проигрыш другого, не бывает никакого общего роста благосостояния, а бывает только перераспределение. Соответственно, общее благо — это принудительное всеобщее равенство, чтобы никто не ушел обиженным и ни у кого не было повода никому завидовать. Теория Фостера оказалась очень удобной для объяснения многих явлений советской и постсоветской действительности (см., напр., http://old.inliberty.ru/blog/2275-Delitsya-nado).

Моральная экономия (теория и система хозяйства, основанная на общепринятых представлениях о хорошем, правильном и должном), в некотором смысле, противостоит политической экономии (теории и системе хозяйства, основанной на «социальной механике» — см. https://t.me/piastras/136, https://t.me/piastras/137). Популярность моральной экономии как предмета исследований историков, социологов, антропологов — это, в некотором смысле, реакция на «экономический империализм» последних 50–60 лет, когда экономика претендовала и почти получила статус единственной «настоящей» общественной науки («настоящей» — в смысле открывающей объективные законы мироздания и имеющей математический аппарат). Битва между ними разворачивается на наших глазах — это частный случай «спора о методах», который бушует в западной академической среде уже без малого полтораста лет. Один из центральных пунктов этого спора — релевантна ли этика?

Да-да, мы всё еще об этике и экономике.

(Продолжение следует.)

ЗАЧЕМ ВСЁ (часть 2)

Британский философ Джон Стюарт Милль в своих «Опытах о некоторых нерешенных вопросах политической экономии» (1844) писал, что политическая экономия не занимается обществом в целом или природой человека как таковой. Она интересуется лишь одним человеческим стремлением — к богатству. Все прочие страсти и мотивы человеческого поведения интересуют экономиста лишь постольку, поскольку они способствуют или противоречат этому стремлению. Среди этих «прочих» страстей и мотивов Милль выделял жажду удовольствия и отвращение к труду.

Если приглядеться, это частный случай той модели человека, из которой исходил Томас Гоббс в «Левиафане» (1651). Человеком руководит, с одной стороны, стремление к удовольствию, а с другой — страх страдания. Естественный человек — крайний эгоист, который не остановится ни перед чем ради собственного удовольствия и ради того, чтобы избежать страдания. Поэтому человек человеку — волк, а естественное состояние человеческого общества — «война всех против всех». В естественном состоянии жизнь человека «одинока, убога, жестока, беспросветна и коротка». Поэтому, согласно Гоббсу, нужен Левиафан — политическая организация общества, которая прекращает естественное состояние, ограничивает свободу каждого человека, устанавливает правила жизни в обществе, останавливает «войну всех против всех» и дает шанс на мир и, если повезет, процветание.

Свободный рынок, который так ценили и Адам Смит (см. https://t.me/piastras/136), и Милль, можно интерпретировать как относительно безопасный суррогат «войны всех против всех»: каждый преследует свою выгоду, но ограничен правилами, общественным договором, Левиафаном и потому не может, например, просто украсть желанную вещь или убить конкурента.

Милль в 5-м эссе «Опытов» подчеркивал, что человек, мотивированный стремлением к выгоде и отвращением к труду, — это лишь модель, теоретический конструкт, из которого сознательно исключены для простоты все прочие мотивы и аспекты природы человека и общества. С легкой руки критиков Милля эта модель получила название Homo economicus, т. е. «человек экономический». Это, как можно заметить, модель идеального капиталиста, мотивированного исключительно прибылью (см. https://t.me/piastras/134).

А дальше произошло то, что происходило со многими научными моделями в XIX веке: модель зажила собственной жизнью и эссенциализировалась, т. е. из теоретического конструкта, инструмента описания реальности превратилась в саму реальность. Неоклассическая экономическая школа, родившаяся во второй половине XIX века стараниями Уильяма Стэнли Джевонса, Леона Вальраса, Карла Менгера и Альфреда Маршалла, была, с одной стороны, ревизией классической школы Смита–Рикардо–Милля (особенно в части теории стоимости), а с другой — доведением ее до логического предела. Homo economicus был и остается основным объектом исследования этой школы.

Неоклассическая рациональность — это максимизация собственного удовлетворения при минимизации издержек. Альтруизм, стало быть, нерационален. Главное свойство природы человека — расчетливый эгоизм, а капитализм — экономическая система, которая в наибольшей степени соответствует этой природе и потому наиболее устойчива. Отсюда растут ноги и социал-дарвинизма, и объективизма Айн Рэнд.

Homo economicus — излюбленный объект критики гуманитариев и гуманистов. Он — «кадавр, неудовлетворенный желудочно» из «Понедельник начинается в субботу» Стругацких: чудовище, которое интересуется только пожрать. Таких людей не бывает. Исключать все мотивы, кроме корысти, при анализе экономического поведения людей — это попросту недобросовестно. Экономика не только не может заменить этику, но и не может ее игнорировать.

(Продолжение следует.)