Пиастры

МОРАЛЬНАЯ ЭКОНОМИЯ КРАУДФАНДИНГА. Часть 3

Часть 1: https://t.me/piastras/144
Часть 2: https://t.me/piastras/145

После прошлого поста в редакцию «Пиастров» поступил резонный вопрос: а что плохого в милостыне? Спешим ответить: ничего, разумеется.

Милостыня устанавливает неравноправные отношения по взаимному согласию. Просить милостыни значит признать свое приниженное положение. И именно поэтому для многих это неприемлемо.

Редакции «Пиастров» сообщили, что существуют онлайн-сообщества, в которых люди жалуются друг другу на психологические сложности и скидываются в общий котел, из которого потом любой участник сообщества может получить деньги на психотерапевта. Как говорят в интернете, миллениалы изобрели артель.

…Рубеж 1820-х – 1830-х годов, Читинский острог и Петровский завод, Забайкалье. Ссыльные декабристы «хранят гордое терпенье». Отпрыски богатых семейств вроде Муравьевых получают от родных содержание, позволяющее жить более или менее сносно. Но есть еще, например, обедневшие Бестужевы, которые обречены на самое жалкое существование. Товарищи, конечно, готовы им помочь. Но чтоб Николай Бестужев, столбовой дворянин и капитан-лейтенант Российского Императорского флота, принимал милостыню?!?

Многие декабристы были боевыми офицерами и знали армейский быт. Знали, в частности, что в хозяйственном смысле армия делится не на роты и полки, а на артели. Это были солдатские объединения (по идее, добровольные, но вне артели солдату было крайне сложно существовать), в которые каждый член вносил часть своего жалованья и которые потом оптом закупали на всех продукты и прочее необходимое. Артелями же солдаты, находясь на постое, подряжались на работы. Артели же урегулировали конфликты в солдатской среде.

Аналогичным образом были устроены и артели каторжников, с которыми декабристам тоже довелось близко познакомиться. Это было простонародное изобретение: люди, по разным причинам вырванные из привычной общинной среды с ее взаимовыручкой и круговой порукой, воспроизводили ее.

Ранние декабристские организации, еще в Петербурге сразу после Наполеоновских войн, тоже назывались артелями (например, «Священная артель» братьев Муравьевых), но это были, по сути, руссоистские кружки 20-летних юношей из хороших семей, в них было много романтизма и почти вовсе не было сугубого практицизма настоящей артели.

«Во глубине сибирских руд» декабристы организовали уже настоящую артель. Впрочем, не без просветительско-романтических наворотов: у нее был письменный устав, написанный, видимо, в основном Иваном Пущиным (пушкинский «мой первый друг, мой друг бесценный»), бывшим членом «Священной артели». Бестужеву не приходилось принимать милостыню от Муравьевых — он получал всё необходимое из фондов артели, с которой делил и ее труды. Нуждающимся давали и денежные пособия, например, на образование детей.

Декабристы организовали собственное хозяйство: огороды, мастерские, — а также «Каторжную академию», в которой и читали лекции по истории, философии, физике и экономике, и обучали друг друга разным ремеслам. Например, Бестужев преподавал историю русского флота (до восстания он был его официальным историографом), а также токарное и слесарное дело. «Студентами» «академии» были не только сами декабристы, но и другие ссыльные, и даже надзиратели.

На артельных принципах в 1860-е годы был во многом основан и Литературный фонд («Общество для пособия нуждающимся литераторам и ученым» — там и Дружинин, и Салтыков-Щедрин, и Тургенев), хотя он, конечно, больше ориентировался на аналогичную британскую организацию. А вот товарищество художников-передвижников — это артель почти в чистом виде.

Производственная и потребительская кооперация, к каковой относятся и русские артели во всем их многообразии, в идеале, совмещает принцип «кто не работает, тот не ест» с принципом «от каждого по способностям, каждому по потребностям». Онлайн-сообщества, с которых мы начинали, — это такая киберкооперация; если не киберкоммунизм, то киберсоциализм. Прям очень любопытно, как он незаметно проникает в нашу жизнь.

(Продолжение следует.)

МОРАЛЬНАЯ ЭКОНОМИЯ КРАУДФАНДИНГА. Часть 2

Часть 1: https://t.me/piastras/144

Представьте себе: у человека какие-то сложности с душевным равновесием, и он просит в соцсетях скинуться ему на психотерапевта. Или человек снял квартиру — и вдруг потерял работу и он просит скинуться на оплату аренды.

Не знаю как вы, а я, извините за выражение, испытываю дискомфорт, когда встречаю подобные просьбы (а я их иногда встречаю — и вы, наверняка, тоже). Даже если я лично знаю просящего и уверен в его добросовестности и в том, что ему действительно надо.

Но вот парадокс: если какая-то организация призывает жертвовать деньги на помощь людям, которые не могут себе позволить психотерапевта или жилье, никакого дискомфорта я не испытываю. Хотя вроде бы денег просят на то же самое, только через посредника.

Можно, конечно, объяснить это тем, что институциональная благотворительность эффективнее и надежнее. Но это рациональное соображение, а оный дискомфорт — нерациональный.

Моя гипотеза состоит в том, что я готов жертвовать деньги не на пользу ближним как таковую, а на труд. Благотворители отыскивают тех, кому нужна помощь, отыскивают тех, кто может эту помощь оказать, выстраивают и поддерживают инфраструктуру — трудятся. И именно результаты этого труда — инфраструктура, отлаженность процедур, накопленная репутация и т. д. — делают институциональную благотворительность более эффективной и надежной.

Маркс писал, что деньги — это овеществленный труд (Капитал, т. 1, отд. 6, гл. 17). Он, конечно, имел в виду трудовую теорию стоимости, которой научился от политэкономов-классиков (прежде всего Адама Смита). Базовая идея довольно простая: истинным мерилом всякой стоимости является труд. Стейк, который вы съедаете за обедом в ресторане, заключает в себе как минимум труд повара и фермера, а также издержки на транспортировку и, например, бухгалтерское обслуживание фермы и ресторана. Причем считается не только тот труд, который все эти люди потратили непосредственно на ваш кусок мяса, но и тот, который пошел на освоение соответствующих профессий. Соответственно, цена стейка — это совокупная цена всего труда в цепочке поставок.

Деньги и во время Смита, и во времена Маркса — это монеты или бумажки, которые обеспечены монетами и/или слитками. Монета или слиток — тоже результат труда: добыча руды, выплавка, чеканка, транспортировка… Общее количество труда, заключенное в одной монете, принимается за условную единицу — и получаются деньги, в которых и оценивается весь остальной труд.

Эта теория, более или менее общепризнанная во времена Маркса, ныне почти столь же общепризнанно считается опровергнутой. Она неважно описывает реальный мир: разница в ценах на мясо в хорошем ресторане и в фастфуде, очевидно, не может быть объяснена разницей в количестве труда. Если человек согласился заплатить 2000 рублей за стейк — значит, удовольствие, которое он от него намерен получить, он ценит выше, чем обладание 2000 рублей. Если же 2000 рублей ему дороже — он пойдет туда, где мясо дешевле. Это вроде бы нехитрое соображение — субъективная теория стоимости — породило в 1870-е годы так называемую маржиналистскую революцию в экономической науке, плоды которой мы с тех пор и пожинаем.

Но Смит, не устаю повторять я, был не экономистом, а моральным философом. И человеком Просвещения. Трудовая теория стоимости — это его попытка рассудочно формализовать очень глубокую интуицию, которая откуда-то есть у всех нас и которая наиболее емко выражена евангельской максимой «кто не работает, тот пусть и не ест» (2Фес. 3:10).

Вот поэтому нет сомнений в моральном праве человека или организации просить о пожертвованиях, если он обещает потрудиться: помогать тем, кто не может самостоятельно справиться с психологическими сложностями, давать приют бездомным и пищу голодным, молиться за всех нас или, скажем, куда-нибудь баллотироваться, чтобы защищать интересы избирателей. А когда денег просят просто так, «потому что я классный», — это, как ни крути, милостыня.

(Продолжение следует.)

МОРАЛЬНАЯ ЭКОНОМИЯ КРАУДФАНДИНГА. Часть 1

Некая организация лечит больных, кормит голодных, укрывает бездомных, заступается за слабых, просвещает необразованных, разоблачает жуликоватых и вороватых. И она просит людей жертвовать деньги, чтобы продол-жать это делать. Это, наверное, самый древний и самый понятный вид краудфандинга.

Власть имущие требуют с это организации денег, грозя в противном случае ее закрыть. Это может иметь форму штрафа или другого обязательного платежа по какому-то более или менее выдуманному поводу. У организации нужных денег нет, и она снова обращается к своим жертвователям.

Думаете, это я про New Times (https://newtimes.ru/help/), или про «Трансперенси» (https://transparency.org.ru/projects/korotkie/limon-pravdy-sobran-transperensi-prodolzhit-rabotat-v-rossii.html), или про Фонд Рылькова (https://takiedela.ru/news/2019/01/03/fond-rylkova-800/)? Вовсе нет, я про православную церковь в Польско-Литовском государстве в XV – XVI веках. Не имея покровительства государства, как это было в Москве, она должна была выживать своими силами. Право поставления епископов, архимандритов и т. д. приходилось де-факто покупать у светских властей, обычно католических. Белоруссию и Украину охватила сеть православных братств, которые занимались краудфандингом на содержание церквей и покупку иерейских должностей (см., напр., Карташев «Очерки по истории Русской церкви», т. 1, https://predanie.ru/book/69772-ocherki-po-istorii-russkoy-cerkvi-1/).

Проблема «церковного краудфандинга» (да простится нам это выражение) очень старая. В XIV веке католическую церковь сотрясал «спор о бедности»: богословы нищенствующих орденов (прежде всего францисканцев) настаивали, что церковь не должна иметь собственности и должна существовать только на пожертвования, т. е., по-современному выражаясь, за счет краудфандинга (см. и слушай https://historyofphilosophy.net/poverty). Чуть позже аналогичный спор случился в православной церкви. На Руси в XV – XVI веках он приобрел форму спора иосифлян и нестяжателей.

В предельно огрубленном виде спор заключался в следующем. Иосифляне (последователи преп. Иосифа Волоцкого, https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%98%D0%BE%D1%81%D0%B8%D1%84_%D0%92%D0%BE%D0%BB%D0%BE%D1%86%D0%BA%D0%B8%D0%B9) считали, что церковь, чтобы хорошо исполнять свою основную функцию — духовное попечение о пастве — должна быть сильной и богатой. Поэтому она должна иметь собственные доходы и самостоятельно ими распоряжаться. Не-стяжатели (последователи преп. Нила Сорского, https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9D%D0%B8%D0%BB_%D0%A1%D0%BE%D1%80%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9) настаивали на отречении церкви от мирских забот, по евангельскому завету «не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды» (Мф. 6:25). Иосифлянская церковь — это мощная организация, занятая социальным служением, а нестяжательная — прибежище для индивидуального спасения, питающееся собственными труда-ми и милостыней (то бишь, снова извините, краудфандингом). И Иосиф, и Нил канонизированы Русской церковью, но восторжествовала иосифлянская доктрина (см. прот. Георгий Флоровский «Пути русского богословия», гл. 1-2, http://www.rusinst.ru/docs/books/G.V_Florovskyi-Puti_russkogo_bogosloviya.pdf).

Для воцерковленного сознания душепопечение и молитва — это важный труд. Тот, кто молится «за всех нас», приносит всем нам не меньшую (а может, и бОльшую) пользу, чем тот, кто лечит, кормит, просвещает и т. п. Со светской точки зрения, могут быть вопросы к праву церкви на собственность и пошлины, но ее право (в том числе моральное) принимать пожертвования и просить о них неоспоримо. Хорошо, когда пожертвования идут на содержание церковных тружеников и молитвенников. Хуже, когда они идут на откуп от облеченных властью рэкетиров, но это вынужденная плата за то, чтобы церковь продолжала делать свое важное дело (экстраполируйте на другие организации сами).

Впрочем, сдается мне, дело тут не совсем в важности дела и пользе.

(Продолжение следует)

ЧТО ВООБЩЕ ТАКОЕ ДЕНЬГИ (окончание)

В «Курсе общей лингвистике» Фердинанда де Соссюра (основополагающей работе по семиотике и структурной лингвистике) читаем:

«[Д]ля того чтобы было возможно говорить о ценности [valeur, также «значение»], необходимо:
1) наличие какой-либо непохожей вещи, которую можно обменивать на то, ценность чего подлежит определению;
2) наличие каких-то сходных вещей, которые можно сравнивать с тем, о ценности чего идет речь.

[…] Так, для того чтобы определить, какова ценность монеты в 5 франков, нужно знать: 1) что ее можно обменять на определенное количество чего-то другого, например хлеба, и 2) что ее можно сравнить с подобной ей монетой той же системы, например с монетой в один франк, или же с монетой другой системы, например с фунтом стерлингов и т. д. Подобным образом и слову может быть поставлено в соответствие нечто не похожее на него, например понятие, а с другой стороны, оно
может быть сопоставлено с чем-то ему однородным, а именно с другими словами».

Соссюр далее подчеркивает, что значение слова не зависит от звука — материала, из которого слово «сделано», — а только от конвенции: люди каким-то образом условились, что то или иное сочетание звуков будет обозначать тот или иной предмет или какую-то абстракцию. С деньгами та же история: признание ценности серебра, товарной или кредитной обеспеченности — это тоже, в конечном итоге, конвенция. Эти идеи восходят, вы будете смеяться, к Платону (прежде всего «Кратил», https://nsu.ru/classics/bibliotheca/plato01/krati.htm).

Эта метафора позволяет ухватить функцию денег как универсального эквивалента — средства сравнения и, тем самым, обмена. Как замечал Аристотель, у денег есть еще функция накопления: их можно накапливать как «залог обмена в будущем» («Никомахова этика», см. https://t.me/piastras/140). Язык и речь таким свойством не обладают.

Тем не менее, интерпретация денег как элемента второй сигнальной системы (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%92%D1%82%D0%BE%D1%80%D0%B0%D1%8F_%D1%81%D0%B8%D0%B3%D0%BD%D0%B0%D0%BB%D1%8C%D0%BD%D0%B0%D1%8F_%D1%81%D0%B8%D1%81%D1%82%D0%B5%D0%BC%D0%B0) чрезвычайно плодотворна. Она до известной степени обессмысливает сам вопрос о происхождении денег. Общество стало обществом в тот момент, когда появился универсальный эквивалент, подобно тому как человек стал человеком в тот момент, когда обрел дар речи. То, что было раньше, может составлять предмет естественных наук, наряду с социальным поведением овец, муравьев или китов, а скорее даже спекулятивной философии, потому что эмпирические данные крайне скудны и смутны. Для гуманитарных и общественных наук язык и деньги — это данности.

Тут возникает целый ворох вопросов: только ли люди обладают второй сигнальной системой? если да, то имеют ли другие виды потенциал обзавестись ею? иными словами, наша речь — это нечто, по природе родственное песням китов или чириканью воробьев, просто более развитое, или же нечто принципиально иное, уникальное, как учит нас Ноам Хомски (см. https://vk.com/doc4605748_439570969)? Но это уже вопросы не к историкам и не к экономистам.

См. также:
Поршнев Б. Ф. «О начале человеческой истории», http://psylib.org.ua/books/porsh01/index.htm
Салинз М. «Экономика каменного века» http://anthro-economicus.narod.ru/files/Sahlins_Stone_age_economics.pdf

ЧТО ВООБЩЕ ТАКОЕ ДЕНЬГИ (продолжение)

Макс Вебер, который в современном западном обществознании почти так же вездесущ, как Аристотель, полагал, что деньги первоначально были не средством обмена, а средством односторонних платежей: дани, выкупа (в том числе «цены крови» — выкупа за убийство, позволяющего избежать кровной мести), приданого и т. п. Для таких целей требовались особые условные платежные средства, поскольку использование товарных денег (скота, соли и т. п.) означало бы немыслимое — материальную оценку человеческой жизни, свободы и чести.

Вебер как экономист принадлежал к так называемой немецкой исторической школе — той же, что и Карл Бюхер (см. https://t.me/piastras/140). В экономической науке идеи этой школы о происхождении универсального эквивалента и денег из отношений дара и долга были по большей части затоптаны «австрийцами» и неоклассиками (см. https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A1%D0%BF%D0%BE%D1%80_%D0%BE_%D0%BC%D0%B5%D1%82%D0%BE%D0%B4%D0%B0%D1%85), но сохранились в социологии и антропологии и недавно дождались камбэка.

Многие из этих идей с энтузиазмом подхватывает и развивает Дэвид Грэбер в своей книге «Долг: первые 5000 лет истории» (англ. https://libcom.org/files/__Debt__The_First_5_000_Years.pdf, рус. https://vk.com/doc-160561774_482190146).

Грэбер полагает, что в принципе возможны три способа общественного распределения ресурсов: иерархический, коммунистический и через обмен. Иерархический — это, например, крепостное право. Обмен — это свободный рынок. Коммунизм — это «от каждого по способностям, каждому по потребностям».

Ни одно общество не полагается всецело на какой-то один способ. В нашем рыночном обществе, например, существуют налоги. И хотя их старательно изображают как обменную сделку («вы нам налоги, мы вам дороги»), уголовную ответственность за неуплату налогов пока не отменили даже в самых либертарианских юрисдикциях. Так что это принудительные платежи, иерархическое распределение. И с другой стороны, как правило, даже в самом иерархизированном или рыночном обществе можно стрельнуть у незнакомца сигарету — это коммунистическое распределение. Понятное дело, у всего есть свои пределы (машину стрельнуть вряд ли где-либо возможно). Чистый коммунизм — это, конечно, утопия, но чистый рынок — тоже утопия, да и чисто командная система — тоже.

Грэбер предлагает собственный мысленный эксперимент, чтобы прояснить возникновение универсального эквивалента. Представьте небольшой средневековый город. Это почти замкнутая хозяйственная система: еду поставляют крестьяне из ближайшей округи; одежду и предметы повседневного обихода делают местные ремесленники. Почти всё население тут родилось и тут же умрет, никогда не побывав дальше чем за сотню верст от города. Тут все семьи перевязаны между собой родственными, брачными, кумовскими, деловыми, дружескими и прочими узами. Все постоянно обмениваются большими и маленькими подарками и услугами и все всегда понемногу чем-то друг другу обязаны. Узы и взаимные обязательства передаются из поколения в поколение. Тут царит рутина, и тут все знакомы максимум через два рукопожатия.

В принципе, такому обществу не очень-то нужны деньги — по крайней мере, в нашем смысле. Более или менее что угодно можно получить от того, у кого оно есть, в обмен на простое «с меня причитается». Каждый знает, чье слово чего стоит, кому можно поверить в долг, а кто пропьет и не вернет.

Редакция «Пиастров» не раз наблюдала субстрат подобных отношений в глухих деревнях Карелии, где продавщицы в сельпо всегда знают, кому можно, а кому нельзя отпустить в долг поллитру. Редакции, разумеется, не отпускали: эта система социального кредита охватывала только местных.

Деньги в этой социалистической утопии нужны только для расчетов с чужаками: с приезжими и проезжими, с поставщиками из внешнего мира, а также, разумеется, с государством — с теми, кто не вовлечен в местную плотную сеть социальных связей и, соответственно, не пользуется этим самым социальным кредитом.

(Продолжение следует.)

ЧТО ВООБЩЕ ТАКОЕ ДЕНЬГИ

Почти любая книга по экономике, вот прям начиная с Адама Смита и заканчивая Ниалом Фергюсоном, дойдя до вопроса о происхождении денег, предлагает один и тот же мысленный эксперимент: представьте мир без денег.

Вот как описывает этот эксперимент Смит в 4-й главе «Богатства народов». У мясника есть излишек мяса. Булочник и пивовар хотели бы их получить. Они могут предложить в обмен продукты собственного промысла. Но мясник уже запасся и хлебом, и пивом. Прямой обмен невозможен — нужен такой товар, который никто не откажется обменять на свою продукцию, т. е. универсальный эквивалент.

Дальше Смит перечисляет, какие товары в разное время в разных странах выступали в этом качестве: скот, соль, ракушки, сушеная треска, табак, сахар, меха, даже гвозди. Но самым удобным универсальным эквивалентом оказались драгоценные металлы. Сначала ими расплачивались на вес. Потом, чтобы сократить время и усилия, стали делить его на кусочки установленного веса и ставить клеймо как гарантию полновесности — получились монеты.

Эта теория происхождения денег, как и большинство теорий западного обществознания, восходит к Аристотелю. В главе 8 книги 5 «Никомаховой этики», рассуждая о справедливости и, в частности, о справедливом обмене, философ писал: «Всё, что участвует в обмене, должно быть каким-то образом сопоставимо. Для этого появилась монета и служит в известном смысле посредницей, ибо ею всё измеряется, [например,] сколько башмаков равно дому или еде» (перевод Н. В. Брагинской). Кстати, греческое слово nomisma «монета» Аристотель возводит к тому же корню nomos «закон, обычай, устроение», который есть в «экономии», «икономии» (https://t.me/piastras/139) и «астрономии», потому что монета — это условленная, определенная обычаем мера стоимости.

Всё понятно и логично. Одна проблема: за всю историю человечества не описано ни одного общества, которое бы всецело полагалось на бартер. Охотники и собиратели, которые пытаются придумать, как обменять оленью ногу на дрова без универсального эквивалента, существуют только в воображении некоторых ученых мужей.

Ближайший аналог чистого бартера, известный эмпирически, — это обмен дарами. Немецкий экономист Карл Бюхер именно в нем видел корни меновой, а затем и всей прочей торговли. К тому же подводит знаменитый «Опыт о даре» Марселя Мосса: дар (особенно потлач — ежегодная церемония раздачи даров у индейцев тихоокеанского побережья США и Канады) — это и перераспределение ресурсов, и установление/возобновление социальных связей. Богач обязан раздавать дары, чтобы поддерживать свой престиж. Отказаться от дара — оскорбление: это значит отказаться признавать престиж дарителя. Принять дар — значит оказаться у дарителя в долгу. Чтобы погасить долг, надо отдариться — либо признать свое приниженное положение.

Обмен дарами — это, конечно, элемент моральной экономии (https://t.me/piastras/138), если трактовать эту концепцию максимально широко. Тут нет еще никакого «просто бизнеса» и никакой бескорыстной солидарности: ни обменные, ни личные, ни публичные отношения (в частности, отношения господства/подчинения) еще особо не выделены, а составляют синкретическое единство.

Между прочим, примерно на таких отношениях основана мафия — по крайней мере, как она показана в «Крестном отце». Дон Корлеоне готов оказать услугу любому, кто его об этом попросит, но проситель должен быть готов, что в любой момент к нему могут обратиться за ответной услугой. Гробовщик Америго Бонасера просил наказать людей, которые надругались над его дочерью, и хотел заплатить деньгами, но дон их не принял. Возмездие было его даром Бонасере. Гробовщик отдарился тем, что привел в божеский вид тело Санни. Певцу Джонни Фонтане, который обязан Крестному отцу всей своей карьерой, нечем возместить такой дар, и он навечно привязан к дону долгом благодарности.

Обратите внимание, что эти отношения тоже требуют какого-то универсального эквивалента: надо ведь как-то оценивать, чей дар ценнее.

(Продолжение следует.)

ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ТЕОЛОГИЯ

Происхождение слова «экономика» довольно прозрачно: по-гречески oikos — дом, имение, хозяйство; nemo — распоряжаться или пасти, отсюда nomos — закон или обычай (тот же корень — в «астрономии» и «таксономии»). Слово oikonomia в значении «ведение домашнего хозяйства» регулярно встречается у античных авторов. В Новом завете (который, напомним неспециалистам, в оригинале написан по-гречески) оно тоже появляется, причем не только в прямом значении, но и в метафорическом: oikonomia — это система управления церковью во главе с Богом, а апостолы и епископы — это oikonomoi, «домоуправители».

Слово перекочевало в латынь в виде œconomia и время от времени использовалось в значении «управление хозяйством», в основном монастырским. В 1615 году Антуан де Монкретьен ввел термин œconomie politique: государство (полития) — это тоже хозяйство, и им тоже надо управлять. В XVIII веке группа французских ученых во главе с Франсуа Кёнэ, автором принципа laissez faire (свобода предпринимательства), называла себя Les Économistes. К рубежу XVIII–XIX веков термин «политическая экономия» стал общепринятым названием науки о хозяйстве, а к концу XIX века, в основном благодаря Альфреду Маршаллу, он сократился до «экономики» (англ. economics).

В контексте Греческой и затем Русской православной церкви oikonomia приобрела несколько иное значение. Отцы церкви IV века писали о ней как о принципе «благоусмотрения» при решении спорных вопросов и церковном правоприменении: иногда можно отступить от буквы канона, чтобы сохранить его дух и принести пользу многим душам. По-русски этот термин передается словом «икономи́я» (см. http://www.pravenc.ru/text/389060.html).

В середине XVI века протопоп Сильвестр, один из ближайших сподвижников митрополита Московского и всея Руси Макария и молодого царя Ивана Грозного, скомпилировал из существующих текстов и отчасти досочинил книгу-руководство, как мирянам вести подлинно христианскую жизнь. Цель его была, по-видимому, в том, чтобы миряне не пытались выводить правил повседневной жизни из собственных интерпретаций Писания, как это сделал, например, некто Матвей Башкин (он исповедался в 1553 году, что распустил своих холопов и разорвал все их кабалы, чтобы «любить ближних как самого себя»; его осудили как еретика и сослали в монастырь «для вразумления»).

Книгу свою Сильвестр озаглавил тем же многозначным словом Oikonomia. Точнее, его русской калькой — Домострой.

ЗАЧЕМ ВСЁ (часть 3)

В 1971 году британский историк Эдвард Палмер Томпсон, автор знаменитого труда «Становление английского рабочего класса» (1963), опубликовал статью «Моральная экономия английской толпы в XVIII веке», посвященную хлебным бунтам. Томпсон пришел к выводу, что у крестьян было очень четкое представление о правилах хлебной торговли. Они бунтовали не затем, чтобы получить хлеб бесплатно, а затем, чтобы эти правила не нарушались.

Например, они протестовали против вывоза хлеба, выращенного в их местности, до тех пор, пока все местные жители не пополнили свои запасы. Кроме того, хлеб, необходимый для пропитания, должен продаваться только по справедливой цене. Экспортировать излишки или взвинчивать на них цены — право продавца, но в первую очередь он обязан позаботиться о благополучии местного сообщества. Что касается необходимого хлеа, покупатели вправе силой навязать продавцу цену, которую считают справедливой. Это не закон рынка, а закон гражданского общежития.

В 1976 году американский антрополог Джеймс Скотт (ныне модный исследователь Зомии, см., напр., https://www.inliberty.ru/article/escape-law/) издал книгу «Крестьянская моральная экономия». В ней он предложил такую метафору: крестьянское хозяйство подобно человеку, который стоит в воде по самый нос — малейшая волна его утопит. Поэтому главный приоритет крестьянина — чтобы не было никаких волнений. Он крайне скептичен к любым агрономическим и агротехническим инновациям: а вдруг не сработает? у его хозяйства нет запаса прочности, он может полагаться только на те методы, которые проверены временем. Со стороны это выглядит как косность, но изнутри это единственно рациональное поведение.

Кажется, именно Скотт стал утверждать, что термин «моральная экономия» ввел в оборот великий русский экономист-аграрник Александр Васильевич Чаянов. Насколько известно редакции «Пиастров» (в которой, впрочем, нет специалистов-чаяноведов), этот термин в работах Чаянова ни разу не появляется. Тем не менее, для общей теории крестьянского натурального хозяйства Чаянов сделал, пожалуй, больше, чем кто-либо.

К списку теоретиков следует добавить еще американского антрополога Джорджа Фостера, который в 1965 году издал статью «Крестьянское общество и образ ограниченного блага» по итогам своих многолетних исследований общественной и экономической жизни крестьян бедного мексиканского штата Мичоакан. Эта жизнь, по Фостеру, основана на представлении, что всё хорошее — ресурсы, земля, деньги, а в конечном итоге — богатство и власть — существует в ограниченном объеме. Стало быть, экономика — игра с нулевой суммой: выигрыш одного — это обязательно проигрыш другого, не бывает никакого общего роста благосостояния, а бывает только перераспределение. Соответственно, общее благо — это принудительное всеобщее равенство, чтобы никто не ушел обиженным и ни у кого не было повода никому завидовать. Теория Фостера оказалась очень удобной для объяснения многих явлений советской и постсоветской действительности (см., напр., http://old.inliberty.ru/blog/2275-Delitsya-nado).

Моральная экономия (теория и система хозяйства, основанная на общепринятых представлениях о хорошем, правильном и должном), в некотором смысле, противостоит политической экономии (теории и системе хозяйства, основанной на «социальной механике» — см. https://t.me/piastras/136, https://t.me/piastras/137). Популярность моральной экономии как предмета исследований историков, социологов, антропологов — это, в некотором смысле, реакция на «экономический империализм» последних 50–60 лет, когда экономика претендовала и почти получила статус единственной «настоящей» общественной науки («настоящей» — в смысле открывающей объективные законы мироздания и имеющей математический аппарат). Битва между ними разворачивается на наших глазах — это частный случай «спора о методах», который бушует в западной академической среде уже без малого полтораста лет. Один из центральных пунктов этого спора — релевантна ли этика?

Да-да, мы всё еще об этике и экономике.

(Продолжение следует.)

ЗАЧЕМ ВСЁ (часть 2)

Британский философ Джон Стюарт Милль в своих «Опытах о некоторых нерешенных вопросах политической экономии» (1844) писал, что политическая экономия не занимается обществом в целом или природой человека как таковой. Она интересуется лишь одним человеческим стремлением — к богатству. Все прочие страсти и мотивы человеческого поведения интересуют экономиста лишь постольку, поскольку они способствуют или противоречат этому стремлению. Среди этих «прочих» страстей и мотивов Милль выделял жажду удовольствия и отвращение к труду.

Если приглядеться, это частный случай той модели человека, из которой исходил Томас Гоббс в «Левиафане» (1651). Человеком руководит, с одной стороны, стремление к удовольствию, а с другой — страх страдания. Естественный человек — крайний эгоист, который не остановится ни перед чем ради собственного удовольствия и ради того, чтобы избежать страдания. Поэтому человек человеку — волк, а естественное состояние человеческого общества — «война всех против всех». В естественном состоянии жизнь человека «одинока, убога, жестока, беспросветна и коротка». Поэтому, согласно Гоббсу, нужен Левиафан — политическая организация общества, которая прекращает естественное состояние, ограничивает свободу каждого человека, устанавливает правила жизни в обществе, останавливает «войну всех против всех» и дает шанс на мир и, если повезет, процветание.

Свободный рынок, который так ценили и Адам Смит (см. https://t.me/piastras/136), и Милль, можно интерпретировать как относительно безопасный суррогат «войны всех против всех»: каждый преследует свою выгоду, но ограничен правилами, общественным договором, Левиафаном и потому не может, например, просто украсть желанную вещь или убить конкурента.

Милль в 5-м эссе «Опытов» подчеркивал, что человек, мотивированный стремлением к выгоде и отвращением к труду, — это лишь модель, теоретический конструкт, из которого сознательно исключены для простоты все прочие мотивы и аспекты природы человека и общества. С легкой руки критиков Милля эта модель получила название Homo economicus, т. е. «человек экономический». Это, как можно заметить, модель идеального капиталиста, мотивированного исключительно прибылью (см. https://t.me/piastras/134).

А дальше произошло то, что происходило со многими научными моделями в XIX веке: модель зажила собственной жизнью и эссенциализировалась, т. е. из теоретического конструкта, инструмента описания реальности превратилась в саму реальность. Неоклассическая экономическая школа, родившаяся во второй половине XIX века стараниями Уильяма Стэнли Джевонса, Леона Вальраса, Карла Менгера и Альфреда Маршалла, была, с одной стороны, ревизией классической школы Смита–Рикардо–Милля (особенно в части теории стоимости), а с другой — доведением ее до логического предела. Homo economicus был и остается основным объектом исследования этой школы.

Неоклассическая рациональность — это максимизация собственного удовлетворения при минимизации издержек. Альтруизм, стало быть, нерационален. Главное свойство природы человека — расчетливый эгоизм, а капитализм — экономическая система, которая в наибольшей степени соответствует этой природе и потому наиболее устойчива. Отсюда растут ноги и социал-дарвинизма, и объективизма Айн Рэнд.

Homo economicus — излюбленный объект критики гуманитариев и гуманистов. Он — «кадавр, неудовлетворенный желудочно» из «Понедельник начинается в субботу» Стругацких: чудовище, которое интересуется только пожрать. Таких людей не бывает. Исключать все мотивы, кроме корысти, при анализе экономического поведения людей — это попросту недобросовестно. Экономика не только не может заменить этику, но и не может ее игнорировать.

(Продолжение следует.)

ЗАЧЕМ ВСЁ (часть 1)

Некоторое время назад редакция «Пиастров» наткнулась на пост в фейсбуке. Автор(-ка? не знаю, как она относится к феминитивам) обнаружил(-а?), что экономическую теорию можно интерпретировать как цельную этическую систему. Теория альтернативных издержек Визера — это «открывая одни двери, мы закрываем другие». Теория сравнительных преимуществ Рикардо — это «заниматься нужно тем, что у тебя получается лучше, чем у других». Не надо множить невозвратные затраты — это и экономический, и психологический принцип, которому неожиданно трудно следовать (привет Канеману и Тверскому). Вот этот пост: https://www.facebook.com/vera.kichanova/posts/10212427860203339.

В связи с нынешней модой на этику пора всем вспомнить, что среди творцов классической экономической теории как минимум двое — Адам Смит и Джон Стюарт Милль — были по первой специальности моральными философами. Знаменитая «невидимая рука» появилась сначала в «Теории нравственных чувств» Смита, а уж потом, 17 лет спустя, в «Богатстве народов».

В ч. 4, гл. 1 «Теории нравственных чувств» (1759) Смит предлагает читателю вообразить высокомерного богача, которому плевать на своих ближних, так что он готов самолично съесть весь урожай своих обширных земель. Но ему столько не съесть, и излишки он распределяет среди свои слуг, приближенных и приживальщиков. «Невидимая рука, — пишет Смит, — направляет богача к такому распределению, которое имело бы место, если бы земля была поровну поделена между ее обитателями; богач, сам того не желая и не думая о том, действует в интересах общества».

В кн. 1 гл. 2 «Богатства народов» (1776) Смит пишет: «Не от благожелательности мясника, пивовара или булочника ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения ими своих собственных интересов». Они готовят для нас еду не по доброте душевной, а чтобы заработать. В кн.4 гл. 2 Смит рассуждает: всякий человек, вкладывая свой капитал в экономику, заботится лишь о собственном интересе; но эти инвестиции создают новые рабочие места, новые товары и услуги и тем самым преумножают общее благо; «в этом, как и во многих других случаях, невидимая рука направляет [капиталиста] к цели, которой он сам не имел в виду». Каждый стремится максимизировать собственную выгоду, и эти стремления взаимно ограничивают друг друга, обеспечивая если не гармонию, то баланс.

В некотором смысле, Смит отменяет общественный договор: этот баланс достигается не в силу ограничений, которые сознательно накладывают на себя члены общества, а автоматически, подобно тому, как автоматически, вследствие взаимодействия безличных сил, складывается гармония движения небесных тел. «Невидимая рука» не обязательно принадлежит какому-то субъекту (даже не Богу), она — «сила вещей», сила мировой гармонии. По-английски Смит пишет “an invisible hand” с неопределенным артиклем — если бы речь шла о руке Бога, была бы “the invisible hand”. Смит — философский последователь Ньютона.

Тогда получается, что экономика — такая же естественная наука, как физика или биология: экономические законы объективны, они действуют независимо от нас и наших знаний о них. Альтернативные издержки, сравнительные преимущества, невозвратные затраты, а равно спрос и предложение, предельная полезность и т. д. — это такая же реальность, как гравитация или эволюция. Наша задача — открыть их и как можно точнее описать принципы их действия. Самим действовать в согласии с их законами — значит действовать естественно, в соответствии с устройством мироздания, значит находить гармонию с мирозданием. А в этой гармонии только и возможны и свобода, и справедливость, и счастье, и вообще всё хорошее. Путь к этой гармонии рационален: его указывает разум. Рациональная моральная философия, логичная и доказуемая, не требующая веры этическая система — это ли не мечта?

Есть со всем этим только одна маленькая проблема. Ну хорошо, не одна, несколько. И не таких уж маленьких…

(Продолжение следует.)

ШИШКОВ, ПРОСТИ, или КАК ЭТО БУДЕТ ПО-РУССКИ

Латинское слово capital происходит от caput — голова. Первоначальное его значение — «поголовье», но уже в раннем Средневековье оно обозначало не только скот, а вообще движимое имущество.

Адмирал Александр Шишков, ставший в 1813 году президентом Академии Российской (подробнее о нем: https://arzamas.academy/materials/905), никак не мог подобрать исконного русского слова, обозначающего капитал. А слово было нужно хотя бы потому, что в России стремительно распространялось модное учение Адама Смита и уже даже был один академик-экономист — Андрей Шторх, тоже смитианец.

Наконец в разговоре с каким-то крестьянином Шишков услышал: «Я деньги отдал в рост, но мне не только не платят ростовых денег, но и ИСТЕННИКА не отдают». Шишков в полном восторге стал всем рассказывать, что наконец нашел, как сказать по-русски «капитал». Его знакомец Иван Борисович Пестель, сибирский генерал-губернатор, с тем же восторгом сообщил об этом в письме своему сыну Павлу, будущему декабристу (В. С. Парсамов, «Декабристы и русское общество», гл. 5).

Шишков (а может, Пестель-старший — эту историю мы знаем от него) ошибся дважды. Во-первых, не «истенник», а «истинник», от слова «истина». Во-вторых, это слово передает только одно, частное значение слова «капитал», как оно употреблялось в России в первой половине XIX века, — «основной долг, тело кредита». Лет через 50 после Шишкова Даль определял истиник (в его написании — с одной Н) так: «Капитал, чистоган; не мнимое, оборотное или долговое богатство, а истинное, наличность». Это, собственно говоря, антоним «капитала», который обозначает как раз-таки «оборотное богатство».

Словарь русского языка XI–XVII веков не знает ни «истинника», ни «истиника» в этом значении. Но знает «истину» как «подлинное, действительное количество товара, денег (без прибыли); действительную сумму, стоимость, цену чего-либо». В приходо-расходных книгах монастырей и московских приказов XVII века, столь дорогих сердцу редакции «Пиастров», «истинная цена» — это закупочная цена или себестоимость. Например, на денежном дворе, сплавив очередную партию серебра и начеканив денег, из получившейся суммы вычитали «задельные деньги» (плату мастерам за работу, «за дело») и «истинную цену» серебра (сумму, за которую это серебро приобрели) — и остаток записывали как прибыль.

Ближе к «капиталу» другое слово, широко распространенное в русском языке как минимум с XVII века, — «завод». В современном языке соответствующее значение осталось в слове «обзаведение». Тот же словарь XI–XVII века поставляет примеры: можно «завести пчел» (или других полезных животных), «завести аптеку» (или кабак, или другое предприятие), «завести починок» (деревню на новом месте). Оборудование и материалы для какого-нибудь производства (например, котлы, посуда, дрова, запасы сырья и готовой продукции на винокурне) тоже собирательно назывались «заводом». «Положить деньги в завод» — оставить их для будущих расходов. «Завод» в значениях «запасы» или «основные фонды» сближается с английским stock (тоже первоначально относилось к скоту), которое также значит «акции». «Заводные деньги» — уставной капитал. В некоторых употреблениях «завод» приближается к значению «затея», вплоть до «быть в заводе» — «быть зачинщиком» (бунта или убийства).

Еще было слово «живот» (а чаще «животы») — имущество (преимущественно движимое), скарб, вещи. «Отвечать животом» — отвечать собственным имуществом (например, целовальник отвечал животом за недостачу казенных заводов или недобор доходов).

ТЕОРИЯ ВСЕГО (ОКОНЧАНИЕ)

Существует косой десяток определений капитализма. Все они сходятся на двух пунктах: 1) торговля и промышленность сосредоточены в частных руках и 2) эти частные руки мотивированы прибылью. Капиталистическая логика – не «товар – деньги – товар» (человек что-то производит, чтобы продать и на эти деньги купить то, что ему нужно), а «деньги – товар – деньги» (человек вкладывает деньги в производство, чтобы получить больше денег).

В современном обиходе капитализм и рыночная экономика кажутся чуть ли не взаимозаменяемыми понятиями. Но это, конечно, не так. На рынке встречаются покупатели и продавцы, которые могут действовать как в логике «товар – деньги – товар», так и в логике «деньги – товар – деньги». Французский историк Фернан Бродель в своем трехтомнике «Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV–XVIII века» (1967–1979) вообще пишет, что капитализм — это «антирынок». Когда твоя цель — не потребление, а прибыль, ты стремишься к монополии, занимаешься спекуляциями, надуваешь пузыри и возводишь пирамиды. В логике «товар – деньги – товар» всё это ни для чего не нужно.

Московских купцов XVII века, о которых у нас раньше заходила речь (https://t.me/piastras/128, https://t.me/piastras/131), вполне можно назвать капиталистами. Вот их слова: «Всякий не торговый чин, обогатяся торговым промыслом и добыв деньги и всякие вещи, задерживают у себя, и с тех промыслов великого государя пошлины и всякие доходы пропадают, а торговый всякий человек, что больше распространяет своего промыслу, и от того его великого государя казне в пошлинах и во всяких податях чинится великая прибыль и в государстве всякими товары пополнение» (ЧОИДР. 1890. Кн. 3. С. 259–260 [2-я паг.]). «Всякий не торговый чин» руководствуется логикой «товар – деньги – товар», его конечная цель — потребление. На нем непрерывное обращение «денег и всяких вещей» останавливается. А купец, мотивированный прибылью, пускает их в дальнейший оборот. Потребление не приносит пользы никому, кроме потребляющего, а купеческая деятельность — всем: в казну — пошлины, народу — «всякими товары пополнение». Эти купцы легко нашли бы общий язык и с Иосифом де Ла Вегой, и с Франсуа Кёнэ, и с Мерсье де Ла Ривьером, и с Адамом Смитом.

Более того. Ливонская война Ивана Грозного (1558–1583) и Северная война Петра Великого (1700–1721) были за одну и ту же Прибалтику. Но Грозный воевал за земли — за города, которые считал своей вотчиной. А Петр — за море, точнее, за доступ к торговым путям, которые по морю пролегали. Это уже политическая логика капитализма.

Капитализм, по Броделю, рождается в толще рыночной экономики, постепенно подчиняет ее себе и распространяет свое влияние на весь мир через международную торговлю и колониализм. Это главный процесс эпохи Старого порядка — от Столетней войны до Французской революции (т. е. XV–XVIII века). Ровно на это же время приходится перерождение средневекового государства в модерное (https://t.me/piastras/130), а равно «военная революция» (https://t.me/piastras/55), «революция цен» (https://t.me/piastras/17, https://t.me/piastras/21), «научная революция» — и вообще рождение современного мира. Совпадение? Не думаю.

Редакция «Пиастров» наконец добралась до книги Дэвида Грэбера «Долг: первые 5000 лет». Мы еще непременно поделимся своими соображениями по ее поводу, пока же — одна небольшая деталь.

В третьей главе Грэбер затрагивает интерпретацию «Волшебника страны Оз» Фрэнка Баума (1900) как политической сатиры. Тут надо сразу сказать: Баум был политическим активистом и журналистом, но «Волшебника» писал, похоже, всё-таки как детскую сказку. Политические аллегории, а также шутки о президенте Теодоре Рузвельте и нефтяном магнате Джоне Рокфеллере возникли в мюзикле по мотивам книги, который появился в 1902 году, и их туда вписали соавторы Баума, судя по всему, против его воли. Интерпретация, которую Грэбер представляет чуть ли не как общепринятую, появилась лишь в 1964 году в статье школьного учителя Генри Литлфилда (https://www.shsu.edu/his_rtc/2014_FALL/Wizard_of_Oz_Littlefield.pdf). Мало кто из современных литературоведов принимает эту интерпретацию всерьез. Но вот, например, историк Квентин Тейлор — принимает (http://www.usagold.com/cpmforum/wizard-of-oz/).

Необходимая предыстория. До 1873 года в США любой человек мог принести на монетной двор золото или серебро в слитках и получить в обмен соответствующее количество золотых или серебряных монет. Обменный курс золота и серебра был фиксированным. Доллар обеспечивался запасами золота и серебра. Это называлось биметаллический денежный стандарт. По Закону о монете 1873 года, обмен серебра прекращался. Фактически это означало отказ от биметаллизма и переход на золотой стандарт. Поскольку золото реже и дороже серебра, это означало сокращение денежной эмиссии и, соответственно, подорожание денег (дефляцию — процесс, противоположный инфляции). Цены стали падать, производство становилось невыгодным, кредиты дорожали, бизнесы закрывались, безработица росла. В 1880-е годы ходили разговоры об отказе и от золотого стандарта и полном переходе на «гринбэки» — бумажные деньги, которые ходили с 1862 года и обеспечивались обязательством правительства США принимать их в казну наравне с деньгами, обеспеченными золотом. («Гринбэки» — фиатные деньги, подобные почти всем современным деньгам.) До 1929 года Великой депрессией в Америке называлась депрессия 1870-х – 1890-х годов.

Знаменосцем борьбы за возвращение к биметаллизму в 1890-е годы стал Уильям Дженнингс Брайан, бывший конгрессмен от Небраски, прозванный «Великий простой человек» (The Great Commoner). Демократическая партия выдвигала его кандидатом в президенты в 1896 и 1900 годах. Оба раза его не без труда победил республиканец Уильям Маккинли, бывший губернатор Огайо.

Так вот, «Волшебник страны Оз» в интерпретации Литлфилда-Тейлора. Дороти — это американский народ, «простой человек» из Канзаса (по-русски она была бы из Урюпинска). Тото — это Общество трезвости (англ. teetotaler — трезвенник), мощнейшая общественная организация в США, бастион популизма, прогрессизма и, кстати, раннего феминизма. Ураган — это триумф популистского движения на Среднем Западе в 1890-е годы. Злая ведьма Востока, раздавленная домиком Дороти, — это Уолл-стрит (следите, как разворачивается метафора?). Дорога из желтого кирпича — это золотой стандарт, а ведет она в Изумрудный город, т. е. к зеленому «гринбэку» — деньгам, не имеющим реальной ценности. Волшебник, который правит Изумрудным городом, оказывается мошенником, — тут, кажется, комментарии излишни.

Далее, Страшила — это американские фермеры, которым не хватает мозгов осознать собственные интересы. Железный дровосек — это рабочий класс, доведенный до полного расчеловечивания Злой ведьмой Востока, т. е. большим бизнесом Восточного побережья. Наконец, Лев — это Уильям Дженнингс Брайан собственной персоной: потенциал у него большой, но из-за трусости ему так и не удалось его реализовать.

В самом начале Дороти получает в подарок серебряные башмачки, но никто не знает, что с ними делать. В конце выясняется, что в них, т. е. в серебряных деньгах, и есть спасение.

Меньше чем через неделю начнет заканчиваться «Игра престолов». Редакция «Пиастров» уже имела случай высказаться на страницах «Батеньки» насчет этого произведения как своего рода экспериментальной истории: https://batenka.ru/aesthetics/cinema/got/. И хотя редакцию давно уже по-настоящему волнует только судьба Сандора Клегейна по прозвищу Пёс, добавим еще парочку соображений.

Вестерос задуман как феодальное общество, его основной прототип — Англия XV века. Отдельные лорды являются полновластными правителями своих земель. Каждый лорд является вассалом кого-то из лордов «второго уровня» — правителей бывших королевств (Севера, Долины, Простора и т. д.). Наконец, все лорды «второго уровня» — вассалы короля.

В этой системе не хватает как минимум церкви. Вообще, герои Мартина — носители не средневекового сознания (насквозь религиозного), а модерного светского. Даже «воробьи» — это не средневековая, а модерная секта, больше всего похожая на английских пуритан XVII века. (Еще во Вселенной Мартина есть романтическая любовь — это тоже совершенно не средневековый концепт, он родом из XVIII века.)

Главный носитель феодальной идеологии в «Игре престолов» — Тайвин Ланнистер. Помните, как нам его представили в первом сезоне? (https://www.youtube.com/watch?v=47MazYDnmaU&t=219s) Он объясняет Джейме, что, несмотря на свою неприязнь к Тириону, готов ради него начать войну, потому что он какой-никакой, а Ланнистер. «Все мы умрем и будем гнить в земле. А семейное имя останется. Это всё, что остается. Не твоя личная слава, не твоя честь, а семья». Превыше всего — родовая честь. И во имя родовой чести Тайвин готов воевать и интриговать.

Сам Тирион — не фанат родовой чести. Тем не менее, в знаменательной беседе с Дейнерис (https://www.youtube.com/watch?v=c5TE6dZxLGg) он говорит, что любовь простого народа — это, конечно, хорошо, но нельзя править страной без поддержки богатых и знатных. Дейнерис на это отвечает знаменитое: «Богатые и знатные семейства — это просто спицы колеса. Сегодня наверху одна, завтра — другая. Колесо вращается и вращается — и давит тех, кто под него попадает. Я собираюсь не остановить колесо, а сломать его».

Потом была еще беседа Джона и Давоса с Миссандеей (https://www.youtube.com/watch?v=DOy0yAqWrZY). Миссандея говорит, что она и все, кто прибыл с Дейнерис в Вестерос, служат ей исключительно по доброй воле. Была еще беседа Дейнерис с Варисом (https://www.youtube.com/watch?v=2DYs4_1IONY): «Если тебе не нравится монарх, ты плетешь заговор, чтобы заменить его на другого. Это что за служба?» Варис объясняет, что служит ей потому, что сам ее выбрал и верит, что она будет хорошей правительницей. Он верен не государю, а народу, и выбрал Дейнерис потому, что она — лучший шанс для народа на достойную жизнь. И Дейнерис, похоже, принимает его доводы. Право на власть не дается от рождения, а обусловлено согласием подданных.

Сдается мне, что Дейнерис — это отчасти Вильгельм III, король, с которого началась английская конституционная монархия. Вильгельм, бывший штатгальтером (главой правительства) Нидерландов, в 1688 году по призыву части английского парламента пересек Ла-Манш со своей армией, сверг короля Якова II и стал править, опираясь на партию вигов — прогрессистов, стремившихся превратить государство в инструмент освобождения от феодализма, экономического развития и общего блага — короче, модернизации (см. Pincus, Robinson, “Wars and State-Making Reconsidered: The Rise of the Interventionist State”, http://www.law.nyu.edu/sites/default/files/upload_documents/Wars%20and%20State-Making%20Reconsidered-%20The%20Rise%20of%20the%20Interventionist%20State%20June%202014.pdf). Вильгельм и виги «сломали колесо» в Англии, как через сто лет Наполеон «сломал колесо» на континенте.
Тут уже ничего не исправить — дракарис!

Как мы имели случай заметить (https://t.me/piastras/130), средневековое государство — организация преимущественно военная, а модерное — преимущественно хозяйственная. Соответственно, в модерном государстве ключевая компетенция — умение считать и приумножать деньги. «„Всё куплю“, — сказало злато. „Всё возьму“, — сказал булат» — это как раз об этом. Флоренцией в XV веке фактически завладели Медичи — не короли, не аристократы, не владельцы огромных земель и не полководцы, а банкиры, кредитующие королей, аристократов, землевладельцев и полководцев.

В России в середине XVI века Иван Грозный ввел институт целовальников (они давали присягу, целуя крест) — выборных руководителей местных органов власти и казенных учреждений (например, таможен). В учебниках пишут, что это было создание выборной системы местного самоуправления, но это глупости. У целовальника была одна функция: собрать определенную сумму. Она должна была быть не меньше, чем в прошлом году. Недостача называлась «доимкой», и по ней целовальник отвечал «животом», т. е. обязан был ее восполнять из собственных средств. Поэтому целовальников выбирали из купцов: у них такие средства были. Избрание целовальником — не почесть, а тяжкая и разорительная «государева служба», повинность, от купцы старались уклониться точно так же, как помещики старались уклониться от военной службы.

Купцы, как правило, участвовали в земских соборах. Кроме того, их регулярно призывали на совет по насущным вопросам: изменения законов о торговле, меры против роста цен и т. п.

Среди нарождающейся фискальной бюрократии преобладали выходцы из купечества. Поначалу туда попадали, видимо, из целовальников, но со временем купцы стали устраивать бюрократические карьеры своим сыновьям: одни пусть наследуют семейное дело, а другие — служат: и бизнесу полезно, и семье престиж.

В 1662 году московский купец Суконной сотни (третьей по значимости купеческой корпорации) Яков Лабозный был целовальником на Новом денежном дворе (см. https://t.me/piastras/123). В 1667 году он подписывал Новоторговый устав — главный закон, регулирующий торговлю в России, на следующие полвека. В 1685 году в совещании в Посольском приказе о допуске в Россию индийских купцов участвовали Сергей, Яков и Кирилл Лабозные, причем они числились уже гостями, т. е. принадлежали к самой престижной купеческой корпорации. В 1690 году, когда умерла жена Максима Лабозного Феодосия, эпитафию ей сочинил придворный поэт Карион (Истомин) — ну а что, Микеланджело вон тоже создал гробницу Медичи. В 1698 году Сергей Лабозный стал головой Большой Московской таможни. В 1701 году Кирилл Лабозный возглавил денежный двор в Китай-городе, а Максим Лабозный — Купецкую палату (казенную меняльную контору, нечто вроде протобанка).

Также под Новоторговым уставом 1667 года стоят подписи купцов Суконной сотни Кузьмы и Семена Бориных. В 1678 году Кузьма Борин, сын Семена и племянник того Кузьмы, уже в ранге гостя стал дьяком Казенного приказа. В 1692 году он стал совладельцем железного завода на реке Белоколодец (ныне село Боринское Липецкой области), поставлявшего металл на воронежские верфи. Сын Кузьмы Борина Яков, начинавший государеву службу в 1693 году стольником в Золотой палате и уже в 1694 году пожалованный в дьяки, с 1701 года заведовал Монетным двором Приказа воинских морских дел.

На Западе из среды купцов, так или иначе вовлеченных в государственные дела, вышли многочисленные памфлетисты, которые, наряду с университетскими учеными, формулировали первые политэкономические теории. В России же не было ни университетов, ни коммерческого книгопечатания, а стало быть, ни трактатов, ни памфлетов. Русская же экономическая мысль бытовала главным образом в челобитных, сказках (показаниях на совещаниях с властями), подметных письмах и доношениях (соответственно анонимных и подписанных обращениях к власти) и т. п. Купеческие суждения о причинах «великой дороговли» в 1660–1662 годах (https://t.me/piastras/127) — памятник этой мысли.

(Продолжение следует)

ТЕОРИЯ ВСЕГО

После Первой мировой войны, когда весь привычный миропорядок разрушился и всё надо было объяснять заново, два великих ученых из проигравших стран — немецкий социолог Макс Вебер и австрийский экономист Йозеф Шумпетер — взялись заново объяснить государство.

Теория Вебера известна больше. Государство — это институт, имеющий монополию на легитимное насилие на определенной территории. Эта монополия может быть обоснована тремя способами: авторитет нравов и традиции (патриархальная, вотчинная власть), авторитет дара и харизмы (власть пророка или революционного лидера), авторитет установленных правил и процедуры (власть бюрократии).

Все три соответствующие типа власти всегда так или иначе сосуществуют. Средневековый феодал владеет своим доменом и крепостными в силу традиции; командует своей дружиной в силу харизмы; собирает дань и управляет доменом через личных слуг.

Современное государство — это государство бюрократическое, т. е. монополия на насилие обосновывается писаным законом и процедурой. Такое государство безлично: бюрократия состоит не из людей, а из функций и полномочий; конкретные исполнители (даже самодержец) — преходящая случайность; интересы государства не совпадают с интересами никаких конкретных лиц.

Бюрократия — это первоначально корпорация слуг, которой феодальный государь поручал управление своим доменом и сбор дани с зависимого населения. И тут вступает Шумпетер.

Основной источник доходов феодального государя — его домен, т. е. личные владения. Дань, взимаемая с зависимых корпораций (племен, городов и т. п.), — вспомогательный источник. Но по мере того как государственные расходы (прежде всего на войну) растут (см. про «военную революцию» https://t.me/piastras/55) и домениальные доходы всё хуже их обеспечивают, вспомогательный источник становится основным. Даннические отношения перерождаются в налоговые, а «домениальное государство» — в «налоговое».

У налогового государства появляется много новых задач — учет, контроль и даже экономическая политика. И тут снова вступает Вебер со своей бюрократией: она всем этим и занимается. Собственно, она и раньше развивалась, но в гораздо меньших масштабах. Слово «экономика» в его первоначальном греческом значении значит примерно «домоводство» или даже «домострой» — это правила ведения хозяйства. А в бюрократическом государстве возникает «политическая экономия» — учение об управлении уже не домашним (семейным, домениальным), а государственным хозяйством.

Всё то же самое американский социолог Чарльз Тилли описал в 1985 году при помощи эпатажной аналогии в статье «Военное дело и государственное строительство как организованная преступность» (https://commons.com.ua/uk/vojna-i-stroitelstvo-gosudarstva-kak-organizovannaya-prestupnost/). Государство, по крайней мере поначалу, имеет ту же природу, что и охранный рэкет. Дань, которую древнерусские князья возлагают на окрестные племена и на византийцев, — в сущности, те же башли за крышу (см. также Кобрин, Юрганов, «Становление деспотического самодержавия в средневековой Руси», 1991, http://modernhistory.omskreg.ru/page.php?id=634). Американский экономист Мансур Олсон в книге 2000 года «Власть и процветание» сформулировал теорию государства как «оседлого бандита»: покуда банда рэкетиров (она же «князь с верной дружиной») переезжает с места на места, она заинтересована лишь в грабеже; поселившись же на одном месте, она становится заинтересована в том, чтобы оберегать и даже по возможности развивать это место.

Средневековое государство — организация преимущественно силовая, а современное — преимущественно хозяйственная.

Это, конечно, не более чем модель — в жизни никогда и ничего не бывает так просто и логично. Но модель полезная. Она позволяет объяснить не только феномен современного государства, но и некоторые сопутствующие феномены. Чем мы вскоре и займемся.

(Продолжение следует.)

ПОЧЕМУ ВСЁ ДОРОЖАЕТ (ПРОД.)

[В этом посте попадается оборот «на Украине». Редакция «Пиастров» просит не считать это политической декларацией. Его следует читать «на Укрáине», т. е. на Пограничье. Речь идет о поднепровских землях, которые по Люблинской унии 1569 года отошли Короне Польской в составе Речи Посполитой. Они были населены вольными казаками (в Москве их называли черкасами — отсюда города Черкассы и Новочеркасск), которых польская шляхта норовила закрепостить. Иначе говоря, Украина — не политическое образование (в политическом смысле тогда не существовало ни Украины, ни России, ни Польши), а географический регион с не вполне определенными границами. По-латыни этот регион иногда назывался Ruthenia (тот же корень, который дал название «Русь»). В московских и адресованных Москве документах использовалось название Малороссия.

В свое время территория, на которой возникла Москва, называлась «Залесской укрáиной» — это было пограничье с поволжскими народами, отделенное от собственно Руси (Поднепровья) непроходимыми брянскими лесами. В XVI–XVII веках часть днепровского бассейна, принадлежащая Московскому государству, с Белгородом, Харьковом, Сумами, называлась Слободской укрáиной — это было пограничье с Речью Посполитой.

Между прочим, в XVII веке исключением в смысле предлогов была Москва: говорили «в Новгороде», «в Киеве», но «на Москве» — видимо, из-за реки.]

По итогам Переяславской рады 1654 году значительная часть Украины, включая Киев, присоединилась к Московскому государству на правах автономии. Там сохранялась своя система управления, своя армия, свои налоги и своя денежная система. Это создало для Москвы много проблем. В частности, нарушилось единство денежного обращения.

На Украине ходило множество разнообразных монет, включая талеры. Ситуация осложнялась тем, что поступление в местное обращение денег из Польши резко сократилось, а русские деньги в нем не задерживались.

Копейка, содержащая 0,47 г серебра, в 1650-е годы обменивалась на Украине на 2 гроша (0,4 г серебра), а талер — на 90 грошей. Купец мог приехать в Москву со 100 талерами, обменять их по официальному курсу на 50 рублей копейками, вывезти их обратно на Украину и там обратить в 10 тыс. грошей, а из них — в ~ 111 талеров. По утверждениям московских торговых людей (см. https://t.me/piastras/127), этим промышляли в основном купцы из Путивля и Рыльска, расположенных у самой границы Украины и имеющих официальный статус порубежных городов, т. е. центров внешней торговли, а также греческие купцы, ездящие из Османской империи в Московское государство через Украину.

Такие операции осуществлялись с большим размахом, так что уже к середине 1660-х годов курс копейки на Украине упал до 1,5 гроша. Тем самым копейка (0,47 г серебра) сравнялась с полтораком (1,5 гроша, 0,3 г серебра). И даже после того как в 1681 году серебряное содержание копейки было снижено до 0,4 г, стимул вывозить ее на Украину сохранялся.

В 1658 году, при заключении Гадячского договора о возвращении Украины в состав Речи Посполитой, гетман Иван Выговский, среди прочего, добивался права «волно ковати козацкую монету», но безуспешно: в окончательном тексте договора гетману дано лишь право чеканить польскую монету. Воспользоваться этим правом он так и не успел.
Гетман Иван Самойлович в 1670–1680-е годы добивался от Москвы права чеканить собственную монету. Но Москва не желала тратить на это ресурсы и давать гетману контроль над денежной системой. Лишь в 1686 году в Севске (под контролем московского воеводы, а не украинского гетмана) началась чеканка собственных полтораков, известных как севские чехи. Они должны были пойти на жалованье войскам в Первом Крымском походе, но украинские мещане не доверяли новым деньгам и отказывались их принимать. Продержались они лишь около двух лет.

Покончил с этой неразберихой только Петр I, установивший на всей территории своего государства единство денежного обращения по московской системе.

ПОЧЕМУ ВСЁ ДОРОЖАЕТ (ПРОД.)

В 1662 году, объясняя чиновникам рост цен (см. https://t.me/piastras/127), московские купцы излили потоки жалоб на «духовный, и воинский, и судебный чин», а также на посадских людей (горожан), которые, вместо того чтобы заниматься тем, чем им положено, стали заниматься разнообразными промыслами.

Особые нарекания у них вызывало распространение поташного промысла. Поташ — сырье для производства красок, мыла, стекла и фарфора — пользовался в Западной Европе большим спросом. Для его производства жгли лес и выщелачивали золу. В середине XVII века, когда в России случился настоящий поташный бум, ради этого промысла губили леса, изымали из сельского хозяйства и земли, и рабочие руки (см.: Забелин И. Е. Большой боярин в своем вотчинном хозяйстве. XVII век // Вестник Европы. 1871. Кн. 2. С. 480–485). Купцы сетовали на «великое оскудение воску, и меду, и всякому зверью, потом и хлебу, и всякому харчу, и одежды, и обуви».

Но главная претензия купцов была даже не в этом, а в том, что занятия бояр, дьяков и священнослужителей промыслами нарушало должный порядок вещей. Каждый чин имеет свои функции: бояре должны воевать и давать царю советы, дьяки — заниматься администрацией, священники — молиться и пасти Христово стадо, крестьяне — пахать, а торговля и промыслы — дело купеческое. «Всякий не торговый чин, — говорили они, — обогатяся торговым промыслом и добыв деньги и всякие вещи, задерживают у себя, и с тех промыслов великого государя пошлины и всякие доходы пропадают, а торговый всякий человек, что больше распространяет своего промыслу, и от того его великого государя казне в пошлинах и во всяких податях чинится великая прибыль и в государстве всякими товары пополнение».

В связи со всем этим торговые люди били царю челом, чтобы он оставил только за ними право на занятия торговлей и промыслами. Царь прислушался к некоторым их жалобам, но в этой просьбе отказал.

В России XVII века не было ни университетов, ни коммерческого книгопечатания. Соответственно, некому было ни писать, ни издавать, ни читать трактаты и памфлеты о политике и экономике, каковые в ту пору расплодились в Западной Европе. Но об этом, конечно, думали и говорили. Тем любопытнее читать «Политику» Юрия Крижанича (см. https://t.me/piastras/105). До поступления на русскую службу Крижанич учился в Болонском университете и в римской коллегии святого Афанасия и принадлежал к западной интеллектуальной традицией с ее диспутами и трактатами. «Политика», написанная в сибирской ссылке как раз в 1660-е годы, — образец именно этого жанра, но на русском материале. И в нем много знаменательных перекличек со словами купцов на совещаниях 1662 года.

Например: «Перекупщиков зерна и тех, кто набивает цену на хлеб, надо наказывать без всякой пощады. […] Всех прасолов [скупщиков] отнести в одно число с бездельниками и ярыжниками [беспутниками]. И не разрешать держать лавки или вести иную торговлю никому, кто не находится на какой-нибудь службе, или не знает полезного и нужного ремесла, или не возит товары из города в город» (ч. 1, разд. 1, «О развитии домашней торговли»). Купец для Крижанича — не просто спекулянт, а тот, кто исполняет важную общественную функцию: перевозит товары из мест, где они в изобилии, туда, где их недостает. Так же представляет себе социальную роль купечества, например, Фома Аквинский. И, как мы имели случай убедиться, московские торговые люди XVII века.

В этой системе представлений успешное и эффективное общество — это в первую очередь гармоничное общество, а гармония — это, в конечном итоге, статичность. У всякого человека есть функция, определяемая его чином, и он обязан ее исполнять ради общего блага. Рост — это когда людей, которые исполняют каждый свою функцию, становится больше и они исполняют ее лучше. Но структура общества должна оставаться неизменной. Рост без развития.

(А в следующий раз «Пиастры» раскроют схему валютной спекуляции и, в некотором смысле, отмывания денег в России XVII века.)