Пиастры

ЗАЧЕМ ВСЁ (часть 3)

В 1971 году британский историк Эдвард Палмер Томпсон, автор знаменитого труда «Становление английского рабочего класса» (1963), опубликовал статью «Моральная экономия английской толпы в XVIII веке», посвященную хлебным бунтам. Томпсон пришел к выводу, что у крестьян было очень четкое представление о правилах хлебной торговли. Они бунтовали не затем, чтобы получить хлеб бесплатно, а затем, чтобы эти правила не нарушались.

Например, они протестовали против вывоза хлеба, выращенного в их местности, до тех пор, пока все местные жители не пополнили свои запасы. Кроме того, хлеб, необходимый для пропитания, должен продаваться только по справедливой цене. Экспортировать излишки или взвинчивать на них цены — право продавца, но в первую очередь он обязан позаботиться о благополучии местного сообщества. Что касается необходимого хлеа, покупатели вправе силой навязать продавцу цену, которую считают справедливой. Это не закон рынка, а закон гражданского общежития.

В 1976 году американский антрополог Джеймс Скотт (ныне модный исследователь Зомии, см., напр., https://www.inliberty.ru/article/escape-law/) издал книгу «Крестьянская моральная экономия». В ней он предложил такую метафору: крестьянское хозяйство подобно человеку, который стоит в воде по самый нос — малейшая волна его утопит. Поэтому главный приоритет крестьянина — чтобы не было никаких волнений. Он крайне скептичен к любым агрономическим и агротехническим инновациям: а вдруг не сработает? у его хозяйства нет запаса прочности, он может полагаться только на те методы, которые проверены временем. Со стороны это выглядит как косность, но изнутри это единственно рациональное поведение.

Кажется, именно Скотт стал утверждать, что термин «моральная экономия» ввел в оборот великий русский экономист-аграрник Александр Васильевич Чаянов. Насколько известно редакции «Пиастров» (в которой, впрочем, нет специалистов-чаяноведов), этот термин в работах Чаянова ни разу не появляется. Тем не менее, для общей теории крестьянского натурального хозяйства Чаянов сделал, пожалуй, больше, чем кто-либо.

К списку теоретиков следует добавить еще американского антрополога Джорджа Фостера, который в 1965 году издал статью «Крестьянское общество и образ ограниченного блага» по итогам своих многолетних исследований общественной и экономической жизни крестьян бедного мексиканского штата Мичоакан. Эта жизнь, по Фостеру, основана на представлении, что всё хорошее — ресурсы, земля, деньги, а в конечном итоге — богатство и власть — существует в ограниченном объеме. Стало быть, экономика — игра с нулевой суммой: выигрыш одного — это обязательно проигрыш другого, не бывает никакого общего роста благосостояния, а бывает только перераспределение. Соответственно, общее благо — это принудительное всеобщее равенство, чтобы никто не ушел обиженным и ни у кого не было повода никому завидовать. Теория Фостера оказалась очень удобной для объяснения многих явлений советской и постсоветской действительности (см., напр., http://old.inliberty.ru/blog/2275-Delitsya-nado).

Моральная экономия (теория и система хозяйства, основанная на общепринятых представлениях о хорошем, правильном и должном), в некотором смысле, противостоит политической экономии (теории и системе хозяйства, основанной на «социальной механике» — см. https://t.me/piastras/136, https://t.me/piastras/137). Популярность моральной экономии как предмета исследований историков, социологов, антропологов — это, в некотором смысле, реакция на «экономический империализм» последних 50–60 лет, когда экономика претендовала и почти получила статус единственной «настоящей» общественной науки («настоящей» — в смысле открывающей объективные законы мироздания и имеющей математический аппарат). Битва между ними разворачивается на наших глазах — это частный случай «спора о методах», который бушует в западной академической среде уже без малого полтораста лет. Один из центральных пунктов этого спора — релевантна ли этика?

Да-да, мы всё еще об этике и экономике.

(Продолжение следует.)

ЗАЧЕМ ВСЁ (часть 2)

Британский философ Джон Стюарт Милль в своих «Опытах о некоторых нерешенных вопросах политической экономии» (1844) писал, что политическая экономия не занимается обществом в целом или природой человека как таковой. Она интересуется лишь одним человеческим стремлением — к богатству. Все прочие страсти и мотивы человеческого поведения интересуют экономиста лишь постольку, поскольку они способствуют или противоречат этому стремлению. Среди этих «прочих» страстей и мотивов Милль выделял жажду удовольствия и отвращение к труду.

Если приглядеться, это частный случай той модели человека, из которой исходил Томас Гоббс в «Левиафане» (1651). Человеком руководит, с одной стороны, стремление к удовольствию, а с другой — страх страдания. Естественный человек — крайний эгоист, который не остановится ни перед чем ради собственного удовольствия и ради того, чтобы избежать страдания. Поэтому человек человеку — волк, а естественное состояние человеческого общества — «война всех против всех». В естественном состоянии жизнь человека «одинока, убога, жестока, беспросветна и коротка». Поэтому, согласно Гоббсу, нужен Левиафан — политическая организация общества, которая прекращает естественное состояние, ограничивает свободу каждого человека, устанавливает правила жизни в обществе, останавливает «войну всех против всех» и дает шанс на мир и, если повезет, процветание.

Свободный рынок, который так ценили и Адам Смит (см. https://t.me/piastras/136), и Милль, можно интерпретировать как относительно безопасный суррогат «войны всех против всех»: каждый преследует свою выгоду, но ограничен правилами, общественным договором, Левиафаном и потому не может, например, просто украсть желанную вещь или убить конкурента.

Милль в 5-м эссе «Опытов» подчеркивал, что человек, мотивированный стремлением к выгоде и отвращением к труду, — это лишь модель, теоретический конструкт, из которого сознательно исключены для простоты все прочие мотивы и аспекты природы человека и общества. С легкой руки критиков Милля эта модель получила название Homo economicus, т. е. «человек экономический». Это, как можно заметить, модель идеального капиталиста, мотивированного исключительно прибылью (см. https://t.me/piastras/134).

А дальше произошло то, что происходило со многими научными моделями в XIX веке: модель зажила собственной жизнью и эссенциализировалась, т. е. из теоретического конструкта, инструмента описания реальности превратилась в саму реальность. Неоклассическая экономическая школа, родившаяся во второй половине XIX века стараниями Уильяма Стэнли Джевонса, Леона Вальраса, Карла Менгера и Альфреда Маршалла, была, с одной стороны, ревизией классической школы Смита–Рикардо–Милля (особенно в части теории стоимости), а с другой — доведением ее до логического предела. Homo economicus был и остается основным объектом исследования этой школы.

Неоклассическая рациональность — это максимизация собственного удовлетворения при минимизации издержек. Альтруизм, стало быть, нерационален. Главное свойство природы человека — расчетливый эгоизм, а капитализм — экономическая система, которая в наибольшей степени соответствует этой природе и потому наиболее устойчива. Отсюда растут ноги и социал-дарвинизма, и объективизма Айн Рэнд.

Homo economicus — излюбленный объект критики гуманитариев и гуманистов. Он — «кадавр, неудовлетворенный желудочно» из «Понедельник начинается в субботу» Стругацких: чудовище, которое интересуется только пожрать. Таких людей не бывает. Исключать все мотивы, кроме корысти, при анализе экономического поведения людей — это попросту недобросовестно. Экономика не только не может заменить этику, но и не может ее игнорировать.

(Продолжение следует.)

ЗАЧЕМ ВСЁ (часть 1)

Некоторое время назад редакция «Пиастров» наткнулась на пост в фейсбуке. Автор(-ка? не знаю, как она относится к феминитивам) обнаружил(-а?), что экономическую теорию можно интерпретировать как цельную этическую систему. Теория альтернативных издержек Визера — это «открывая одни двери, мы закрываем другие». Теория сравнительных преимуществ Рикардо — это «заниматься нужно тем, что у тебя получается лучше, чем у других». Не надо множить невозвратные затраты — это и экономический, и психологический принцип, которому неожиданно трудно следовать (привет Канеману и Тверскому). Вот этот пост: https://www.facebook.com/vera.kichanova/posts/10212427860203339.

В связи с нынешней модой на этику пора всем вспомнить, что среди творцов классической экономической теории как минимум двое — Адам Смит и Джон Стюарт Милль — были по первой специальности моральными философами. Знаменитая «невидимая рука» появилась сначала в «Теории нравственных чувств» Смита, а уж потом, 17 лет спустя, в «Богатстве народов».

В ч. 4, гл. 1 «Теории нравственных чувств» (1759) Смит предлагает читателю вообразить высокомерного богача, которому плевать на своих ближних, так что он готов самолично съесть весь урожай своих обширных земель. Но ему столько не съесть, и излишки он распределяет среди свои слуг, приближенных и приживальщиков. «Невидимая рука, — пишет Смит, — направляет богача к такому распределению, которое имело бы место, если бы земля была поровну поделена между ее обитателями; богач, сам того не желая и не думая о том, действует в интересах общества».

В кн. 1 гл. 2 «Богатства народов» (1776) Смит пишет: «Не от благожелательности мясника, пивовара или булочника ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения ими своих собственных интересов». Они готовят для нас еду не по доброте душевной, а чтобы заработать. В кн.4 гл. 2 Смит рассуждает: всякий человек, вкладывая свой капитал в экономику, заботится лишь о собственном интересе; но эти инвестиции создают новые рабочие места, новые товары и услуги и тем самым преумножают общее благо; «в этом, как и во многих других случаях, невидимая рука направляет [капиталиста] к цели, которой он сам не имел в виду». Каждый стремится максимизировать собственную выгоду, и эти стремления взаимно ограничивают друг друга, обеспечивая если не гармонию, то баланс.

В некотором смысле, Смит отменяет общественный договор: этот баланс достигается не в силу ограничений, которые сознательно накладывают на себя члены общества, а автоматически, подобно тому, как автоматически, вследствие взаимодействия безличных сил, складывается гармония движения небесных тел. «Невидимая рука» не обязательно принадлежит какому-то субъекту (даже не Богу), она — «сила вещей», сила мировой гармонии. По-английски Смит пишет “an invisible hand” с неопределенным артиклем — если бы речь шла о руке Бога, была бы “the invisible hand”. Смит — философский последователь Ньютона.

Тогда получается, что экономика — такая же естественная наука, как физика или биология: экономические законы объективны, они действуют независимо от нас и наших знаний о них. Альтернативные издержки, сравнительные преимущества, невозвратные затраты, а равно спрос и предложение, предельная полезность и т. д. — это такая же реальность, как гравитация или эволюция. Наша задача — открыть их и как можно точнее описать принципы их действия. Самим действовать в согласии с их законами — значит действовать естественно, в соответствии с устройством мироздания, значит находить гармонию с мирозданием. А в этой гармонии только и возможны и свобода, и справедливость, и счастье, и вообще всё хорошее. Путь к этой гармонии рационален: его указывает разум. Рациональная моральная философия, логичная и доказуемая, не требующая веры этическая система — это ли не мечта?

Есть со всем этим только одна маленькая проблема. Ну хорошо, не одна, несколько. И не таких уж маленьких…

(Продолжение следует.)

ШИШКОВ, ПРОСТИ, или КАК ЭТО БУДЕТ ПО-РУССКИ

Латинское слово capital происходит от caput — голова. Первоначальное его значение — «поголовье», но уже в раннем Средневековье оно обозначало не только скот, а вообще движимое имущество.

Адмирал Александр Шишков, ставший в 1813 году президентом Академии Российской (подробнее о нем: https://arzamas.academy/materials/905), никак не мог подобрать исконного русского слова, обозначающего капитал. А слово было нужно хотя бы потому, что в России стремительно распространялось модное учение Адама Смита и уже даже был один академик-экономист — Андрей Шторх, тоже смитианец.

Наконец в разговоре с каким-то крестьянином Шишков услышал: «Я деньги отдал в рост, но мне не только не платят ростовых денег, но и ИСТЕННИКА не отдают». Шишков в полном восторге стал всем рассказывать, что наконец нашел, как сказать по-русски «капитал». Его знакомец Иван Борисович Пестель, сибирский генерал-губернатор, с тем же восторгом сообщил об этом в письме своему сыну Павлу, будущему декабристу (В. С. Парсамов, «Декабристы и русское общество», гл. 5).

Шишков (а может, Пестель-старший — эту историю мы знаем от него) ошибся дважды. Во-первых, не «истенник», а «истинник», от слова «истина». Во-вторых, это слово передает только одно, частное значение слова «капитал», как оно употреблялось в России в первой половине XIX века, — «основной долг, тело кредита». Лет через 50 после Шишкова Даль определял истиник (в его написании — с одной Н) так: «Капитал, чистоган; не мнимое, оборотное или долговое богатство, а истинное, наличность». Это, собственно говоря, антоним «капитала», который обозначает как раз-таки «оборотное богатство».

Словарь русского языка XI–XVII веков не знает ни «истинника», ни «истиника» в этом значении. Но знает «истину» как «подлинное, действительное количество товара, денег (без прибыли); действительную сумму, стоимость, цену чего-либо». В приходо-расходных книгах монастырей и московских приказов XVII века, столь дорогих сердцу редакции «Пиастров», «истинная цена» — это закупочная цена или себестоимость. Например, на денежном дворе, сплавив очередную партию серебра и начеканив денег, из получившейся суммы вычитали «задельные деньги» (плату мастерам за работу, «за дело») и «истинную цену» серебра (сумму, за которую это серебро приобрели) — и остаток записывали как прибыль.

Ближе к «капиталу» другое слово, широко распространенное в русском языке как минимум с XVII века, — «завод». В современном языке соответствующее значение осталось в слове «обзаведение». Тот же словарь XI–XVII века поставляет примеры: можно «завести пчел» (или других полезных животных), «завести аптеку» (или кабак, или другое предприятие), «завести починок» (деревню на новом месте). Оборудование и материалы для какого-нибудь производства (например, котлы, посуда, дрова, запасы сырья и готовой продукции на винокурне) тоже собирательно назывались «заводом». «Положить деньги в завод» — оставить их для будущих расходов. «Завод» в значениях «запасы» или «основные фонды» сближается с английским stock (тоже первоначально относилось к скоту), которое также значит «акции». «Заводные деньги» — уставной капитал. В некоторых употреблениях «завод» приближается к значению «затея», вплоть до «быть в заводе» — «быть зачинщиком» (бунта или убийства).

Еще было слово «живот» (а чаще «животы») — имущество (преимущественно движимое), скарб, вещи. «Отвечать животом» — отвечать собственным имуществом (например, целовальник отвечал животом за недостачу казенных заводов или недобор доходов).

ТЕОРИЯ ВСЕГО (ОКОНЧАНИЕ)

Существует косой десяток определений капитализма. Все они сходятся на двух пунктах: 1) торговля и промышленность сосредоточены в частных руках и 2) эти частные руки мотивированы прибылью. Капиталистическая логика – не «товар – деньги – товар» (человек что-то производит, чтобы продать и на эти деньги купить то, что ему нужно), а «деньги – товар – деньги» (человек вкладывает деньги в производство, чтобы получить больше денег).

В современном обиходе капитализм и рыночная экономика кажутся чуть ли не взаимозаменяемыми понятиями. Но это, конечно, не так. На рынке встречаются покупатели и продавцы, которые могут действовать как в логике «товар – деньги – товар», так и в логике «деньги – товар – деньги». Французский историк Фернан Бродель в своем трехтомнике «Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV–XVIII века» (1967–1979) вообще пишет, что капитализм — это «антирынок». Когда твоя цель — не потребление, а прибыль, ты стремишься к монополии, занимаешься спекуляциями, надуваешь пузыри и возводишь пирамиды. В логике «товар – деньги – товар» всё это ни для чего не нужно.

Московских купцов XVII века, о которых у нас раньше заходила речь (https://t.me/piastras/128, https://t.me/piastras/131), вполне можно назвать капиталистами. Вот их слова: «Всякий не торговый чин, обогатяся торговым промыслом и добыв деньги и всякие вещи, задерживают у себя, и с тех промыслов великого государя пошлины и всякие доходы пропадают, а торговый всякий человек, что больше распространяет своего промыслу, и от того его великого государя казне в пошлинах и во всяких податях чинится великая прибыль и в государстве всякими товары пополнение» (ЧОИДР. 1890. Кн. 3. С. 259–260 [2-я паг.]). «Всякий не торговый чин» руководствуется логикой «товар – деньги – товар», его конечная цель — потребление. На нем непрерывное обращение «денег и всяких вещей» останавливается. А купец, мотивированный прибылью, пускает их в дальнейший оборот. Потребление не приносит пользы никому, кроме потребляющего, а купеческая деятельность — всем: в казну — пошлины, народу — «всякими товары пополнение». Эти купцы легко нашли бы общий язык и с Иосифом де Ла Вегой, и с Франсуа Кёнэ, и с Мерсье де Ла Ривьером, и с Адамом Смитом.

Более того. Ливонская война Ивана Грозного (1558–1583) и Северная война Петра Великого (1700–1721) были за одну и ту же Прибалтику. Но Грозный воевал за земли — за города, которые считал своей вотчиной. А Петр — за море, точнее, за доступ к торговым путям, которые по морю пролегали. Это уже политическая логика капитализма.

Капитализм, по Броделю, рождается в толще рыночной экономики, постепенно подчиняет ее себе и распространяет свое влияние на весь мир через международную торговлю и колониализм. Это главный процесс эпохи Старого порядка — от Столетней войны до Французской революции (т. е. XV–XVIII века). Ровно на это же время приходится перерождение средневекового государства в модерное (https://t.me/piastras/130), а равно «военная революция» (https://t.me/piastras/55), «революция цен» (https://t.me/piastras/17, https://t.me/piastras/21), «научная революция» — и вообще рождение современного мира. Совпадение? Не думаю.

Редакция «Пиастров» наконец добралась до книги Дэвида Грэбера «Долг: первые 5000 лет». Мы еще непременно поделимся своими соображениями по ее поводу, пока же — одна небольшая деталь.

В третьей главе Грэбер затрагивает интерпретацию «Волшебника страны Оз» Фрэнка Баума (1900) как политической сатиры. Тут надо сразу сказать: Баум был политическим активистом и журналистом, но «Волшебника» писал, похоже, всё-таки как детскую сказку. Политические аллегории, а также шутки о президенте Теодоре Рузвельте и нефтяном магнате Джоне Рокфеллере возникли в мюзикле по мотивам книги, который появился в 1902 году, и их туда вписали соавторы Баума, судя по всему, против его воли. Интерпретация, которую Грэбер представляет чуть ли не как общепринятую, появилась лишь в 1964 году в статье школьного учителя Генри Литлфилда (https://www.shsu.edu/his_rtc/2014_FALL/Wizard_of_Oz_Littlefield.pdf). Мало кто из современных литературоведов принимает эту интерпретацию всерьез. Но вот, например, историк Квентин Тейлор — принимает (http://www.usagold.com/cpmforum/wizard-of-oz/).

Необходимая предыстория. До 1873 года в США любой человек мог принести на монетной двор золото или серебро в слитках и получить в обмен соответствующее количество золотых или серебряных монет. Обменный курс золота и серебра был фиксированным. Доллар обеспечивался запасами золота и серебра. Это называлось биметаллический денежный стандарт. По Закону о монете 1873 года, обмен серебра прекращался. Фактически это означало отказ от биметаллизма и переход на золотой стандарт. Поскольку золото реже и дороже серебра, это означало сокращение денежной эмиссии и, соответственно, подорожание денег (дефляцию — процесс, противоположный инфляции). Цены стали падать, производство становилось невыгодным, кредиты дорожали, бизнесы закрывались, безработица росла. В 1880-е годы ходили разговоры об отказе и от золотого стандарта и полном переходе на «гринбэки» — бумажные деньги, которые ходили с 1862 года и обеспечивались обязательством правительства США принимать их в казну наравне с деньгами, обеспеченными золотом. («Гринбэки» — фиатные деньги, подобные почти всем современным деньгам.) До 1929 года Великой депрессией в Америке называлась депрессия 1870-х – 1890-х годов.

Знаменосцем борьбы за возвращение к биметаллизму в 1890-е годы стал Уильям Дженнингс Брайан, бывший конгрессмен от Небраски, прозванный «Великий простой человек» (The Great Commoner). Демократическая партия выдвигала его кандидатом в президенты в 1896 и 1900 годах. Оба раза его не без труда победил республиканец Уильям Маккинли, бывший губернатор Огайо.

Так вот, «Волшебник страны Оз» в интерпретации Литлфилда-Тейлора. Дороти — это американский народ, «простой человек» из Канзаса (по-русски она была бы из Урюпинска). Тото — это Общество трезвости (англ. teetotaler — трезвенник), мощнейшая общественная организация в США, бастион популизма, прогрессизма и, кстати, раннего феминизма. Ураган — это триумф популистского движения на Среднем Западе в 1890-е годы. Злая ведьма Востока, раздавленная домиком Дороти, — это Уолл-стрит (следите, как разворачивается метафора?). Дорога из желтого кирпича — это золотой стандарт, а ведет она в Изумрудный город, т. е. к зеленому «гринбэку» — деньгам, не имеющим реальной ценности. Волшебник, который правит Изумрудным городом, оказывается мошенником, — тут, кажется, комментарии излишни.

Далее, Страшила — это американские фермеры, которым не хватает мозгов осознать собственные интересы. Железный дровосек — это рабочий класс, доведенный до полного расчеловечивания Злой ведьмой Востока, т. е. большим бизнесом Восточного побережья. Наконец, Лев — это Уильям Дженнингс Брайан собственной персоной: потенциал у него большой, но из-за трусости ему так и не удалось его реализовать.

В самом начале Дороти получает в подарок серебряные башмачки, но никто не знает, что с ними делать. В конце выясняется, что в них, т. е. в серебряных деньгах, и есть спасение.

Меньше чем через неделю начнет заканчиваться «Игра престолов». Редакция «Пиастров» уже имела случай высказаться на страницах «Батеньки» насчет этого произведения как своего рода экспериментальной истории: https://batenka.ru/aesthetics/cinema/got/. И хотя редакцию давно уже по-настоящему волнует только судьба Сандора Клегейна по прозвищу Пёс, добавим еще парочку соображений.

Вестерос задуман как феодальное общество, его основной прототип — Англия XV века. Отдельные лорды являются полновластными правителями своих земель. Каждый лорд является вассалом кого-то из лордов «второго уровня» — правителей бывших королевств (Севера, Долины, Простора и т. д.). Наконец, все лорды «второго уровня» — вассалы короля.

В этой системе не хватает как минимум церкви. Вообще, герои Мартина — носители не средневекового сознания (насквозь религиозного), а модерного светского. Даже «воробьи» — это не средневековая, а модерная секта, больше всего похожая на английских пуритан XVII века. (Еще во Вселенной Мартина есть романтическая любовь — это тоже совершенно не средневековый концепт, он родом из XVIII века.)

Главный носитель феодальной идеологии в «Игре престолов» — Тайвин Ланнистер. Помните, как нам его представили в первом сезоне? (https://www.youtube.com/watch?v=47MazYDnmaU&t=219s) Он объясняет Джейме, что, несмотря на свою неприязнь к Тириону, готов ради него начать войну, потому что он какой-никакой, а Ланнистер. «Все мы умрем и будем гнить в земле. А семейное имя останется. Это всё, что остается. Не твоя личная слава, не твоя честь, а семья». Превыше всего — родовая честь. И во имя родовой чести Тайвин готов воевать и интриговать.

Сам Тирион — не фанат родовой чести. Тем не менее, в знаменательной беседе с Дейнерис (https://www.youtube.com/watch?v=c5TE6dZxLGg) он говорит, что любовь простого народа — это, конечно, хорошо, но нельзя править страной без поддержки богатых и знатных. Дейнерис на это отвечает знаменитое: «Богатые и знатные семейства — это просто спицы колеса. Сегодня наверху одна, завтра — другая. Колесо вращается и вращается — и давит тех, кто под него попадает. Я собираюсь не остановить колесо, а сломать его».

Потом была еще беседа Джона и Давоса с Миссандеей (https://www.youtube.com/watch?v=DOy0yAqWrZY). Миссандея говорит, что она и все, кто прибыл с Дейнерис в Вестерос, служат ей исключительно по доброй воле. Была еще беседа Дейнерис с Варисом (https://www.youtube.com/watch?v=2DYs4_1IONY): «Если тебе не нравится монарх, ты плетешь заговор, чтобы заменить его на другого. Это что за служба?» Варис объясняет, что служит ей потому, что сам ее выбрал и верит, что она будет хорошей правительницей. Он верен не государю, а народу, и выбрал Дейнерис потому, что она — лучший шанс для народа на достойную жизнь. И Дейнерис, похоже, принимает его доводы. Право на власть не дается от рождения, а обусловлено согласием подданных.

Сдается мне, что Дейнерис — это отчасти Вильгельм III, король, с которого началась английская конституционная монархия. Вильгельм, бывший штатгальтером (главой правительства) Нидерландов, в 1688 году по призыву части английского парламента пересек Ла-Манш со своей армией, сверг короля Якова II и стал править, опираясь на партию вигов — прогрессистов, стремившихся превратить государство в инструмент освобождения от феодализма, экономического развития и общего блага — короче, модернизации (см. Pincus, Robinson, “Wars and State-Making Reconsidered: The Rise of the Interventionist State”, http://www.law.nyu.edu/sites/default/files/upload_documents/Wars%20and%20State-Making%20Reconsidered-%20The%20Rise%20of%20the%20Interventionist%20State%20June%202014.pdf). Вильгельм и виги «сломали колесо» в Англии, как через сто лет Наполеон «сломал колесо» на континенте.
Тут уже ничего не исправить — дракарис!

Как мы имели случай заметить (https://t.me/piastras/130), средневековое государство — организация преимущественно военная, а модерное — преимущественно хозяйственная. Соответственно, в модерном государстве ключевая компетенция — умение считать и приумножать деньги. «„Всё куплю“, — сказало злато. „Всё возьму“, — сказал булат» — это как раз об этом. Флоренцией в XV веке фактически завладели Медичи — не короли, не аристократы, не владельцы огромных земель и не полководцы, а банкиры, кредитующие королей, аристократов, землевладельцев и полководцев.

В России в середине XVI века Иван Грозный ввел институт целовальников (они давали присягу, целуя крест) — выборных руководителей местных органов власти и казенных учреждений (например, таможен). В учебниках пишут, что это было создание выборной системы местного самоуправления, но это глупости. У целовальника была одна функция: собрать определенную сумму. Она должна была быть не меньше, чем в прошлом году. Недостача называлась «доимкой», и по ней целовальник отвечал «животом», т. е. обязан был ее восполнять из собственных средств. Поэтому целовальников выбирали из купцов: у них такие средства были. Избрание целовальником — не почесть, а тяжкая и разорительная «государева служба», повинность, от купцы старались уклониться точно так же, как помещики старались уклониться от военной службы.

Купцы, как правило, участвовали в земских соборах. Кроме того, их регулярно призывали на совет по насущным вопросам: изменения законов о торговле, меры против роста цен и т. п.

Среди нарождающейся фискальной бюрократии преобладали выходцы из купечества. Поначалу туда попадали, видимо, из целовальников, но со временем купцы стали устраивать бюрократические карьеры своим сыновьям: одни пусть наследуют семейное дело, а другие — служат: и бизнесу полезно, и семье престиж.

В 1662 году московский купец Суконной сотни (третьей по значимости купеческой корпорации) Яков Лабозный был целовальником на Новом денежном дворе (см. https://t.me/piastras/123). В 1667 году он подписывал Новоторговый устав — главный закон, регулирующий торговлю в России, на следующие полвека. В 1685 году в совещании в Посольском приказе о допуске в Россию индийских купцов участвовали Сергей, Яков и Кирилл Лабозные, причем они числились уже гостями, т. е. принадлежали к самой престижной купеческой корпорации. В 1690 году, когда умерла жена Максима Лабозного Феодосия, эпитафию ей сочинил придворный поэт Карион (Истомин) — ну а что, Микеланджело вон тоже создал гробницу Медичи. В 1698 году Сергей Лабозный стал головой Большой Московской таможни. В 1701 году Кирилл Лабозный возглавил денежный двор в Китай-городе, а Максим Лабозный — Купецкую палату (казенную меняльную контору, нечто вроде протобанка).

Также под Новоторговым уставом 1667 года стоят подписи купцов Суконной сотни Кузьмы и Семена Бориных. В 1678 году Кузьма Борин, сын Семена и племянник того Кузьмы, уже в ранге гостя стал дьяком Казенного приказа. В 1692 году он стал совладельцем железного завода на реке Белоколодец (ныне село Боринское Липецкой области), поставлявшего металл на воронежские верфи. Сын Кузьмы Борина Яков, начинавший государеву службу в 1693 году стольником в Золотой палате и уже в 1694 году пожалованный в дьяки, с 1701 года заведовал Монетным двором Приказа воинских морских дел.

На Западе из среды купцов, так или иначе вовлеченных в государственные дела, вышли многочисленные памфлетисты, которые, наряду с университетскими учеными, формулировали первые политэкономические теории. В России же не было ни университетов, ни коммерческого книгопечатания, а стало быть, ни трактатов, ни памфлетов. Русская же экономическая мысль бытовала главным образом в челобитных, сказках (показаниях на совещаниях с властями), подметных письмах и доношениях (соответственно анонимных и подписанных обращениях к власти) и т. п. Купеческие суждения о причинах «великой дороговли» в 1660–1662 годах (https://t.me/piastras/127) — памятник этой мысли.

(Продолжение следует)

ТЕОРИЯ ВСЕГО

После Первой мировой войны, когда весь привычный миропорядок разрушился и всё надо было объяснять заново, два великих ученых из проигравших стран — немецкий социолог Макс Вебер и австрийский экономист Йозеф Шумпетер — взялись заново объяснить государство.

Теория Вебера известна больше. Государство — это институт, имеющий монополию на легитимное насилие на определенной территории. Эта монополия может быть обоснована тремя способами: авторитет нравов и традиции (патриархальная, вотчинная власть), авторитет дара и харизмы (власть пророка или революционного лидера), авторитет установленных правил и процедуры (власть бюрократии).

Все три соответствующие типа власти всегда так или иначе сосуществуют. Средневековый феодал владеет своим доменом и крепостными в силу традиции; командует своей дружиной в силу харизмы; собирает дань и управляет доменом через личных слуг.

Современное государство — это государство бюрократическое, т. е. монополия на насилие обосновывается писаным законом и процедурой. Такое государство безлично: бюрократия состоит не из людей, а из функций и полномочий; конкретные исполнители (даже самодержец) — преходящая случайность; интересы государства не совпадают с интересами никаких конкретных лиц.

Бюрократия — это первоначально корпорация слуг, которой феодальный государь поручал управление своим доменом и сбор дани с зависимого населения. И тут вступает Шумпетер.

Основной источник доходов феодального государя — его домен, т. е. личные владения. Дань, взимаемая с зависимых корпораций (племен, городов и т. п.), — вспомогательный источник. Но по мере того как государственные расходы (прежде всего на войну) растут (см. про «военную революцию» https://t.me/piastras/55) и домениальные доходы всё хуже их обеспечивают, вспомогательный источник становится основным. Даннические отношения перерождаются в налоговые, а «домениальное государство» — в «налоговое».

У налогового государства появляется много новых задач — учет, контроль и даже экономическая политика. И тут снова вступает Вебер со своей бюрократией: она всем этим и занимается. Собственно, она и раньше развивалась, но в гораздо меньших масштабах. Слово «экономика» в его первоначальном греческом значении значит примерно «домоводство» или даже «домострой» — это правила ведения хозяйства. А в бюрократическом государстве возникает «политическая экономия» — учение об управлении уже не домашним (семейным, домениальным), а государственным хозяйством.

Всё то же самое американский социолог Чарльз Тилли описал в 1985 году при помощи эпатажной аналогии в статье «Военное дело и государственное строительство как организованная преступность» (https://commons.com.ua/uk/vojna-i-stroitelstvo-gosudarstva-kak-organizovannaya-prestupnost/). Государство, по крайней мере поначалу, имеет ту же природу, что и охранный рэкет. Дань, которую древнерусские князья возлагают на окрестные племена и на византийцев, — в сущности, те же башли за крышу (см. также Кобрин, Юрганов, «Становление деспотического самодержавия в средневековой Руси», 1991, http://modernhistory.omskreg.ru/page.php?id=634). Американский экономист Мансур Олсон в книге 2000 года «Власть и процветание» сформулировал теорию государства как «оседлого бандита»: покуда банда рэкетиров (она же «князь с верной дружиной») переезжает с места на места, она заинтересована лишь в грабеже; поселившись же на одном месте, она становится заинтересована в том, чтобы оберегать и даже по возможности развивать это место.

Средневековое государство — организация преимущественно силовая, а современное — преимущественно хозяйственная.

Это, конечно, не более чем модель — в жизни никогда и ничего не бывает так просто и логично. Но модель полезная. Она позволяет объяснить не только феномен современного государства, но и некоторые сопутствующие феномены. Чем мы вскоре и займемся.

(Продолжение следует.)

ПОЧЕМУ ВСЁ ДОРОЖАЕТ (ПРОД.)

[В этом посте попадается оборот «на Украине». Редакция «Пиастров» просит не считать это политической декларацией. Его следует читать «на Укрáине», т. е. на Пограничье. Речь идет о поднепровских землях, которые по Люблинской унии 1569 года отошли Короне Польской в составе Речи Посполитой. Они были населены вольными казаками (в Москве их называли черкасами — отсюда города Черкассы и Новочеркасск), которых польская шляхта норовила закрепостить. Иначе говоря, Украина — не политическое образование (в политическом смысле тогда не существовало ни Украины, ни России, ни Польши), а географический регион с не вполне определенными границами. По-латыни этот регион иногда назывался Ruthenia (тот же корень, который дал название «Русь»). В московских и адресованных Москве документах использовалось название Малороссия.

В свое время территория, на которой возникла Москва, называлась «Залесской укрáиной» — это было пограничье с поволжскими народами, отделенное от собственно Руси (Поднепровья) непроходимыми брянскими лесами. В XVI–XVII веках часть днепровского бассейна, принадлежащая Московскому государству, с Белгородом, Харьковом, Сумами, называлась Слободской укрáиной — это было пограничье с Речью Посполитой.

Между прочим, в XVII веке исключением в смысле предлогов была Москва: говорили «в Новгороде», «в Киеве», но «на Москве» — видимо, из-за реки.]

По итогам Переяславской рады 1654 году значительная часть Украины, включая Киев, присоединилась к Московскому государству на правах автономии. Там сохранялась своя система управления, своя армия, свои налоги и своя денежная система. Это создало для Москвы много проблем. В частности, нарушилось единство денежного обращения.

На Украине ходило множество разнообразных монет, включая талеры. Ситуация осложнялась тем, что поступление в местное обращение денег из Польши резко сократилось, а русские деньги в нем не задерживались.

Копейка, содержащая 0,47 г серебра, в 1650-е годы обменивалась на Украине на 2 гроша (0,4 г серебра), а талер — на 90 грошей. Купец мог приехать в Москву со 100 талерами, обменять их по официальному курсу на 50 рублей копейками, вывезти их обратно на Украину и там обратить в 10 тыс. грошей, а из них — в ~ 111 талеров. По утверждениям московских торговых людей (см. https://t.me/piastras/127), этим промышляли в основном купцы из Путивля и Рыльска, расположенных у самой границы Украины и имеющих официальный статус порубежных городов, т. е. центров внешней торговли, а также греческие купцы, ездящие из Османской империи в Московское государство через Украину.

Такие операции осуществлялись с большим размахом, так что уже к середине 1660-х годов курс копейки на Украине упал до 1,5 гроша. Тем самым копейка (0,47 г серебра) сравнялась с полтораком (1,5 гроша, 0,3 г серебра). И даже после того как в 1681 году серебряное содержание копейки было снижено до 0,4 г, стимул вывозить ее на Украину сохранялся.

В 1658 году, при заключении Гадячского договора о возвращении Украины в состав Речи Посполитой, гетман Иван Выговский, среди прочего, добивался права «волно ковати козацкую монету», но безуспешно: в окончательном тексте договора гетману дано лишь право чеканить польскую монету. Воспользоваться этим правом он так и не успел.
Гетман Иван Самойлович в 1670–1680-е годы добивался от Москвы права чеканить собственную монету. Но Москва не желала тратить на это ресурсы и давать гетману контроль над денежной системой. Лишь в 1686 году в Севске (под контролем московского воеводы, а не украинского гетмана) началась чеканка собственных полтораков, известных как севские чехи. Они должны были пойти на жалованье войскам в Первом Крымском походе, но украинские мещане не доверяли новым деньгам и отказывались их принимать. Продержались они лишь около двух лет.

Покончил с этой неразберихой только Петр I, установивший на всей территории своего государства единство денежного обращения по московской системе.

ПОЧЕМУ ВСЁ ДОРОЖАЕТ (ПРОД.)

В 1662 году, объясняя чиновникам рост цен (см. https://t.me/piastras/127), московские купцы излили потоки жалоб на «духовный, и воинский, и судебный чин», а также на посадских людей (горожан), которые, вместо того чтобы заниматься тем, чем им положено, стали заниматься разнообразными промыслами.

Особые нарекания у них вызывало распространение поташного промысла. Поташ — сырье для производства красок, мыла, стекла и фарфора — пользовался в Западной Европе большим спросом. Для его производства жгли лес и выщелачивали золу. В середине XVII века, когда в России случился настоящий поташный бум, ради этого промысла губили леса, изымали из сельского хозяйства и земли, и рабочие руки (см.: Забелин И. Е. Большой боярин в своем вотчинном хозяйстве. XVII век // Вестник Европы. 1871. Кн. 2. С. 480–485). Купцы сетовали на «великое оскудение воску, и меду, и всякому зверью, потом и хлебу, и всякому харчу, и одежды, и обуви».

Но главная претензия купцов была даже не в этом, а в том, что занятия бояр, дьяков и священнослужителей промыслами нарушало должный порядок вещей. Каждый чин имеет свои функции: бояре должны воевать и давать царю советы, дьяки — заниматься администрацией, священники — молиться и пасти Христово стадо, крестьяне — пахать, а торговля и промыслы — дело купеческое. «Всякий не торговый чин, — говорили они, — обогатяся торговым промыслом и добыв деньги и всякие вещи, задерживают у себя, и с тех промыслов великого государя пошлины и всякие доходы пропадают, а торговый всякий человек, что больше распространяет своего промыслу, и от того его великого государя казне в пошлинах и во всяких податях чинится великая прибыль и в государстве всякими товары пополнение».

В связи со всем этим торговые люди били царю челом, чтобы он оставил только за ними право на занятия торговлей и промыслами. Царь прислушался к некоторым их жалобам, но в этой просьбе отказал.

В России XVII века не было ни университетов, ни коммерческого книгопечатания. Соответственно, некому было ни писать, ни издавать, ни читать трактаты и памфлеты о политике и экономике, каковые в ту пору расплодились в Западной Европе. Но об этом, конечно, думали и говорили. Тем любопытнее читать «Политику» Юрия Крижанича (см. https://t.me/piastras/105). До поступления на русскую службу Крижанич учился в Болонском университете и в римской коллегии святого Афанасия и принадлежал к западной интеллектуальной традицией с ее диспутами и трактатами. «Политика», написанная в сибирской ссылке как раз в 1660-е годы, — образец именно этого жанра, но на русском материале. И в нем много знаменательных перекличек со словами купцов на совещаниях 1662 года.

Например: «Перекупщиков зерна и тех, кто набивает цену на хлеб, надо наказывать без всякой пощады. […] Всех прасолов [скупщиков] отнести в одно число с бездельниками и ярыжниками [беспутниками]. И не разрешать держать лавки или вести иную торговлю никому, кто не находится на какой-нибудь службе, или не знает полезного и нужного ремесла, или не возит товары из города в город» (ч. 1, разд. 1, «О развитии домашней торговли»). Купец для Крижанича — не просто спекулянт, а тот, кто исполняет важную общественную функцию: перевозит товары из мест, где они в изобилии, туда, где их недостает. Так же представляет себе социальную роль купечества, например, Фома Аквинский. И, как мы имели случай убедиться, московские торговые люди XVII века.

В этой системе представлений успешное и эффективное общество — это в первую очередь гармоничное общество, а гармония — это, в конечном итоге, статичность. У всякого человека есть функция, определяемая его чином, и он обязан ее исполнять ради общего блага. Рост — это когда людей, которые исполняют каждый свою функцию, становится больше и они исполняют ее лучше. Но структура общества должна оставаться неизменной. Рост без развития.

(А в следующий раз «Пиастры» раскроют схему валютной спекуляции и, в некотором смысле, отмывания денег в России XVII века.)

ПОЧЕМУ ВСЁ ДОРОЖАЕТ?

В 1660 году в России стали резко расти цены. Точной статистики нет, но когда купцы жаловались на подорожание рабочей силы, они утверждали, что «в прежних летех мочно было мастерскому человеку и с женою быти сыту днем алтынным [3 коп.] хлебом, а ныне мастерскому человеку саму другу надобно на 20 алтын [60 коп.]».

Историкам и экономистам XIX–XX веков причины этого представлялись сами собой разумеющимися. В 1654 году царь Алексей Михайлович ввел медные деньги, чтобы финансировать войну с Польшей. Спустя шесть лет рынок был перенасыщен медными деньгами, а серебряные практически исчезли из обращения. Рост денежной массы повлек инфляцию; инфляция привела к росту расходов казны; чтобы их перекрыть, государство чеканило еще больше медных денег — ну и так далее.

Идея, что инфляция — это всегда и всюду следствие роста денежной массы, — основа теории монетаризма, сформулированной в середине ХХ века Милтоном Фридманом. Эта теория — часть неоклассической экономики, современного мейнстрима экономической мысли. Но московские бояре, дьяки и купцы XVII века Фридмана не читали. Им такое объяснение «великой дороговли» было вовсе не очевидно.

В октябре 1660-го и затем в январе–апреле 1662 года боярин Илья Милославский и окольничий Родион Стрешнев — руководители Большой казны и Большого прихода, главных финансовых органов Московского государства (а Милославский — еще и царский тесть), — собрали купцов на совещания о причинах роста цен и способах борьбы с ним (см.: СГГД. Ч. 4. № 18. М., 1826. С. 69–72; ЧОИДР. 1890. Кн. 3. С. 248–269 [2-я паг.]).

Изложенные купцами причины «великой дороговли» можно обобщить в следующих пяти пунктах:

1. «Вязка», т. е. скупка хлеба богатыми дельцами. Скупщики создавали искусственный дефицит, взвинчивали цены — и получали огромные барыши. Ситуацию усугубляли кабацкие подрядчики, которые большими партиями скупали хлеб для винокуренных заводов. Что характерно, среди этих подрядчиков были крепостные Милославского. Купцы, впрочем, об этом не упоминали — это установил уже в ХХ веке историк С. Б. Веселовский (Кабацкая реформа 1652 года // Московское государство XV–XVII вв.: из научного наследия. М., 2008. С. 336–351).

2. Перевод государевых служилых людей с натурального жалованья на денежное. Солдаты и чиновники, которые раньше получали хлеб напрямую из казны, теперь должны были его покупать на рынке, т. е. вырос спрос. Сделано это было, видимо, потому, что держать на натуральном довольствии разросшуюся армию и бюрократию стало практически невозможно из-за логистических издержек.

3. Перевод подмосковных дворцовых (т. е. принадлежащих лично царю) сел с натурального оброка на денежный. Что логично, ведь казне теперь для выплаты жалований нужен был не хлеб, а звонкая монета. Раньше оброчный хлеб привозили в Москву на Житный двор и там продавали, а теперь дворцовые крестьяне продавали его тем же скупщикам на корню (т. е. еще до жатвы, в виде «фьючерсов»), чтобы заплатить оброк. В результате на московском рынке снизилось предложение хлеба.

4. Недоверие народа к медным деньгам. По царскому указу, медный рубль был равен серебряному. Но на деле власть сама демонстрировала, что не считает их равными: платить налоги и покупать казенные товары надо было только на серебро. В результате крестьяне, ремесленники и городские торговцы стали продавать свои товары на медь только с переплатой. Фактически появились две валюты: серебряная и медная, и курс последней стремительно падал. Кто имел серебро, старался его припрятать как более надежное средство накопления.

5. Валютные спекуляции. Скупленное на медные деньги серебро купцы вывозили на Украину, где с немалой прибылью обменивали его на свободно ходящие там польские и западноевропейские деньги. Серебро исчезает из обращения, а на медь всё очень дорого. Москвичи обвиняли в вывозе серебра жителей порубежных Путивля и Рыльска, а также украинцев и приезжих греков, которые пользовались в России торговыми привилегиями.

(Продолжение следует.)

Как делать деньги. Часть 2
Давно обещанное — о том, как работал Королевский монетный двор в лондонском Тауэре в ту пору, когда им заведовал сэр Исаак Ньютон. В предыдущих сериях — как Ньютон оказался во главе Монетного двора и чем он там занимался: https://t.me/piastras/62, https://t.me/piastras/63. Источник — John Craig, Newton at the Mint, 1946 https://books.google.ru/books/about/Newton_at_the_Mint.html?id=31p4mQEACAAJ&redir_esc=y

Описанная ниже технологическая цепочка появилась в 1662 году, с окончательным переходом Монетного двора на машинную чеканку.

Серебро плавили на древесных углях в железных котлах, вмещающих 300 с лишним килограммов металла, и длинными ложками переливали в формы, сделанные из плотно утрамбованного песка с глиной и водой. Полученные слитки несколько раз прокатывали между двумя железными или стальными валами, чтобы придать им нужную толщину. Валы приводились в движение воротами, уходящими через дыры в полу в подвал — там в них были запряжены по четыре лошади, ходящие кругами. Дальше слитки поступали на обрезной станок, который выбивал из них круглые заготовки для монет. Дальше — еще один прокатный станок, который выравнивал погнутые заготовки.

Потом заготовки взвешивали. Со слишком тяжелых вручную состругивали лишний металл, слишком легкие отправляли на повторную плавку вместе со стружкой. Отобранные заготовки отжигали, т. е. нагревали и медленно остужали — это действие, противоположное закалке, оно улучшает структуру металла и делает его менее твердым, лучше пригодным для дальнейшей механической обработки.

С отжига заготовки поступали на гуртильный станок — сложную конструкцию из стальных валов и пластин, разработанную Пьером Блондо (см. https://t.me/piastras/60), которая наносила узор на ребро монеты (гурт). Это защищало монету от обрезания по краям — бича всех европейских денежных систем того времени. Устройство гуртильного станка составляло главную тайну Монетного двора, все сотрудники особой клятвой обязывались ее сохранять.

Наконец, чеканный станок. Заготовка сжималась по принципу тисков между двумя штемпелями с силой падения двух свинцовых чушек по 50 кг. По подсчетам Ньютона, при оптимальной организации дела станок мог выдавать по монете каждые две секунды. «Немногие мастера были достаточно проворны, чтобы до конца срока сохранить все пальцы», — макабрически завершает Джон Крейг описание технологического процесса.

См. также:
https://t.me/piastras/123 — как работал Новый денежный двор в Москве в 1654–1663 годах (там чеканка была ручная).

«Пиастры» выходят из анабиоза с обновленной концепцией. Не будем ее занудно излагать — надеемся, она станет ясна сама собой.
В приходо-расходной книге Соловецкого монастыря за 1704 год читаем:
«Июля в 4 день по указу великого государя и по воеводской памяти [инструкции] приезжал в курьерскую службу новокрещеный Петр Васильев сын Сартанов для переписи бань [для последующего взимания банной пошлины]. Несено ему в почесть для того, которая баня была построена в службы для нужды слугам, чтоб тое баню в опись не записал, денег рубль; голова сахара весом три фунта [около 1,2 кг], дано [заплачено за сахар] двадцать пять алтын [75 коп.]; да сафьян монастырского дела, цена восемь алтын две денги [25 коп.]. И он милосердовал, тое бани не записал. Дано подьячему, который у того дела был с ним, десять алтын [30 коп.]». (РГАДА. Ф. 1201. Оп. 1. Д. 950. Л. 11об)
Соловецкие приходо-расходные книги за 1701–1707 годы (и, надо полагать, за более ранний и более поздний периоды) полны записей, кому чего «несено в почесть»: губернаторам, воеводам, провиантмейстерам, дьякам, стряпчим и т. д. Типичный набор: «пирог пшанишной»; 10–20 фунтов [~ 4–8 кг] рыбы, обычно семги, реже сига; деньги обычно в пределах рубля; иногда, по особым случаям, туша или грудина говядины или баранины. Когда несли «ответственным лицам», не забывали из рядовых исполнителей: подьячим и солдатам доставалось обычно копеек по 5–10.
Для сравнения, в сентябре 1704 года монастырь нанял четверых плотников починить крыши амбаров и сделать окна и двери для новых келий. За шесть дней работы они получили 30 копеек на всех (там же, л. 15об).
Несли не только тем, кто принимал решения или участвовал в их исполнении, но и тем, кто мог замолвить словечко, что-то подсказать, напомнить о прошении и т. п.
В 1702 году, когда ожидали нашествия шведов на Архангельск, монастырь подал челобитную воеводе, чтобы тот выделил ему пороха, и подкрепил ее множеством «подносов». А когда челобитную удовлетворили, отнес дополнительную «почесть» чиновнику, ответственному за распределение пороха, «чтоб дал хорошего».
«Почести» — если не бОльшая, то очень значительная и самая регулярная статья монастырских расходов. Это и было пресловутое «кормление» чиновников «от дел»: при всяком общении с властью (неважно, по чьей инициативе) человек должен был что-то дать носителю этой власти. Государство не могло себе позволить полностью обеспечивать своих бюрократов: денег в казне было слишком мало, и даже те небольшие жалованья, которые были положены, выплачивались крайне нерегулярно. Без «подносов» чиновники просто померли бы с голоду.
Но был у этой практики и еще один аспект. Бюрократизм — это формальные, обезличенные отношения. Теоретики от Макса Вебера до Дугласа Норта и Дарона Аджемоглу с Джеймсом Робинсоном полагают, что Запад так расцвел в Новое время именно благодаря тому, что как властные, так и рыночные отношения обезличились и формализовались: в коммерческом договоре и во взаимодействии человека с государством сама связь стала важнее, чем субъекты, между которыми она установлена. Но людям так неуютно, им хочется тепла. «Почести» были способом установить личные отношения. Поэтому очень важно было нести воеводе «подносы» не только когда от него что-то надо, но и, например, кулич на Пасху или баранью тушу на Рождество. Чтоб, как писали в приходо-расходных книгах, «мудрость свою явил и оборону дал от всяких служивых людей, чтоб не обидел судами».
В общем, привет @CorruptionTV.

Еще по теме:
Korchmina E. S., Fedyukin I. Extralegal payments to state officials in Russia, 1750s–1830s: assessing the burden of corruption // Economic History Review. 2019. Vol. 72. No. 1. P. 156-181 (исследование практики «подносов» по материалам архивов поместий Голицыных за 1750–1830-е годы).
https://onlinelibrary.wiley.com/doi/epdf/10.1111/ehr.12666
Корчмина Е. С. «В честь взяток не давать»: «почесть» и «взятка» в после петровской России // Российская история. 2015. № 2. С. 3-13.
https://publications.hse.ru/mirror/pubs/share/folder/ouk2ccspnl/direct/145416273

Редакция «Пиастров», конечно, вынашивает планы книги о денежной реформе Петра I. Но из-под ее (редакции) пера уже успела выйти другая книга — «С чего мы взяли: Три века попыток понять Россию умом». Это «история истории», т.е. история русской исторической науки в жизнеописаниях ее главнейших деятелей: Татищева, Карамзина, Ключевского и проч.

Человек без специальной подготовки, как правило, не осознает, в какой степени его представления об истории России, о национальном характере и т.п. сформированы произведениями этих давно умерших людей. Причем совершенно не обязательно кого-то из них читать, чтобы испытывать на себе их влияние: их идеи, их отбор побед и поражений, героев и злодеев, важного и неважного в русской истории, их интерпретации стали основой общеобразовательных курсов и намертво вшиты в наши коллективные представления о прошлом. В исторической науке самый важный вопрос — не «как оно было», а «с чего мы взяли». Об этом и книга: https://www.ozon.ru/context/detail/id/138967902/

Также, пользуясь случаем, редакция «Пиастров» передает привет своему терпеливому издателю Насте Чуковской (https://t.me/nepechatno).

А следующий пост всё-таки будет про технологию производства денег на Королевском монетном дворе в лондонском Тауэре при Ньютоне.

Как делать деньги. Часть 1

Так называемый Новый денежный двор в Москве работал недолго — во время провальной денежной реформы Алексея Михайловича (1654–1663). Он располагался на бывшем Английском дворе (подворье английских купцов) в треугольнике между нынешними Мясницкой улицей, Лубянским проездом, Большим Златоустинским и Лучниковым переулками. Его работу подробно реконструировала А.С. Мельникова [Новый («Английский») денежный двор в Москве в 1654–1663 гг. // Нумизматика и эпиграфика. Т. 9. М., 1971.]

Новый двор был одной из крупнейших русских мануфактур XVII века: в разгар реформы, когда он был основным производителем медной монеты, его штат насчитывал больше 600 работников — как вольнонаемных, так и «прибранных», т.е. отбывающих трудовую повинность. Вольные денежные мастера пользовались привилегиями: они были освобождены от податей как государевы служилые люди.

Производство размещалось в нескольких десятках каменных палат, изб и сараев на охраняемой территории за тыном с железными воротами. Сначала медь поступала к кузнецам, которые ее плавили, затем — волочильщикам, которые делали из нее проволоку. Далее проволока поступала бойцам, которые ее резали на кусочки в соответствии с требуемым весом денежной единицы. Эти кусочки те же бойцы плющили. Полученные заготовки отправлялись на чеканку: подметчики подкладывали их по одному на небольшие наковальни, а чеканщики завершали дело. Оттуда деньги поступали к счетчикам, которые их перебирали, выбраковывали и пересчитывали.

Персонал денежного двора делился на станицы (позднее в ходу был еще термин «казенки») — артели, каждая из которых теоретически составляла готовую производственную линию. Станиц насчитывалось от 13 до 16, их старосты избирались из чеканщиков. Группы кузнецов и бойцов привязывались сразу к нескольким станицам. Счетчики в станицы не входили: они относились к низшему административному персоналу, их набирали из мелких купцов — такая «служба у денежного счета» (официальный термин второй половины XVII века) могла стать ступенькой в приказной карьере, вершиной которой был чин дьяка.

Отдельную категорию мастеров составляли резчики, которые делали маточники и чеканы, т.е. матрицы для денежных штемпелей и — по этим матрицам — сами стальные штемпели, которыми орудовали чеканщики.

Администрация денежного двора состояла из чиновников Большой казны, а также головы, полголовы (по-нашему был бы замголовы) и целовальников, избираемых из купцов на год. Это тоже была повинность: избранные своим животом (т.е. личными капиталами и имуществом) отвечали за любые недостачи. Так же была устроена администрация таможен и кабаков — основных источников поступления звонкой монеты в казну (налоги-то собирали по большей части натурой).

В следующий раз будет про Королевский денежный двор, что в лондонском Тауэре, — тот самый, которым руководил Ньютон. Там всё было, как можно догадаться, более технологично.

Чьи деньги?

У денег есть, помимо экономического, еще и политический аспект. Право денежной эмиссии — это атрибут власти. Всякий средневековый князек старался чеканить собственную монету, во-первых, ради престижа (на монете обычно посещали его изображение или хотя бы имя), а во-вторых, чтобы контролировать обращение платежных средств на своей территории — без этого он был бы просто таким же экономическим агентом, как все остальные.

И вот в середине XIV века появляется Николай Орем. Ученик Жана Буридана — того самого, в честь которого назван осел, не могущий выбрать между двумя стогами сена, потому что они одинаковые. (Три маленьких уточнения. Первое: этот парадокс придумал не Буридан, а как минимум Аристотель. Второе: Буридан об этом парадоксе писал, но мысленного эксперимента с ослом не предлагал. Третье: идея, что осел умрет с голоду, принадлежит Лейбницу.) Орем имеет большие заслуги перед математикой, логикой и натуральной философией. Но нас интересует его трактат De origine, natura, jure et mutationibus monetarum, т.е. «О происхождении, природе, законе и превращениях монет». В этом трактате мало того что впервые четко сформулирован экономический закон, ныне известный как закон Грешэма («Лучшие деньги вытесняются из обращения худшими»), так еще и выдвинута совершенно революционная идея, что право денежной эмиссии принадлежит не государю, а народу. Деньги — общественное благо, как воздух. Не государь их выдумал. И государь не имеет права по собственному произволу девальвировать деньги, увеличивать или уменьшать их эмиссию и вообще лезть в естественное течение рыночной жизни, подобно тому как он не может регулировать ветер, дождь или урожайность почвы.

Эта идея так и осталось философской абстракцией — что в XIV веке, что сейчас. Впрочем, наступает новая эпоха. Буридан, Орем и другие схоласты позднего Средневековья дождались камбэка в философии и экономической теории. Может, и идея частных денег, обстоятельно разработанная уже в XX веке Фридрихом фон Хайеком, перестанет быть утопической.