Полина
Полина! Полынья моя! Когда снег любит - значит, лепит, А я, как плавающий лебедь, В тебе, не помнящей меня. Полина! Полынья моя! Ты с глупым лебедем свыкаешься, И невдомек тебе, печаль моя, Что ты смеркаешься, смыкаешься, Когда я бьюсь об лед молчания. Снег сыплет то мукой, то мУкой, Снег видит, как чернеет лес, Как лебеди, раскинув руки, С насиженных слетают мест. Вот только охнут бабы в шали, Дохнут морозиком нечаянно, Качать второму полушарию Комочки белого отчаянья. И вот над матерьми и женами, Как над материками желтыми Летят, курлычут, горем корчатся - За теплые моря в край творчества. Мы все вас покидаем, бабы! Мы - лебеди, и нам пора К перу, перронам, переменам, Не надо завтра мне пельмени - Я улетаю в 22! Забыв о кошельках и бабах, Ждут руки на висках Уфы, Как рухнут мысли в девять баллов На робкий, ветхий плот строфы. Душа моя, ты - таль и опаль, Двор проходной для боли каждой, Но если проститутка кашляет, Ты содрогаешься, как окрик! И все же ты тепла, и зелена, И рифмой здорово подкована. Я сплю рассеянным Есениным, Всю Русь сложив себе под голову! Давно друзей не навещаю я. Все некогда - снега, дела. Горят картины Верещагина И пеплом ухают в диван! И где-то с криком непогашенным Под хохот и аплодисменты В пролет судьбы уходит Гаршин, Разбившись мордой о бессмертье. Так валят лес, не веря лету, Так, проклиная баб и быт, Опушками без ягод слепнут Запущенные верой лбы. Так начинают верить небу Продажных глаз, сгоревших цифр, Так опускаются до нэпа Талантливые подлецы. А их уводят потаскухи И подтасовка бед и войн, Их губы сухо тянут суки. Планета, вон их! Ветер, вон! При них мы сами есть товар, При них мы никогда не сыты, Мы убиваем свой талант, Как Грозный собственного сына! Но и тогда, чтоб были шелковыми, Чтобы не скрылись ни на шаг, За нами смотрят Балашовы С душой сапожного ножа. Да! Нас опухших и подраненных, Дымящих, терпких, как супы, Вновь разминают на подрамниках Незамалеванной судьбы. Холст тридцать семь на тридцать семь. Такого же размера рамка. Мы умираем не от рака И не от старости совсем. Мы сеятели. Дождь повеет, В сад занесет, где лебеда, Где плачет летний Левитан, - Русь понимают лишь евреи! Ты - лебедь. Лунь. Свята, елейна. Но нас с тобой, как первый яд, Ждут острова святой Елены И ссылки в собственное "я". О, нам не раз еще потеть И, телом мысли упиваясь, Просить планету дать патент На чью-то злую гениальность. Я - Бонапарт. Я - март. Я плачу За морем, как за мужиком, И на очах у черных прачек Давлюсь холодным мышьяком. Господь, спаси меня, помилуй! Ну, что я вам такого сделал? Уходит из души полмира, Душа уходит в чье-то тело. И вот уже велик, как снег, Тот обладатель. Не беспокоясь о весне, Он опадает. Но он богат, но он базар, Где продают чужие судьбы. Его зовут месье Бальзак И с ним не шутят. С его пером давно уж сладу нет, Сто лет его не унимали. Ах, слава, слава, баба слабая, Какие вас умы не мяли? Когда мы сердце ушибаем, Где мысли лезут, словно поросль, Нас душат бабы, душат бабы, Тоска, измена, ложь и подлость. Века, они нам карты путают, Их руки крепче, чем решетки, И мы уходит, словно путники В отчаянье и отрешенность. Мы затухаем и не сетуем, Что в душу лезут с кочергою. Как ветлы над промокшей Сетунью, Шумят подолы Гончаровых. Ах, бабы, бабы, век отпущен вам, Сперва на бал, сперва вы ягодка, За вашу грудь убили Пушкина. Сидела б, баба, ты на якоре! Ау! Есенину влестившая Глазами в масть, устами в кленах Ты обнимаешь перестывшего За непознавших, но влюбленных. Тебе, не любящей одних, Его как мальчика швырять. Да! До последней западни! Да! До последнего шнура! О, если б знали вы, мадонны, Что к Рафаэлю шли на Пасху, Что гении сидят, как вдовы, Оплакивая страсть напрасную, Что гении себя не балуют, Что почерк их ночами точится, Что издеваются над бабами, Когда не в силах бросить творчество. Когда изжогой мучит тело И тянут краски теплой плотью, Уходят в ночь от жен и денег На полнолуние полотен. Да! Мазать мир! Да! Кровью вен! Забыв измены, сны, обеты, И умирать из века в век На голубых руках мольберта.
