валера в мехах


Гео и язык канала: Россия, Русский
Категория: Блоги


дневник нежного юноши
пишите @valera_whatever

Связанные каналы

Гео и язык канала
Россия, Русский
Категория
Блоги
Статистика
Фильтр публикаций


Репост из: валера впотьмах
DEATH WARNING!
NUDITY WARNING!



как человек, собирающий осколки и обломки, следы и приметы на помойках, в подъездах, в барахолках и просто на асфальте —

как человек, чья жизнь 6ольшей частью проходит в келье —

как человек, которому сложно помнить свою жизнь —

как человек, который с детства любил изучать окружающее издалека, через «подзорную трубу», оказавшуюся оптическим прицелом, и сейчас хранящий ее специально у окна —

— я не мог не добыть все эти случайные, но оказавшиеся такими невероятными, фотографии, чтобы сохранить и запомнить хоть чью-то жизнь.

а теперь и вам показываю, вы ведь тоже за мной подглядываете прямо сейчас


Репост из: валера впотьмах
когда-то, чтобы как следует снарядить воина в поход, обеспечить его кольчугой, шлемом и прочей шелухой (т.е. буквально оболочкой), крестьянам героя приходилось трудиться полтора-два года, а ведь нужен был еще и конь, потому что на своих далеко и долго не погеройствуешь, совсем дорогая и очень-очень сложная штука, но страх какая важная. кто-то даже уравнивает значение коня в положенную ему эпоху со значением танка или БТР в другую.

но вот что-то сломалось — рабочие и крестьяне митинговали за мир во всем мире, собирать героев в походы стало никому не нужно, как и сами герои, и какая-то темная, никак не от Бога идущая, сила начинает разбрасывать геройские атрибуты прямо в руки зачарованных мальчишек и девчонок. вот так Петру Малышеву и попался, прямо как в одной бардовской песне, золоченый БТР.

Влад Листьев и господа из передачи "Взгляд", прознав, что конь-БТР теперь живет в обычной московской квартире на Тишинской площади, приехали, сняли его на видео, показали телезрителям (конь ест газонную траву и кусает хозяина по ночам, смех! местные жители недовольны, а участковый разводит руками -- грех!) и, конечно, не поняли, что оседлав коня, крапивинский мальчик Петя с грустными глазами и под грустную музыку самочинно поехал из тесной квартиры на войну, куда уже подтягивались другие мальчики с не менее грустными глазами и другими артефактами в руках.

куда попал Петр, уже понятно: Приднестровье, оборона Белого Дома в составе одного военизированного отряда с солярными символами на рукавах и Босния, где всадника ждала смерть. как раз, кстати, 3 октября его не стало

если бы я был Прохановым, то сравнил бы, наверное, этих прочитавших вагон исторических книг мальчиков с урановой рудой, со всеми полагающимися словами про распад, яд, хаос, энергию, ее созидательный потенциал и свет для миллионов. но я не он, поэтому как недоромантик просто восхищусь их жизнью, ужаснусь тому, что эти урановые мальчики в эту жизнь несут и поскорблю об их смерти, а также смертях всех тех, кому не повезло оказаться рядом с ними.

бедные мы


каждый раз, когда случается какое-то внутреннее обострение, то сердце теряется и ожесточается, а голова, как ей и положено, рационально ищет поломки, которые к такому обострению привели. легче всего, естественно, эти поломки найти в физическом мире вокруг, он из них состоит буквально.

вот асфальт в трещинах, вот стена подъездная кровью испачкана, тут фонарь не работает, а там ступенька раскрошилась — ну нельзя жить и не портить окружающий мир.

и раз к голове отвалившееся не приколотить, шпаклевкой не замазать, то с заоконной реальностью еще можно побороться, хоть победы над несовершенством вещей и живут недолго.

одному, конечно, не справиться, ну кто мне даст залезть на фонарь, чтобы менять лампочку — приходится вступать в коалицию с невидимыми чиновниками из правительства Москвы, тут наши интересы вполне совпадают.

отправляю сигналы на понятном им языке. несвоевременное восстановление благоустройства территории после разрытий, некачественное содержание элементов освещения на проезжей части/тротуаре.

мои ядовитые сигналы как химическое средство от сорняков прореживают окружающий бурьян хаоса, ненадолго становится чуть светлее.

моя любимая фраза на чиновничьем — ненадлежащий уход за зелеными насаждениями. когда я направляю этот сигнал, то вскоре на место повреждения мира выдвигается аварийная бригада дворников с лопатами, граблями, лейками и семенами, принимаются усердно латать прорехи в зеленых насаждениях, обеспечивая им надлежащий уход.

затем — как живущие на даче или в деревне родственники — присылают фотографии своего труда. часто — как родственники же — улыбаются с фотографий. спасибо им.

767 жалоб отправлено за все время
2 отправлено за сегодня


КОРОТКАЯ ИСТОРИЯ О ЧЕРТОВСКИ ЗАГАДОЧНЫХ СОВПАДЕНИЯХ ИЛИ СЕРДЦЕРАЗБИВАЮЩИХ ЗАКОНОМЕРНОСТЯХ, СЛУЧИВШАЯСЯ С ВАЛЕРОЙ ПО ПРИЧИНЕ ЛЮБВИ К КОПАНИЮ В СТАРЬЕ

в новом районе, где я теперь живу новую жизнь, не одна и не две, а много-много пятиэтажек под снос, и в них, как полагается, жили люди — с вещами, многие из которых ждут своего «когда-нибудь потом».

как известно, для тех вещей, которые «уже никому и никогда», во дворах установлены специальные ларцы.

и когда пребывание человека в одном ящике, бетонном, заканчивается и переходит в обитый тряпкой ящик из сырых досок, или когда заканчивается жизнь самого́ бетонного ящика, вот это все «когда-нибудь» превращается в «уже никогда» и переезжает в ларец

но это предисловие, а самих слов всего несколько

изучая содержимое ларцов, я нашел два предмета, а какая меж ними связь — уж сами понимайте


Возвращаться домой — волнительно и радостно.

Волнительно, потому что в руках горящая тонюсенькая красная церковная свечка, которую почему-то важно нужно донести до дома горящей. На случай, если прогорит, ей на смену куплена вторая, а на третью денег не хватило — дорогие.

Ещё волнительно, потому что ночь, и возвращаться через парк, который хоть и пришиблен и утоптан благоустройством, но в темноте этого не видно. И что-то шуршит, и ветер у озера гудит, и я со своим хрупким огоньком даже побеждаю его, и под ногами звезда Алатырь.

А ещё немного неловко, потому что встречный человек сообщил о воскресении Христа, а я так засмотрелся на свечку и залитую красным воском ладонь, что ответил не так, и просто повторил слова встречного. Так ведь могут решить, что я — вор, укравший у них часть праздника.

В километре от дома, у автомойки, вторая свеча гаснет, и это даже ничего, потому что все равно огонь оказался не благодатным, от которого бороды не горят. Спешил не зря — торопиться навстречу воскресению всегда хорошо.




Обещанное завтра наступало так долго, потому что буквы вызывают отвращение, из них состоит все самое скучное — человеческие имена, их дела и что нового. И это в лучшем случае.

Хорошо, что я отказался от этого всего, давно пора было попрощаться. Никто не возражал, а некоторые даже не заметили. Вместо людей теперь цветы и всякие травы — донник жёлтый, эспарцет, люпин, клевер.

Это очередная мания — превратить своë гетто в луг, примкнуть к слабому. Благодаря ей, мании, узнал, что за цветы каждую весну появляются у нас на кладбище, на каждой могиле. Оказалось, что хрупчайшие пучки травок с голубыми головками (которые я как-то нарвал на кладбище, но не довëз или постеснялся довезти Д.) – это пролеска сибирская. Как узнал? Какая-то (тоже) не вполне здоровая женщина рассказывала, что эту пролеску хорошо сажать на обычных городских газонах — она отцветает слишком рано и умирает сама, не попав в жернова экоцида, устраиваемого ГБУ Жилищник.

Насчёт каждой могилы я немного приврал — на наших могилах пролеска не растет. Отец не хотел, чтобы в цветниках, хотя они и называются цветниками, были цветы. Все, что прорастало в них, вырывалось и выносилось в чёрных мешках вместе с костями соседей и листьями. Так у него было всë — нелогично, неразумно, нелепо, по-дурацки. И он тоже не умел пользоваться буквами — когда говорил, лучше бы не говорил, и наоборот.

Но теперь я донашиваю его титул Ответственного За Захоронения, и чёрная книжица с логотипом ГУП Ритуал дарит мне право использовать цветники по назначению.


Электричка снова возит меня на работу, совсем как полгода назад – тот же маршрут, только время другое. И на отвалах путей теперь не бурые сугробы, а ветрами занесённые васильки, тысячелитвенник, ромашки, иван-чай, колокольчики и что-то желтое, неизвестное, но очень живучее.

(Все это собирала и бабушка, чтобы поставить в водочную бутылочку и забыть менять у цветов воду)

Впрочем, вся ихняя живучесть заканчивается, когда оранжеволицые мужички в оранжевых жилетках отправляются с косами воевать против полевых цветов. Вряд ли им их жалко.

Возвращаться домой той же дорогой не выходит – электрички совсем уже не ходят, – и я пускаюсь в круговые обходы, меняю три автобуса и долго-долго шагаю пешком до своей неприглядной последней окраины.

— Как дела? – спрашивает очередная женщина, то ли Саша, то ли Женя, то ли калмычка, то ли якутка. Спрашивает и добавляет какой-то молодежный смайлик)

Я пытаюсь взять ее за руку и вывести из этого позорного привет-как-дела круга, но она отчаянно сопротивляется. Чтобы выдоить из неё хотя бы пару более-менее связных предложений, спрашиваю дурацкое: есть ли на свете хоть что-то, что волнует ее юное сердце.

— Бездомные животные, – как следует подумав, отвечает она.

Есть ли на свете хоть что-то, что волнует мое сердце?

В сгустившейся тёмной гнили лиц уже не разобрать, да и не стоит разбирать – зачем привлекать внимание. Единственное, что удаётся разглядеть в свете неожиданно зажегшегося фонаря, – «хвостик» на голове выгуливаемого ребёнка.

Зачем это? Как ему не страшно? Как его родителям не страшно? Как его учителям не страшно?

Даша как-то прислала фото красивого мальчика из приложения для знакомств – вдруг мне понравится. А мне было страшно – страшно открывать фотографию при людях. Да даже закуривать возле метро страшно. А ей не страшно. И этому мальчику не страшно свой хвостик носить. Мне одному так страшно жить?

И вот что тревожит мое сердце: стоит ли оставить этот страх себе и только себе? Или передать его своему ребёнку, объяснить, что каждый вокруг – источник опасности? Что не стоит привлекать к себе внимание даже такой мелочью, как дурацкая причёска? Или пусть растёт счастливым, но непуганым и не сознающим опасности и реальности угроз?

А этой Жене или Саше я не ответил, Даше она все равно не понравилась.


Дни проходят до страшного одинаково: долгий и мутный сон, тревожная для нас обоих прогулка с собакой, маета до вечера, прогулка с собакой и долгий и мутный сон. Даже сны – и те из ночи в ночь одинаковые: я оскорбляю, швыряю, пинаю, толкаю, кусаю, бью, кричу на, обливаю водой своего отца. А он просит прощения, жалкий.

Для устройства на работу заполнял анкету, странно напоминавшую строгую визовую или там мусорскую какую-нибудь, и была там графа о родителях. Отец: ввести данные/связь утеряна. Выбрал первый вариант, а зря.


Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте!

Меня зовут Валера, и вот как всё вышло. Прямо сейчас я, отчаявшийся, разочаровавшийся во всём, листал ленту фейсбука под непрошеные хиты восьмидесятых из магнитолы коллеги, водителя-экспедитора – и увидел пост
** о поиске стажёров в *. И знаете, хоть я и почти смирился с тем, что в тн «профессию» мне не пробиться, я все-таки решил рассказать вам о себе. Вдруг!

Дальше я в самом деле рассказал о себе, отправил и принялся мечтать о том как в один из дней не стану говорить напарнику «до завтра» или «хороших выходных». Нет, я не каждый раз такие искренние письма пишу, просто в этот раз как-то невмоготу уже было в себе держать – пусть знают.
Но и на это письмо я ответа не получил.

– До завтра!
– До завтра.

Без надежды было даже хорошо жить – как и без амбиций: спокойнее, все-таки есть уверенность в завтрашнем дне, а не вот эти бесконечные нервические поскрёбы внутри. Поэтому когда на одно из писем пришёл ответ – да ещё и сулящий положительное – я весь сжался.

Худшее ждало впереди, ведь мне, подготовившему к собеседованию несколько тем, сразу же предложили ехать в командировку по одной из них – ну а по результатам уже видно будет.

Ну а дальше – томительное ожидание денег на поездку, враньё на работе о срочно появившихся делах, поиск билетов в Ростов-на-Дону суматошные сборы. И все это, легко уместившееся в одно предложение, растянулось на катастрофическую неделю, когда любое сообщение в мессенджере заставляло вздрагивать: «пора?»

Не буду вам рассказывать, как в самой командировке все почти сорвалось; как ветрище потряхивал нашу машину, остановившуюся для передыха а трассе посреди степи; какие огромные звезды раскиданы там по небу – потом как-нибудь.

Главное – вот:

https://dailystorm.ru/chtivo/mayak-i-lyudi

И еще. Теперь я, отчаявшийся, разочаровавшийся во всём, больше не слушаю музыку своего напарника – тот перестал её включать. Свет фальшивого маяка, о котором я приехал писать текст, сам оказался фальшивым и не привёл меня никуда.

– До завтра!
– До завтра.


Иду на работу, ухожу с работы, иду на работу, ухожу с работы, иду на работу, ухожу с работы. Иногда бегу, если спешу – тогда потею. Туда или обратно – не важно, все равно потею.

Раз в два дня вижу на одном и том же месте слизняка, ползущего так медленно, что влажный след его, пересекающий асфальтовую тропку, наполовину высыхает – и кажется, что эта инопланетная бурая штуковина только что материализовалась из ниоткуда и так же необъяснимо исчезнет.

Меня и самого назвали слизняком или сопляком, не вспомню уже, потому что оскорбление было написано на бумажке-записке, а её я скомкал и выкинул.

Так назвал меня Толик, глухонемой коллега: я написал ему записку, что-то пустячное, по работе, а он в ответ: «ты сколько здесь работаешь, слизняк?». (Или сопляк). Оказывается, Толик сломался ещё до моего прихода: он как-то нехорошо вздрагивал весь, чиркал зажигалкой так, что пламя вылетало сантиметров на десять вверх, мычал, крутился на стуле, дергал ногами и писал всем записки с оскорблениями. Его спрашивали, не случилось ли чего: мычит, улыбается. Ему принесли бумажку об увольнении, подписать – мычит, улыбается, смотрит на всех в упор: крошечные глаза под низким лбом, нос картошкой, рубашка с коротким рукавом, татуировка на предплечье (из деревьев неаккуратный узор).

Толик потом жестами пытался показать, что хочет пойти со мной курить, что я-то нормальный, а остальные все – «неопределенный жест», но я делал вид, что не замечаю его. Потом он куда-то ушёл, и больше я его не видел.


А я меж тем здоров, но не жив вовсе. В том смысле, что никак своей жизни не ощущаю и не проявляю. Зато чужих жизней в моей – предостаточно.

Сначала безнадежное моё издательство: рассматриваешь чужие буковки, складывающиеся в рассказы о страданиях, мытарствах и прочих болях, вертишь их так и эдак, вычищаешь ошибочные, гладишь их, прилаживаешь друг к другу аккуратно, чтобы другие тоже подсмотрели за эмоциональными корчами автора. В такой вертопляске своих – букв – не удержишь, повыпадают все, а те, что останутся, от долгого томления перезреют и сгниют, и кому они после такого будут нужны?

Развлечением от этих домашних манипуляций с чужими словами были выходы на балкон, но и там, с балкона, видно, как мельтешит, размножается пыжится, обустраивается москвич или какой-нибудь гость столицы. Сверху родился младенец, кричит, вот уже подрос и не кричит. Снизу новички: старые заработали немного денег и отвезли из домой, а новые только готовятся, но уже переняли у тех, первых, привычку не задёргивать шторы так, чтобы все их драки, ласки, переоблачения, религиозные обряды и прочие телесные выкрутасы были хорошо видны мне, курящему или дышащему политой гнилой водой царицынской улицей. Ниже всего – звон алкогольных бутылок, шлепки рыхлых тел об асфальт, хлопанье дверей полицейской машины – ежевечерние драмы, оседающие в моем, вуайериста-поневоле, мутном мозгу.

А теперь и вовсе потонул я в чужих жизнях. Приласканная на улице кошка осталась жить у меня, настойчиво требуя денег, и я отправился их искать там, где уже находил их раньше – на работе. Теперь вот люди несут мне подробный бумажный отчёт о своих жизнях – о работе, об учебе, о своих поездках за границу, о семейном положении, о радостях и грустях – а я с этим уже работаю. Но о том, что я со всем этим делаю, я рассказывать не буду – оставлю эту скучную историю о своем существовании последних дней для редких и неловких разговоров с друзьями.


В уже давно переполненный автобус загоняют крошечных детей, класс второй-третий, не старше. Зеленые, выходные, чтобы владельцы потерялись – жилетки или накидки, растворяются среди взрослых чёрных курток, парочку из них прибивает и в мою сторону; и я, отвыкший от свежести, от жизни вообще, зачерствевший и заспавшийся в спальном районе, жадно слушаю.

— Я тебе правду говорю, это на улице было! – уверяет подругу рассказчица, и слово «улица» своей асфальтовостью действительно почти убеждает.
— Да ты что? Но вообще Бог только чудеса может творить, а страшилищ всяких он не творит. Не надо меня пугать!
— Не веришь? Ну тогда слушай другую историю, это со мной лично, да, со мной случилось! Мама тогда ушла в магазин, а я сидела на кухне, ну на диване, и вдруг что-то меня каааак толкнёт! Я аж упала! Ну не упала, но так – меня качнуло очччень сильно. Даже в больницу возили, и шрам остался, вот! Вот что это было?
— Хватит твоих сказок, я маму сейчас спрошу, правда это или нет! Мааа!

Но рассказчица быстро прошептала, что маме ни в коем случае нельзя о таком говорить – все равно та не поверит – и уже добивала последней, самой жуткой своей историей про мужчину, который шёл по улице и ни с того ни с сего набросился на проходящую семью, изрезал ножом, а кусочки в мусорный бак выкинул.

Центральный музей Вооруженных Сил – объявили мою остановку, и она оказалась не только моей, но и детской. По чужим ногам проскакали, прошуршали вслед за мной своими жилетками и вдруг закричали все вместе, радостно: ВОЙНА!

Вот уж действительно жуткая история со мной приключилась. Правда-правда, на улице.


Репост из: валера в репостах
Начитавшись Лескова, Пругавина и прочих, я отправился в рижский Московский форштадт – где та самая Гребенщиковская старообрядческая община.

Чтобы попасть к ней, нужно пройти через старый город, который даже не город уже, а городишко, а потом пролезть под автомобильным мостом, который отделяет все более-менее «прилично-европейское» от... ну вы сами увидите.

Первое, что встречает пересекшего мост – рынок. Не вот этот вот «рождественский базарчик», а русский такой Рынок, с сантехникой/автозапчастями/belaši/čebureki. Буйные подростки с портативными колонками и в спортивных шмотках, бедно одетые люди за 50 и убого одетые и пахнущие мочой глубокие старики – все орут/говорят/бубнят по-русски, конечно же.

Дальше – заколоченные бары, над входом которых ещё трепыхаются сдувшиеся шары, просто заброшенные здания и заледеневшие тротуары. Надо сказать, что последнее не является чем-то особенным для города: снег просто стараются не замечать или как что-то стыдное сгребают к краю пешеходных дорожек, где он и лежит, пока не растает.

Дальше – православный храм. Дальше – книжный с отрывными православными календарями, с астрологическими таблицами, книжицами Тополя, со всякими попаданцами и неожиданной пожелтевшей серией «Все обо всем».

Дальше – рынок Latgalite, где на воротах солнышко и надпись «Север», где в отличие от первого не найти почти ничего нового. На прилавках бесполезные кучи бесполезностей, в которых все размякло и разбухло и почти превратилось в единую липкую массу: книги, подсвечники, фотографии каких-то людей начала XX века, сапоги резиновые, шапки/фуражечки, подходите не стесняйтесь, чем интересуетесь? Есть там и секретная палатка, даже почти что лачуга, с нацистскими нашивками и кортиками, с коммунистическими звездочками. Возле неё терся взрослый мужчина с женой.

Он: А сколько вот за эту пряжку “Gott mit uns”? 50?
Она: Не дорого?

Он принялся объяснять жене, что не дорого, а она радовалась, что вот у мужа есть хобби, пусть и такое.

Потом разбитый дом с гнилым нутром, заселенный страшными людьми в чёрных одеждах – вход охраняет огромная лужа и жуковатый мужичок: «вам что здесь нужно?»
И ещё много чего.

А в сам храм я не попал. Белобородый мужичок из храмовой сторожки преградил собой проход: «нельзя, если из другой веры пришли».
– Да как же, а если обратиться в вашу хочу?
Мужичок показал улыбкой несколько золотых зубов и пригласил приходить, но как-нибудь потом.

А сейчас вот, знаете, ночь, и идёт по моей прилично-европейской уже улице, человек и кричит. Медленно идёт и изо всех сил кричит, не переставая. Как будто из форштадта за мной послали – напомнить лишний разочек.


В руке две бумажки: шестьсот рублей, что я выручил от перепродажи купленной в (худшем в моей жизни) романтическом путешествии книги. Я еще не успел убрать их в кошелёк, выкарабкиваюсь из метро, сжимаю крепко купюры.

Вдруг выхватит кто, а мне ведь они самому страшно нужны, пусть последние несколько месяцев все мои потребности легко укладываются в прожиточный минимум.

На маршрутке, лихо глотающей людей у выхода из метро, выведено «Новомосковск». И от этого новомосковска я почти забыл, зачем мне нужны эти шестьсот рублей, почти забыл про едва ли не домашнюю одежду, в которой я, поленившийся приодеться, встречался с покупателем, почти забыл про незаконченную халтуру — так захотелось стать одним из проглоченных маршруткой.

Что это вообще такое, Новомосковск? Может быть, это побратим Китежа, куда, как и в невидимый город, открывается путь только новым людям, чистым душой? Может быть, наоборот, он сверхреален, этот Новомосковск — не чета Москве — отстроен добротно, и нужны там лишь крепкие и ладные?

Уже не узнаю, потому что трусливо спрятал две бумажки в кошелёк, поспешно закрыл за собой квартирную дверь и исчез — ведь я недостоин даже Москвы.


Молчит. Стоит и молчит. Вышел из дома, стоит и молчит — бородатый дед. В тюбетейке, длинном плаще и костюме! Нарядился, вышел из дома, стоит и молчит.

Я хотел кивнуть ему приветственно, может даже разговор завязать, но дед не смотрел в мою сторону, и кивка не заметил бы.

Вокруг ещё семенила какая-то жизнь, все-таки двор: домашняя женщина вяло снимала с верёвки чистую одежду; стайка детей молча брела в чёрную пасть подъезда, оживившись на секунду только для того чтобы крикнуть обидное слово выходящей из пасти пухлой однокласснице; на скамейке напротив потрёпанный мужчина вбирал в своё багровое лицо жидкость из блестящей банки (а чуть подальше — ещё один, ещё чуть подальше — другой, ещё дальше — третий, все одинаковые).

Но всё движение двора (и района, и всего города) — отсыревшее и вымученное. За тонким слоем копошения уже проглядывается покой. Голуби перестали не то что летать, а дышать даже, лежат на асфальте вперемешку с давлеными яблоками, тоже давленые. Рабочие, затеявшие летом ремонт подъезда, побросали все свои краски, приспособления и инструменты, пропали. Оконные форточки закрылись. И этот дед, остановившийся и впитывающий.

У покоя уже есть гнилые плоды — не под деревьями, а на самих на деревьях вдруг выросли жёлтые бугристые грибы. Не просто грибные хлопья, которые потом затвердеют и превратятся в «ступеньки», а полноценные грибы — ножка, шляпка!

Осмотрелся — вдруг кто увидит меня, взрослого человека, за таким занятием — поднял с земли палочку и принялся отковыривать грибы, как будто от этого вокруг что-нибудь изменится.

Показано 16 последних публикаций.

446

подписчиков
Статистика канала