Тогда-то мы и обнаруживаем, чуть позднее, не сразу, а спустя некоторое время, что те, над кем мы только что посмеивались, незлобно, скорее снисходительно, — над их медлительностью, старомодностью, незнанию всех этих новых фишек, веяний, монеточек, певичек, ви-джеев и ди-джеев, хайпов, лойсов, ачивок, кеков, панчей и рофлов, конечно же, тян и кун, — папа, не пугайся и не гордись, я не увлекаюсь восточной филологией и не ошиваюсь со шпаной на свободных скамейках торгового центра, разве что совсем чуть-чуть, — мы обнаруживаем, сначала с легким недоверием, которое словно заботливо поливаемое растение — крепнет и тянется вверх, оно растёт, потом с возрастающим беспокойством — пока в один прекрасный вечер, стоя у окна темной кухни, сквозь которое мелькают быстрые всполохи фар, слышится вроде бы родная, но как-будто иностранная речь и играет совершенно неудобоваримая музыка, хотя ещё вчера! да, это было вчера, мы клялись, что примем любую музыку, как принимали ее всегда, лишь бы это б ы л о п о х о ж е н а м у з ы к у; тут же мы снимаем с себя всякую ответственность, уверенно, как встаём на красный свет: ЭТО — не музыка! — и в этот самый момент, с улетающими в летней ночи звуками понимаем, о боги! ведь это теперь мы и есть, — мы, мы, мы!!! ужас пронзает сжавшееся на мгновение сердце, этого не могло быть, но... случилось.
