Алексей «Быть» задал мне
вопрос, почему евангельские герои вели себя как живые люди, а мученики из житий – как машины благочестия.
Сразу хочется опровергнуть гипотезу о стоическом влиянии – стоицизм был популярен как раз на рубеже двух эр. На христианство он, конечно, повлиял (читая, например, Эпиктета, вообще трудно представить, что был язычником), но к духу житий имел опосредованное отношение. Нужно понимать, что стоицизм при всем своем равнодушии к телесно-эмоциональному началу души все же является пантеистической философией – мир хоть и управляется Промыслом, но этот последний имманентен миру и не обещает загробного воздаяния. Потому в стоицизме нет идеи иного мира – есть только один Космос, который благ и справедлив. Нужно «работать на него», улучшать его – но уходить из него некуда и незачем.
Ответ на лёшин вопрос, на мой взгляд, прост – новозаветные книги и сказы о мучениках относились к принципиально разным эпохам. Евангельские события происходили еще в Античности, а большинство житий создавались или воссоздавались после «Кризиса третьего века», когда величайшая цивилизация древности стремительно варваризировалась во всех смыслах слова. Политический кризис (эпоха «солдатских императоров»), экономический кризис (инфляция как следствие порчи монет, разорение многих городов и запустение некогда доходных земель), этнокультурный кризис (усиление фактора Востока и влияния египетской, еврейской и сирийской форм религиозности) – все это привело к окончательному краху античного мира с его идеалами рациональности, гражданственности, гуманности, «оптимистического» отношения к космосу и эстетизацией телесности.
На место всего этого пришел радикальный метафизический, антропологический и этический дуализм. Как писал историк Эрик Доддс в «Язычник и христианин в смутное время»
«Презрение к человеческому состоянию и ненависть к телу были болезнью, укорененной в существе культуры этого периода; что хотя ее наиболее крайние выражения являются христианскими или гностическими, ее симптомы проявляются в более умеренной форме у язычников с чисто эллинистическим образованием».
В общем, после III века дуализмом было проникнуты решительно все и всё. Отсюда радикальные формы аскетизма, фанатизм и выраженное стремление бежать из мира наиболее болезненным путем. К слову, меняется и наполнение термина «аскеза»: если античный человек закалял тело ради упорядочения своей жизни и обуздания опасных страстей, то теперь презрение распространялось уже не на вожделения, а на телесность как таковую.
Отсюда то, о чем спрашивает Алексей – не просто примеры мученичества, но превращение оного из возможного итога жизни («нужно умереть достойно – ну ладно, что уж тут») в желательный. Мир катится к концу – следы его гибели каждый видит ежедневно. Значит, уходя из него, нужно громко хлопнуть дверью.
Алексей замечательно пишет:
«Все эти истории про невероятное терпение святых, как по мне, это хуже, чем сказка. Это опасная ложь, расчеловечивающая этих самых святых, лишающая их живых характеров и превращающая в полубогов». Да, но жестокое время ожесточает и расчеловечивает всех – и тех, кому этот мир дорог, и тех, для кого он юдоль скорби.
Плюс в условиях оскудения научной культуры любые жизне- и смертеописания идут на ура – даже самые фантастические. И это касается не только христиан, но и язычников того времени – так, про неоплатоника Прокла его биограф Марин писал:
«Он навел на Аттику дожди и отвратил от нее роковую засуху; талисманами он усмирял землетрясения». Если уж языческие философы повелевают облаками, то чем хуже мученики за христианскую веру, которым и волхвовать не надо, а только терпеть пытки? Отсюда и удивительные подробности многих житий. «Грубый век, грубые нравы».
Разумеется, в одном посте трудно дать подробную картинку тех событий, а потому не могу не отослать к своей лекции о том времени (
ссылка с тайм-кодом), завершающей прочитанный в прошлом году
цикл об античной этике.
