Чернотроп (замёрз)


Kanal geosi va tili: Rossiya, Ruscha
Toifa: Kitoblar


Всё когда-то заканчивается. Кому интересно, перекатывайтесь в личный канал: @artem_soshnikov

Связанные каналы

Kanal geosi va tili
Rossiya, Ruscha
Statistika
Postlar filtri


С большим опозданием прочёл «Стрим» Ивана Шипнигова.

Повествование через монологи не самый простой приём, но Шипнигов справляется с ним с завидной лёгкостью.

Помимо этого ярко выделяются детали речи, которые раскрывают характеры персонажей. А персонажей в книге много и все они контрастные (некоторые могут не знать).

Однако, в книге присутствует червоточина, которая портит всё впечатление:

Иван Шипнигов не любит своих героев.

Даже не так — он относится к ним высокомерно, высмеивает их, наделяя стереотипными чертами. В определённый момент оказываешься во вселенной позднего «Ленинграда».

К сожалению, попытка написать портреты обернулась шаржами. Не трагедия, но впечатление смазывает.


Тем временем продолжаю читать поморскую прозу.

Помимо сказов, в культуре поморов важное место занимали правильники — документы обычного права. Или своды законов, если по-простому.

«Люди учатся Знанию, люди учатся Памяти, люди учатся Совести» — так характеризовал изучение поморами правильников Юрий Лотман.

Местами поморская этика демонстрирует восхитительную гибкость. Вот один из моих любимых примеров:

«Если ты, не стерпев вдовьих и сиротских слез, будешь красть для этих сирот у богатого, то в этом нет греха. Поступок похвальный но половину хвалы пусть получит и невольно пострадавший богач».

⚒︎

(о других традициях и правилах писал в феврале).


Булат Ханов развёрнуто и обстоятельно ответил на мой отзыв у себя в VK.

Позволю себе опубликовать ответ прямо на канале — в первую очередь для тех, у кого нет вк.

Итак, слово Булату:

🗣
В свое время много думал (и периодически мысленно возвращаюсь к этой теме) о соотношении эстетического и идеологического. Пришёл к выводу, что навязанная дилемма «либо художник победит политика, либо наоборот» не только глубоко идеологична сама по себе, но и представляет собой интересный исторический феномен.

В провинциальных лито, на филфаке, на литературных семинарах мне не раз доводилось слышать, как литспец старшего поколения (или среднего, но подчеркивающего свою преемственность) с умным видом рассуждает, как, например, в творчестве Ильфа и Петрова литература победила идеологию, а в прозе Фадеева взяла верх казенная риторика.

Предположу, что дилемма «писатель/политик» зародилась в позднесоветском интеллигентском дискурсе как некое противоядие против мертвенного официоза, против секретарской литературы, против ходульных формул. Беда в том, что контекст ушел, а убеждение осталось. Его учредительским решением превратили во вневременную истину, в эстетический закон.

Рад, что однажды мне попалась работа Вальтера Беньямина «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости». Её интеллектуальная ценность огромна, но для краткости приведу всего одну цитату:

«Фашизм эстетизирует политику. Коммунизм отвечает на это политизацией искусства».

Хотя этот тезис звучит в конце работы и не получает развития, я могу только восхититься проницательностью немецкого философа, уместившего в ёмкую фразу главное эстетическое различие между политическими системами, которые и поныне некоторые путают или сознательно отождествляют ради решения своих политических задач.

И правда, с ходу можно привести множество примеров, иллюстрирующих этот тезис. Говоря о фашизме, конечно, вспоминают гипнотизирующие фильмы Лени Рифеншталь, которые мало говорят о политике Третьего Рейха, но восхваляют его силу и мощь. И противостоят всему этому радикально политизированные фильмы Эйзенштейна, лирика и драма Владимира Маяковского, Назыма Хикмета, Бертольда Брехта. В их творениях нет попытки помирить эстетику и идеологию или найти между ними баланс, так как эстетика и идеология в этих случаях не мыслились как оппозиционные явления.

В этом смысле не могу воспринимать Лимонова как автора, который якобы сумел найти гармонию между литературой и политикой. Если присмотреться, вся его политическая карьера — это лишь придаток к его прозе. Его политические взгляды темны и плохо сочетаются между собой, его перформансы красивы и лишены практического толка, его попытки поженить красное и коричневое могут быть реализованы только в одном месте — в области литературного творчества.

Пользуясь словами Беньямина, скажу, что Лимонов все-таки эстетизирует политику.

Разумеется, все это не означает, что любое искусство, транслирующее известным способом известные лозунги, может претендовать на значимость. Искусство требует страсти, риска, смелости и организации сырого материала в непредсказуемую форму. Искусство — это снесенные перегородки и вызов, брошенный контексту и экспертному сообществу в том числе. Можно быть идеологичным и непредсказуемым, можно оберегать себя от новостной ленты и гуманитарного знания и кормить своих читателей картоном.


Когда писатель политизирован, рано или поздно он неизменно оказывается в центре противоборства литературы и политики — и чаще всего ему приходится выбирать ту или иную сторону.

Захар Прилепин служит тому примером. Вступив в литературную среду нацболом, Прилепин долгое время балансировал между политикой и литературой, удерживая равновесие. Но после «Обители» и 2014-го года Прилепин окончательно выбрал политику, что кардинально сказалось на его творчестве. Стало понятно: литература стала для Прилепина инструментом накопления социального капитала.

В среде молодых писателей Булат Ханов — один из самых ярких писателей-политиков. От книги к книге влияние левых взглядов на его прозу только росло, и в сборнике рассказов «Ибупрофен» идеология впервые начала побеждать литературу.

Тенденция хорошо просматривается на примере рассказа «Шавкат». Дело даже не в теме (важно, что Ханов описывает быт гастарбайтеров и противостояние с «эффективным» менеджером), а в том ракурсе, с которого он рассматривает выбранную проблему. Этот ракурс лишён противоречивости, а непротиворечивая проза под политическим соусом неизменно превращается в агитацию.

В итоге самыми искренними рассказами оказываются те, в которых политический контекст убавлен на минимум (например, «Фатальная стратегия»). Это справедливо — опыта у Булата Ханова не отнимешь, любой рассказ соответствует уровню, однако, злодейская маска Дональда Трампа или министр культуры Юрий Дудь толкают рассказы из сборника на один (левый) бок.

Сохранить баланс между политикой и литературой русскоязычным писателям подобного склада удаётся редко (кстати, кому? Лимонову?). Надеюсь, Булат Ханов удержится в шторме современности, отделит писателя от политика. И политика от писателя.

Ведь если на презентацию следующей книги придут исключительно члены Союза марксистов, она превратится в подобие съезда или кружка.

Не хотелось бы, чтобы эта ситуация стала постоянной величиной.


Прочитав «Комнату Вагинова», понимаешь, что предыдущий роман Антона Секисова «Бог тревоги» был лишь разминкой, ощупыванием материала. На этот раз получилось куда увереннее: Петербург общаг, маргинальных жильцов и бытовой неустроенности намертво сплетается в тексте с мистическим сюжетом и не спадающим сапсенсом. Подкреплено всё, как мы любим, оммажами к древнегреческой мифологии и творчеству Константина Вагинова.

Избавление от атрибутов современности пошло прозе Секисова на пользу. На этот раз никакого автофикшна (ну или имитации автофикшна, как знать). Даже детские травмы некоторых персонажей переданы отстранённым тоном, без малейшего желания выдавить из нас слёзку или прожить эти травмы за жертву. Каждый из персонажей при этом снабжен точными и весьма реалистичными чертами, что внешними, что внутренними. Благодаря им стилистически монолитный текст одновременно с этим остаётся весьма текстурным. Не шёлк, не бархат. Вельвет.

Рискну показаться кокетливым, но процентов восемьдесят книг современных авторов в последние годы я не дочитываю, а вот «Комнату Вагинова» проглотил за три дня. Редкий случай, когда текст удерживает внимание с первой и до последней страницы — не припомню хоть один существенный кусок, когда стало душно или скучно. Ну и отдельно, конечно, отмечу тонкие грани между мистикой и галлюцинацией, нитью проходящие через весь сюжет. Ни читатель, ни герой до конца не уверены в однозначной интерпретации некоторых событий. Такой, знаете ли, литературный газлайтинг.

Ну а приз в номинации «Самый сильный кусок» отходит повествованию о детстве Артёма и встрече с бабкой-гарпией. Его перечитывал трижды.

«Комната Вагинова» опубликована эксклюзивно на Ямейте в формате книжного сериала. По традиции есть аудиоверсия на Яндекс.Музыке.


Помимо истории Ярославских, заинтересовался ещё и экслибрисом на форзаце отсканированного @mlynchikbaturina сборника.

Дело в том, что поэт Александр Ярославский родился и вырос во Владивостоке, а экслибрис выполнен явно под влиянием японской графики.

Судя по фамилии на экслибрисе, книга принадлежала Александру Константиновичу Мартенсу. В пермской художественной галерее хранится его автоэкслибрис примерно тех же лет — судя по всему, он был художником-графиком.

Отыскать какую-либо информацию про А.К.Мартенса в интернете мне не удалось, человек забыт. Лишь в письмах Бориса Ямпольского есть несколько воспоминаний. Судя по ним, Мартенс был неунывающим человеком и в любой ситуации предпочитал радоваться мелочам, любить жизнь.

И вот почему: однажды Мартенс проснулся в лагерном морге с биркой на ноге.


Прочёл в отпуске две книги современных писателей, поделюсь с вами впечатлениями, а то последние посты были довольно мрачными.

Те, кто уже долго подписан на «Чернотроп», знают, что я очень переживал за писательскую судьбу Алексея Сальникова. После выхода «Опосредованно» мне показалось, что РЕШ лепят из Сальникова удобного автора, который теперь будет вынужден использовать проверенные и популярные у аудитории приёмы из романа в роман.

Но вот Серебренников снял по «Петровым в гриппе» фильм, известность Сальникова возросла… и от автора отстали — «Оккультрегер» написан явно на ином дыхании и с иным ощущением творческой свободы.

Сальников по-прежнему с любовью препарирует русскую глубинку, всё так же хорош в чёрном юморе и лёгком абсурдизме. Херувимы в образе похмельных калдырей — это, конечно, удачный образ. Любой, кто нёс себя в КБ-шку поздним утром, знает, что где-то на фоне в этот момент поют ангелы, а окружающий мир становится хрустальным; чихни — и лопнет. Вековая грусть в глазах похмельного человека подобна взгляду с икон.

Ну да ладно, отвлёкся. В целом новый роман Сальникова в современную эпоху тотального ожесточения воспринимается, как ода неизбежности зла и жестокости — никуда от него не денешься, мир, как говорил Уэльбек, ничтожен, он полон насилия и несправедливости, и с этим надо как-то жить. Правда, в отличие от героинь Сальникова, суперсилами мы не обладаем и права на второй шанс нам не выдают. Что делать, непонятно, «Оккультрегер» не даёт ответов, но искусство и не призвано их давать. Ответ каждому придётся искать самостоятельно.


Второй отрывок — натурально детективная история о том, как Евгения Ярославская-Маркон подрезала у состоятельного пассажира баульчик на Курском вокзале ↓

⚒︎ ⚒︎ ⚒︎

Однажды на «Курском», рано-рано утром, когда поезд только что примчал с юга советский «бомонд», — замечаю гражданина, рассевшегося в вестибюле, в окружении своего багажа...

У гражданина несомненно поэтическая душа: глаза его мечтательно устремлены впереди себя, а вещи — по преимуществу расположены позади... Прельщают меня деревянный «баульчик» с висячим замком... Подкрадываюсь сзади и уношу «баульчик».

Но я в это время еще не была знакома с внутренним расположением Курского вокзала, а потому совершила роковую ошибку — в первый момент направилась с «баулом» не в сторону выхода, а в противоположную, надеясь, что дальше мне попадется другой выход. Этого не оказалось. Не могла же я теперь повернуть обратно и пройти к выходу мимо, несомненно уже хватившегося, пассажира — с его же «баулом»?!

Пока что иду в женскую уборную, прошу какую-то даму присмотреть за «баулом», а сама отправляюсь на разведку за дверь уборной; вижу двух «пацанят»; я их не знаю, но их лохмотья внушают мне доверие... Подзываю к себе, излагаю дело и умоляю указать мне какой-либо запасной выход, — обещаю выделить им в благодарность «долю»... Смотрят недоверчиво: — не похожа я на воровку! — но сулят «сообразить» что-либо!.. Я снова прячусь в свою засаду в уборной...

Через несколько минут дверь уборной приоткрывается, просовываются мордочки «пацанят», они вызывают меня... Идем через какие-то подземные ходы, напоминающие парижское «метро»... это — переходы к дачным платформам «Курского»... Но один из переходов — о, счастье! — ведет на улицу... Теперь остается приступить к дележу... Но где? — предлагаю знакомый мне «шалман». Но чтобы там очутиться нужно перекинуться в Драгомилово... А, случай­но, у меня — ни копейки «натыру»...

Решаем ехать на трамвае «зайцем»... Для меня это, впрочем, дело привычное. Мне, как инвалидке, это — легко. «Пацанята» устраиваются на «колбасе». На каждой остановке соскакивают и заглядывают внутрь трамвая — там ли еще я? — не «подорвала» бы с «баулом», оставив их без «доли»... В шалмане знакомый парень взламыват «серьгу» на «бауле»... Внутри — сложенный фотоаппарат заграничной (брюссель­ской) фирмы, новенький бумажник (к сожалению пустой), летний костюм, бритва, «чувяки», 2 простыни, нижнее белье, альбом, документы на имя «фин­инспектора Птицына», личная переписка владельца и альбом с его талантливейшими собственноручными рисунками.

Оставляю себе аппарат, 1 простыню, переписку, книги, альбом и документы. Остальное идет «пацанятам»!! Загоняю аппарат и простыню, заклеиваю в пакет переписку и альбом и отсылаю по адресу, указанному в документах: «Ленинград, Грибоедовский канал, дом № ...» Предварительно вкладываю записку следующего содержания:

«Сознавая, как дороги для каждого художника произведения его творчества, — возвращаю вам альбом с этими изящными, со вскусом сделанными, набросками, а также — вашу личную переписку, не имеющую ценности для похитителя. Вор».

И ещё раз первоисточник


Позволю себе процитировать два куска из посмертного произведения Ярославской-Маркон. Первый — о босяцкой Москве двадцатых ↓

⚒︎ ⚒︎ ⚒︎

До утра, — когда идти за газетами — мне делать нечего; — пока что разглядываю детали жизни Страстной: — самый азарт здесь под утро, когда еще можно схватить последний отчаянный «фарт», — сейчас посторонний лучше не мешайся! — страсти разгораются, — каждому предоставляется теперь схватить, не проворонить последний — иногда самый крупный «шанс»: — проститутке «зафалловать», окончательно распоясовавшегося и «разъярившегося» у «Филиппова» под утро, шикарного «фрайера», который с вечера полутрезвый, и не взглянет на уличную проститутку; вору — заманить, чтоб «помыть» «бусого» кассира или растратчика; лихачу — свезти советского служащего, растратившего уже столько, что теперь все равно «трешку» или «двухчервонную», не глядя, сунуть извозчику, — или увезти за солидный куш от «легавого» удачливого «ширмача»; у торговцев-цветочников свой предутренний «фарт»: — бросаться в догонку за разъезжающимися на лихачах парочками с букетом цветов... Девчонки шепчут кавалерам: — «Купи», кавалер, рисуясь перед девчонкой, не торгуется, — с лихача на руки цветочнику порхает «трешка», — кавалер потно комкает девчонку и мнет цветы ей под сиденье, — оба уже забыли про них, — да разве ей цветы нужны? — так, лишь бы «фрайера» «выставить»!.. А цветочник тем временем уже дает заработать босяку, из-под полы торгующему водкой — не по «полунощной» уже, нет, — по третьей с вечера цене; и тут же уж и пирожник тянется за заработком: — «Пирожка горяченького — закусить?»


​​Неожиданно отыскал жемчужину. Помните, рассказывал вам про поэта-биокосмиста Александра Ярославского, чей сборник обнаружила у себя на полке @mlynchikbaturina?

Начал копаться в интернете и оказалось, что их с женой биография — наша версия истории про Бонни и Клайд от литературы.

Посудите сами: Ярославский отправляется на фронт Первой мировой, но затем дезертирует. На Дальнем Востоке его сажают в тюрьму за революционную пропаганду. Во времена Гражданской войны он вступает в отряд дальневосточного анархиста Нестора Каландаришвили (я его помню по «Зимней дороге» Леонида Юзефовича), где заведует культурно-просветительской работой.

Затем Ярославский перебирается в Петроград, основывает там «Северную группу биокосмистов-имморталистов». На одном из вечеров он знакомится со своей будущей женой Евгенией Маркон.

Через три месяца Евгения попадает под поезд и лишается обеих ступней ног. Всю оставшуюся жизнь она ходит на протезах (да, ходит!). Вместе с Ярославским они сначала ездят по Союзу с антирелигиозными лекциями, а затем отправляются за границу, где работают в эмигрантских газетах и критикуют большевиков за отход от принципов социализма. В Париже Ярославская-Маркон пытается отыскать Нестора Махно и подбить его на продолжение борьбы. Но в итоге молодожёны возвращаются в Союз, не вынеся общества меньшевиков и белогвардейцев.

В Союзе Александра Ярославского довольно быстро арестовывают по 58-й статье. Ярославская-Маркон переезжает в Москву и носит ему еженедельные передачи. Там же она увлекается блатным движением — уходит из дома, бродяжничает и учится воровать. В её голове рождается идея подбить урок на борьбу с режимом, объединить воровское и политическое.

За кражи Маркон сначала сажают в Бутырку, а затем высылают в Сибирь, где она становится авторитеткой у каторжников. Ярославского судят и отправляют на Соловки. Тогда Маркон бежит из ссылки, выправляет себе липовые документы и отправляется в Кемь, поближе к мужу. Там она пытается организовать его побег. Её раскрывают. За неудавшуюся попытку побега Ярославского расстреливают, а Маркон сажают на те же Соловки.

В лагере Маркон становится отрицалой, подбивает заключённых на отказ от работы, издаёт газету «Урканская правда» и однажды встречается с людоедом Успенским, который расстрелял её мужа. Если верить показаниям охраны, она пытается убить Успенского кирпичом, но её вовремя крутят. Тогда Ярославская-Маркон «пишет крупными буквами на груди “смерть чекистам” и просит окружающих вытатуировать эту надпись на груди», дважды пытается совершить самоубийство (оба неудачно).

Евгению Маркон судят за «терроризм» и приговаривают к расстрелу следом за мужем.

После себя она оставила потрясающие мемуары, написанные в карцере Соловков. Они читаются как художественная проза:

https://magazines.gorky.media/zvezda/2008/1/klyanus-otomstit-slovom-i-krovyu-8230.html

⚒︎


yaroslavsky-st-bestial.pdf
3.1Mb
Также обратите внимание на очень крутой экслибрис на форзаце сборника, выполенный явно под влиянием японской графики.


Прежде чем продолжить разговор о поморской прозе, отвлекусь на литературные редкости.

Недавно моя подруга-писательница @mlynchikbaturina обнаружила у себя на полке сборник стихотворений биокосмиста Александра Ярославского «Святая бестиаль». Петроград, 1922 год, издатель — «Комитет поэзии биокосмистов-имморталистов Северной группы».

Мне стало любопытно и я попросил Таню при случае показать мне эту брошюрку.

Сборник — максимальный DIY. Складывается ощущение, что он отпечатан на простой машинке, обложку украшает бумажная аппликация. Сами стихотворения кишат опечатками и пропущенными буквами, которые кто-то исправил чернилами (не удивлюсь, если сами издатели).

Стихотворения же написаны мартовский котом, изнывающим от эротической жажды. Сделано это намеренно, ибо биокосмисты следовали в своём творчестве принципу бестиализма. Звучит временами ультрапошло, конечно, но что поделаешь.

Цитирую кусок из найденных Таней материалов:

«Бестиализм – светлое, радостное, животное мироощущение диктуется как очередной лозунг эгоистической звериной, пышущей здоровьем любви к самому себе. Мир воспринимается, как функция творца, и бестиально радуясь, человек, личность творит себя и мир».

Не возьмусь судить о качестве поэзии Ярославского, но сборник однозначно служит артефактом одновременно великой и ужасной эпохи. Каждая его страница пропитана ощущением тектонических сдвигов.

Мы решили отсканировать сборник и поделиться им с вами.

Любителям литературных редкостей однозначно понравится ↓


В культуре поморов безусловно подкупает глубокое уважение к труду. Причём, как к промысловому, так и к творческому. Шергин не раз подчёркивает это в записанных сказах, через которые нередко до молодёжи доносились основы промысловой этики, правила хорошего тона.

Вот, например, слова одного из героев поморской прозы, Маркела Ушакова: «Пчела куда ни полетит, делает мёд. Так и художный мастер: куда ни придёт, где ни живёт, зиждет доброту (создает красоту)».

К художникам, кораблестроителям, плотникам и прочим-прочим относились с огромным уважением.

Производная от уважения к творческому труду — почитание прозы и поэзии. Отправляясь на промысел (зверобойный, лесной или рыбный) поморы непременно брали с собой сказителя былин на очень выгодных для промышленного человека условиях.

Пафнутий Анкудинов, один из учителей Шергина, вспоминал:

«За песни да за басни мне с восемнадцати годов имя было с отечеством. На промысле никакой работы задеть не давали. Кушанье с поварни, дрова с топора — знай пой да говори… Вечером народ соберется, я засказываю. Мужиков людно сидит, торопиться некуда, кабаков нет. Вечера не хватит, ночи прихватим… Дале — один по одному засыпать начнут. Я спрошу: “Спите, крещёные?” – “Не спим, живем! Дале говори…”»

Так же почитали и женщин-слагательниц причетов, плачей, песен:

«Ей расскажут обстоятельства несчастья (“муж утонул в море” и т. д.), тут же, не отходя от домашней обряди, коров, складывает она песню-плач. Далее со всем родом погибшего выходит к морю и строфа за строфой читает свой причет. Женщины вторят ей жалобным хором… Шум морского прибоя, крики чаек, воздетые руки вопленицы, пронзительный напев — картина незабываемая».

Если внимательно читали, наверняка заметили фразу «Мужиков людно сидит, торопиться некуда, кабаков нет». Всеобщее осуждение пьянства и непрестанная с ним борьба — ещё одна черта поморской культуры, которую стоит подчеркнуть. Вкупе с непомерно низким количеством невольных (по данным ревизии 1857 года в Архангельской губернии проживало менее одного процента крепостных крестьян) нет-нет да потянет заявить, что Россия здорового человека жила всё это время на русском Севере. Но всё не так идеально, конечно.

Попозже ещё расскажу об особенностях поморского общества.


shergin-okean-more-russkoe.pdf
4.8Mb
Красивое название, правда? «Океан — море русское».


Долго думал, как же подобраться к рассказу о творчестве Бориса Шергина — пытался подвести и через историю русского Севера, и через нынешнюю Поруху, и через какое-либо из произведений, но в конечном итоге решил не усложнять. В конце концов, это всего-лишь личный блог в телеграме, больше похожий на литературный дневник, вот пусть и рассказ о прозе поморов начнётся через личную историю.

Лет пять назад я мучился от непроходящего страха смерти — хватался, цеплялся за любую возможность его преодолеть, ну или хотя бы на короткое время отвлечься, потонуть в забытьи. Как-то ночью, ползая по северо-русским подпискам «ВКонтакте», наткнулся на цитату, ставшую отправной точкой моего примирения с недолговечностью человеческой жизни. Звучала она так:

«А ещё скажу — никогда не печалься. Печаль — как моль в одежде, как червь в яблоке. От печали — смерть. Но беда не в том, что в печаль упадёшь; а горе — упавши, не встать, но лежать. А и смерти не бойся. Кабы не было смерти, сами бы себя ели».

Последнее предложение впечаталось мне в ум, и все последующие пять лет я вспоминал его в моменты накатывающей тоски по скорой кончине. Всё же излечившись от недуга перед самым ковидом, я решил найти автора, написавшего спасительный монолог. Искал очень долго, продирался через страницы поисковиков, пока не откопал старую pdf-ку — оказалось, что данное наставление дал Борису Шергину его отец, потомственный мореход и корабельный мастер. А уж Борис Викторович запечатлел его в рассказе «Поклон отца сыну».

Так я и познакомился с писателем-помором Шергиным. Его творчество полюбилось мне не только за социологическое или, если хотите, этнографическое богатство, но и за несравненную поэтичность. Шергин как никто другой умел объединить что в сказах, что в былинах, что в дневниковых даже записях устную народную речь с литературными формами, а фольклорный напев с прозаическими рассуждениями.

Вот, например, из его дебютного сборника «Океан — море русское»:

«Родную мою страну обходит с полуночи великое Студеное море. В море долги и широки пути, и высоко под звёзда­ми ходит и не может стоять. Упадут на него ветры, как руки на струны, убелится море волнами, что снег. Гремят голоса, как голоса многих труб, — голоса моря, поющие ужасно и сладко. А пошумев, замкнёт свои тысячеголосые уста и глаже стекла изравнится».

С тех пор читаю его короткие тексты в моменты душевной печали. Всё хочу вам чего-нибудь подобрать. Буду потихоньку выкладывать. Не только тексты — по Шергину в своё время снимали добрые мультфильмы. А сказки, которые Шергин озвучивал для советского радио, дети просто обожали.

В качестве затравки прикладываю тот самый дебютный сборник Шергина ↓


Однако, Первую русскую революцию Вересаев не застал. В 1904 году его призвали на фронт военным врачом и отправили в Японию.

Вересаева назначили ординатором в полевой госпиталь, где он оперировал солдат и находился на линии фронта. Писатель участвовал в бойне под Мукденом и три послевоенных года прожил в Маньчжурии.

С фронта Вересаев привез повесть «На японской войне» — произведение, в котором переплелись его рассуждения о медицине, взгляды на устройство общества и попытки определить смысл военной кампании, которую Вересаев считал непонятной и ненужной.

Вересаев описал не только боевые действия на фронте, но также проанализировал и раскритиковал ура-патриотические настроения в обществе, подначивание средств массовой информации и безжалостность государства, ведущего своих же подданных на убой.

Через частные истории и диалоги Вересаев описал ситуацию беспомощности и разложения общества, затеявшего маленькую победоносную войну исключительно для того, чтобы на несколько лет оттянуть свою кончину.

Читать на Букмейте
Скачать на Флибусте


​​Посещая бедных больных во время частной практики, Вересаев нередко впадал в отчаяние.

«Ко мне приходит прачка с экземою рук, ломовой извозчик с грыжею, прядильщик с чахоткою; я назначаю им мази, пелоты и порошки — и неверным голосом, сам стыдясь комедии, которую разыгрываю, говорю им, что главное условие для выздоровления — это то, чтобы прачка не мочила себе рук, ломовой извозчик не поднимал тяжестей, а прядильщик избегал пыльных помещений» — писал он в «Записках врача» — «Они в ответ вздыхают, благодарят за мази и порошки и объясняют, что дела своего бросить не могут, потому что им нужно есть».

Жизненный и врачебный опыт привёл Вересаева к революционной деятельности — в Петербурге он примкнул к кружку легальных марксистов, в который в те времена входили Пётр Струве и Михаил Туган-Барановский. В 1901 году за подпольную деятельность Вересаева выслали из Петербурга на малую родину в Тулу.

И до, и после ссылки Вересаева волновала судьба таких же как он интеллигентов-народников, детей дворян, купцов и разночинцев. Их искания и переживания Вересаев отразил в нескольких повестях и романах («Без дороги», «На повороте», «Сёстры»), которые можно читать не только из литературного, но и социологического интереса.

Две революции и Гражданская война дали Вересаеву пищу для размышлений. В самом известном своём романе «В тупике» Вересаев на примере семьи потомственных революционеров Сартановых показал раскол, воцарившийся в среде левой интеллигенции после октябрьского переворота. Часть семьи Сартановых поддержала большевиков, дочь Катя заняла меньшевистскую позицию, а глава семейства, отсидевший за свои взгляды на царской каторге, относился к большевикам исключительно с презрением.

«В тупике» — не только семейная драма. Используя большое количество героев и диалогов, Вересаев отразил противоречивость эпохи, её динамику и тревогу, а заставшая Сартановых на даче в Крыму гражданская война служит и для большевиков, и богатых купцов лакмусовой бумажкой.

1-го января 1822 года Вересаев читал роман лично Сталину, Дзержинскому, Каменеву и Куйбышеву. Несмотря на противоречивые сцены о большевиках, роман допустили до печати, переиздавали несколько раз с цензурными правками и запретили только в конце тридцатых.

Скачать на Флибусте
Читать на Букмейте


Внезапно у Александра Левитова


​​«Сроков людских нам знать не дано, но я верю и совершенно искренно, что я буду держать в руках Вашу новую книгу и она так же взволнует меня, как много лет назад меня на первом пороге трудной лестницы взволновали “Записки врача”».

Это цитата из письма Михаила Булгакова к Вересаеву. Викентий Викентьевич не только повлиял на творчество Булгакова («Записки юного врача», да), но и помогал деньгами в период травли, подбадривал, часами беседовал с ним в личном кабинете.

Любопытно, что изначально Вересаев не планировал становиться врачом. Он увлекался литературой и собирался писать прозу, а на медицинский факультет поступил из-за отца-медика. К тому же, Вересаев надеялся, что знания об организме и психике человека помогут ему в писательстве.

Но предметы на первом курсе захватили Вересаева с головой. Он окончил медицинский факультет и переехал в провинциальный город заниматься частной практикой. Оставшись один на один с пациентами, Вересаев пришел в ужас — университетские знания совершенно не помогали ему лечить людей:

«…кишечные колики я принимал за начинающийся перитонит; где был геморрой, я открывал рак прямой кишки и т. п. Я был очень мало знаком с обыкновенными болезнями, — мне прежде всего приходила в голову мысль о виденных мною в клиниках самых тяжелых, редких и “интересных” случаях»

Вересаев тут же перебрался в Петербург и с неимоверным трудом устроился врачом в клинику, где работал бесплатно и жил впроголодь. Тяга к справедливости подтолкнула его написать книгу «Записки врача», которая тут же вызвала в медицинской среде бурю негодования.

В книге Вересаев вскрыл болезненные раны профессии: рассказал об унизительных условиях, с которыми молодым врачам приходится мириться ради практики, несправедливом отношении пациентов, медицинских экспериментах на людях и животных. Однако, «Записки врача» — не сухое эссе и не цикл статей для научного журнала. В книге Вересаев ярко описал историю становления молодого доктора, подробно поделился переживаниями и леденящими кровь историями о роковых ошибках и муках совести.

«Работать в больнице приходилось много. При этом я видел, что труд мой прямо нужен больнице и что любезность, с которою мне “позволяли” в ней работать, была любезностью предпринимателя, “дающего хлеб” своим рабочим; разница была только та, что за мою работу мне платили не хлебом, а одним лишь позволением работать. Когда, усталый и разбитый, я возвращался домой после бессонного дежурства и ломал себе голову, чего бы попитательнее купить себе на восемь копеек для обеда, меня охватывали злоба и отчаяние: неужели за весь свой труд я не имею права быть хоть сытым?»

После публикации Вересаева обвиняли в нарушении врачебной этики, подрыве авторитета медицины, чрезмерном сгущении красок и даже в метании бисера перед свиньями. Но проблемы были поставлены настолько актуальные, что книгу переиздавали более двадцати раз — не только в России, но и на Западе.

Читать на Букмейте
Скачать на Флибусте


В феврале обещал рассказать вам про самые примечательные книги писателя Викентия Вересаева. Пора. Начнём с «Записок врача» ↓

20 ta oxirgi post ko‘rsatilgan.

500

obunachilar
Kanal statistikasi