Лит. кондитерская

Сегодня я была на церемонии получения гражданства Канады.

За два часа я прожила столько чувств, сколько, кажется, невозможно впихнуть в одного пятидесятикилограммового человека. Они клокотали во мне, и сложно было сохранять парадное выражение лица.

Зато всё это вобрала в себя моя собака. Когда торжество завершилось и я наконец сползла со стула (церемония проходила в Zoom; мы заслужили этот киберпанк), Горчица стала носиться по дому как электрозаводная. Признаться, такой возбужденной я её никогда не видела.

А потом я свалилась в сон. И мне снился гараж моего дедушки: я слышала скрип дверей, чувствовала запах бензина и досок, ощущала тесноту заставленного инструментом и прочей гаражной утварью пространства. Я плакала во сне от грусти и нежности. Я была там, с дедом, и одновременно здесь, на своем диване, в стране, которую теперь называю домом. Чувствовала, как затекла щека, подмявшая кисточку подушки, и продолжала обонять запах дедушкиного гаража.

Я пробудилась совсем в другом состоянии. Мой головокружительный восторг размягчился. Появилась грусть, но грусть очень светлая и теплая.

У меня теперь два гражданства, но одна история — история моей чуднóй и такой, в общем-то, прекрасной жизни.

«Теперь это ваш дом. Вы боролись за то, чтобы это было так, и вот это случилось», — сказал человек с нарядным лицом.

Всё так.

Как долго я к этому шла. Но вот я пришла.

А оказывается, мне всё это время помогал дедушкин гараж.

Прохожу специализацию по телесному подходу в гештальт-терапии. Там в том числе нужно встречаться с коллегами для практики.

Дали такое упражнение: показываешь жест или движение, а другой его повторяет, прислушиваясь при этом к собственным ощущениям и чувствам.

У меня с утра ныло под лопаткой, и я во время упражнения попыталась достать до нее, чтобы размять. В такой позе весь корпус перекручен и сложно дышать. А я в моменте движения думала лишь о том, как бы добраться до болезненного места. Совершенно, в общем, не замечая, что я вся переплелась узлом и практически не дышу.

«Скрючиться», — прозвучало во время анализа.

Телесный подход изучает связь тела и психики. Всё, что происходит с телом, отражает психические процессы, и наоборот. Например, удерживаемая злость со временем меняет осанку, походку, фигуру в целом. Это не магия, просто из-за перманентно зажатых мышц происходит деформация скелета. По тому, как выглядит тело человека и как он с ним (с собой) обращается, можно рассказать историю жизни этого человека.

Так вот, в попытке облегчить боль и при этом скрутить себя в узел заложен опыт моего отношения с собой. «Чтобы что-то получить, нужно сначала выстрадать».

Вечером, уже после встречи с коллегой, я читала книгу. В какой-то момент решила обратить внимание на то, как я сижу: ноги были поджаты, поясница напряжена, шея неестественно вывернута. «Опять сидишь скрючившись!» — прозвучал в голове голос. Он принадлежал моей матери. Черт возьми, так вот откуда это! Я аж на диване подлетела.

В детстве, чтобы добиваться любви мамы, мне приходилось беспрестанно учиться. Я делала уроки на полу, потому что стол был неудобный. На полу, конечно, получалось совсем в раскоряку, но всё же меньше болела спина. Если мать замечала своего искореженного ребенка, она говорила эти слова. Для меня это было про любовь. И, хотя мать вроде жалела меня в этот момент, я различала гордость в ее тоне: дочь — молодец, отличница, умница, пашет не разгибая спины.

Так я впитала эту установку: жизнь — боль, и чтобы жить (облегчить страдания), нужно скрючиться. Расслабляться нельзя: это признак лени. Нужно напрячься, но так, чтобы мама оценила. И вообще, когда мама обращает на меня внимание, — я счастлива. Значит, счастье покупается болью.

Вот так лишь одно движение, отзеркаленной моей дорогой коллегой, потянуло за собой целое откровение о том, как я живу и что я с собой делаю.

Какое-то бесчисленное количество бюрократических дел я сделала за последний год. Сижу вот сейчас, смотрю в налоговую декларацию. В общем, заросла бумажками, как грядка с клубникой — Нюрками да Машками.

Помню свое ощущение от нахождения в казенном доме на родине. Это ощущение плавающего у доски школьника — оторопь, неловкость, беспомощность. И такая тоска! Хочется уставиться на какой-нибудь предмет — лампу или окно — и не отрываясь смотреть, лишь бы только то, что происходит сейчас, пропало, провалилось вместе с этой алгеброй, с этой Мариванной, с этим прогорклым запахом, бог знает откуда берущимся во всех учрежденческих помещениях — от школьного класса до жилищной конторы.

Канадская бюрократия пахнет той же казенщиной, но все же в здешних учреждениях я ощущаю себя иначе. Тут на меня не накатывает тоска убитого неотвратимой «двойкой» школьника. Я обоняю знакомый горьковатый запах обшарпанной локтями и ягодицами мебели, но меня от него не тошнит. Я не боюсь наколоться на взгляд, которым чиновники смотрят на посетителей. (Ну, вы знаете, с каким рыбы разглядывают табурет.)

Конечно, у местных клерков тоже встречается такой взгляд, но в нем обычно отсутствует наливная тяжесть всевластия, которая, в зависимости от настроения чиновника, способна или благоволить, или давить. А без всевластия чиновник — это просто человек, иногда от скуки, иногда из симпатии готовый помочь.

Этот пост навеян впечатлениями от сдачи на права, где мне несколько раз работники центра пожелали удачи и потом несколько раз же поздравили. А пахло там так же, как у школьной доски :)

(Я по многим в России вещам скучаю, но точно не по общению с чиновниками.)

Уткнувшись в пустой лист бессмысленным взором, вспомнила Ван Гога, который, прежде чем приступить к работе, долго таращился на холст.

Думал ли художник о войнах? Сомневаюсь. Он был всецело обращен внутрь себя даже до того, как окончательно растерял ментальные винтики. И хотя о войнах Ван Гог, может, особо и не думал, я совершенно уверена: он понимал, что искусство — это антитеза войны.

А теперь на моем доселе пустом листе появляются еще два гениальных товарища — Эйнштейн и Фрейд.

Однажды один написал другому письмо, где спросил: почему происходят войны? И другой ответил: потому что разрушение такой же естественный акт, как и созидание. Но если созидание является проявлением влечения к жизни, то разрушение возникает под действием влечения к смерти (сильно упрощая, сведу эту мысль к тому, что для сохранения собственной жизни надо уничтожить чужую).

Поэтому прекратить войны крайне сложно, приходит к печальному выводу Зигмунд Фрейд. Однако все, что помогает культурному развитию, работает против войны.

«Если готовность к войне возникает под воздействием влечения к разрушению, то проще всего было бы направить против него противника этого влечения, то есть эрос. Войне должно противоборствовать все, что объединяет чувства людей», — пишет ученый.

Вот поэтому диктаторы так яростно борются не только с инакомыслием, но и с любыми сообществами, пусть это даже сообщество охотников до белокочанной капусты.

Потому вначале и всплыл Ван Гог. (Только написав этот пост, я поняла, что чудовищная история с террористом и отрезанным ухом бессознательно вышелушила образ этого живописца.)

В общем, искусство, как известно, размышляет о смерти и неотступно творит этим жизнь.

Диктаторы умирают, войны заканчиваются. Но чтобы на смену одной беде не пришла другая, нужно учиться, развиваться, нужно быть вместе — и вместе давать отпор разрушителю.

P.S. Кто-то в Твиттере спросил меня, как прекратить войны, и я посоветовала прочесть это самое письмо Фрейда Эйнштейну. Вопрошающий то ли обиделся, то ли даже оскорбился. Видимо, для многих Зигмунд Фрейд — это человек, который изобрел хуй.

Последние пару лет на прежде читанную литературу гляжу другими глазами. И то, что ранее скрывалось от меня словно за стеной, теперь или просвечивает, как сквозь весенний лес, или вовсе бессовестно выпячивается всей своей авторской идеей.

Читаю я довольно много. Одно только преподавание принуждает (о, это сладкое принуждение) бесконечно смотреть в книги (не в поиске фиги, но смысла).

С этим студентом проходим это, с иным — другое. Смесь порой такая, что хоть пожар туши (с занятия по Кафке ныряю в следующее — по Ахматовой. Хотя…).

И тут, значит, доходит дело до Тургенева. Ну, думаю, эта местность мне знакома... Студентка попросила в довесок к главным романам еще и любовные повести, и везде сплошняком — девушки из тонкой белой кожицы и алой революции. Те самые, которых прозвали «тургеневскими».

Ну, значит, перечитала я «Первую любовь». С каким же изумлением обнаружила, что эта повесть о любви подростка не к женщине. А к отцу.

Шестнадцатилетний Володя первый раз испытывает сильное влечение к девушке Зинаиде, которая его и старше, и дерзостнее. Вокруг нее, как привязанные за лапку, вьются мужчины, вызывая у Володи жгучую (но все равно приятную ему) ревность. Он растворяется в своих новых переживаниях и до поры не замечает, что у него появился новый соперник. В которого, к его несчастью, Зинаида врезается, как оголтелый зевака в глядящую на пожар толпу.

Вскоре до Володи наконец доходит, что соперник — его собственный отец. Которого, кстати, он равно обожает и боится, потому что родитель обыкновенно холоден с ним. В общем, приближаться к отцу Володе страшно, но он, как всякий ребенок, страстно жаждет этого приближения.

А тут, значит, двойной удар — папа сбондил возлюбленную Зинаиду.

«Рана моя медленно заживала; но собственно против отца у меня не было никакого дурного чувства. Напротив: он как будто еще вырос в моих глазах... Пускай психологи объяснят это противоречие как знают».

Ну, Иван Сергеевич, ну удружил. Теперь-то я вполне могу объяснить то, что показалось тебе странным. Никакого противоречия здесь нет. Володя просто так поздно прошел эдипальную стадию, которая вообще-то проявляется у мальчиков примерно в пятилетнем возрасте и выражается в бессознательном влечении к матери и ненависти к отцу.

Очень огрубляя, скажу, что мальчик хочет устранить отца (в повести это тоже есть: герой приготовляет нож для убийства соперника) и занять его место. Когда ему это не удается (в идеале должно быть так), он преисполняется новыми, более сильными чувствами к отцу — восхищением и уважением. Потому что отец поставил границу: эта женщина — моя, а ты ищи свою. А здоровые границы, знаете ли, вызывают истинное уважение; даже у пятилетки.

Вот что, Иван Сергеевич, случилось с вашим героем. Или с вами.

И вот поэтому я считаю, что повесть эта прежде всего об отношениях с отцом. Такая вот первая любовь.

Читайте и приходите обсуждать.

В эти дни я нянчу мысли о потере. О том, какую пустоту оставляет после себя оборванная жизнь и сколько в этой пустоте упрямого молчания. Не тишины, а именно молчания. Ведь тишина — это не беззвучие, а умиротворение.

Смерть же молчит беззвучной пустотой.

Но как наполненная необъятной верой и любовью жизнь может оставлять пустоту? Неужели же смерть сгребает всё? Неужели же нам ничего не остается, чтобы положить туда, где так много горя?

Я думала об этом, а потом поняла, что рисунки, стихи, песни, которые создают скорбящие люди, — это то, чем зарастает пустота. «Всё прекрасное скорбит, и всё скорбящее прекрасно», — писал Фазиль Искандер. Теперь я как никогда хорошо понимаю эти слова.

Жизнь, едва успев прикоснуться к тлену, вновь обретает бытие благодаря скорбящим.

И когда я это почувствовала, сразу вспомнила фрагмент из книги воспоминаний Надежды Мандельштам, великой вдовы великого поэта, которого тоже загубил никчемный, трусливый человечишка. Я поразилась, насколько то, что я чувствую, совпало с тем, что чувствовала она.

И мне стало легче. Надеюсь, это и вам принесет облегчение.

У Николая Ивановича я провела и первые дни после ареста О. M., a потом после известия о его смерти. Я лежала пластом и не видела света Божьего, а Николай Иванович варил сосиски и заставлял меня есть: «Ешьте, Надя, это горячее» или «Ешьте, Надя, это дорогое»… Нищий Николай Иванович пытался пробудить меня к жизни милыми шутками, горячими сосисками и дорогими леденцами. Он единственный оставался верен и мне и Анне Андреевне в самые тяжелые периоды нашей жизни. Однажды я у него увидела карандашный портрет Хлебникова, сделанный Татлиным. Татлин рисовал его через много лет после смерти Хлебникова, а он был, как живой, точно такой, каким я его запомнила, когда он приходил есть с нами гречневую кашу в Дом Герцена и молча сидел, непрерывно шевеля губами. Меня вдруг осенило, что и О. М. когда-нибудь воскреснет на чьем-нибудь рисунке, и мне стало легче.

Он замолчал. Теперь он ваш, потомки.
Как говорится, «дальше — тишина».
…У века завтра лопнут перепонки —
Настолько оглушительна она.
(Л. Филатов)

Умер Алексей Навальный.

Я пишу это и не верю. Но сказать то, что я хочу сказать, мне сейчас необходимо.

Я чувствую настоящее горе. Не могла представить, что смерть человека, которого я даже не знала лично, может вызывать такую острую боль.

Я никогда не встречала Алексея в жизни, но не могу назвать его чужим. Я почти половину своей жизни следила за его работой, мое отношение к нему менялось, но одно оставалось постоянным — уважение к нему. Он был открытым и искренним, потому что верил в свои убеждения. И вера его не была фанатичной, вот в чем дело. Фанатики нетерпимы ко всему, что отлично от их образа мира. Алексей же прислушивался к мнениям не только друзей, но и оппонентов. Он менялся и последовательно развивал идеи, основанные на главной для него ценности — России и живущих в ней людей.

Рядом с Алексеем было возможным верить в чудо. Ведь с ним самим постоянно происходили чудеса. Он стал казаться неуязвимым после того, как пережил отравление, и всемогущим, когда расследовал свое убийство. Сложная личность формирует сложную реальность, которая подчас кажется выдуманной. Навальный в каком-то смысле повторил судьбу Гамлета, хотя и не был никогда героем трагическим.

Ему удалось обвести вокруг пальца грушников, он пошутил про них и намазанные «Новичком» трусы добрую сотню шуток. А мы смеялись и верили, что здравый смысл в конце концов победит.

Я, признаюсь, верила, что он переживет и это заключение. Он ведь неуязвим и всемогущ. Но правда одна — всемогущих и неуязвимых не существует. Есть редкие, очень редкие люди, способные вынести тяжелейшие муки, сохранив при этом душу, сердце и даже способность созидать (еще и какую способность!), но не могущие перепрыгнуть собственную смерть.

Я люблю Алексея Навального за его человечность, за острый ум, за прекрасную речь, наполненную добрым юмором, за отвагу и независимость, за последовательность, с которой он развивал свои идеи, за то, что умел признавать свои ошибки и не быть злым даже к своим врагам. За надежду, которую он давал. За мою родину, частью которой он был. За мою родину.

Спи теперь спокойно. Как прекрасно, что ты был. После тебя осталась не пустота, а пространство для самого красивого сада на свете.

Ровно четыре года минуло с тех пор, как я ступила на канадскую землю. Она, как писал Бродский, пылилась, что всякая плоская вещь. Время же умчалось назад, на восток. Так и живу теперь — на перепачканной озерами плоскости, а утро мое — переспевший на родине день.

Пару лет назад, во время очередного переосмысления себя в новом мире, я написала стих. Сейчас же, ко дню канадского четырехлетия, он пришелся кстати. Я сильно изменились с тех пор, но строки эти по-прежнему чувствую чем-то, что глубже и отзывчивее кожи.

топленые взгляды еловых икон
полны напряжения.
в просмоленных досках я вижу вагон,
я слышу движение
глаз, каблуков, чемоданов и площадной ругани.
мазутом пропахшему машинисту
по ночам снится пугало
и контрабандисты.
в стакане от крепости чая раскисло печенье.
финальный прогон —
я тот машинист, я слежу за движеньем
и криком ворон,
что пугают молочный росток.
я пью крепкий чай и уже не смотрю на восток.

Многие мои студенты часто сетуют, что не понимают Чехова, особенно его драматургию. Раньше я в ответ взрывалась тирадой о гениальности творца, но потом поняла, что моими тирадами только лещей распугивать. И чего-то я сама, должно быть, не понимаю, потому что иначе не мудрствовала бы так рьяно.

Но вот, что я знаю точно: пьесы Чехова сложно понимать, потому что читаем мы их из эпохи метамодернизма. Тут даже иронию вывернули наизнанку, обозвав постиронией, чтобы скрыть отсутствие смешного. А пародию приняли за оригинал и оторвали от контекста. Да и сам контекст — литературный или исторический — захлебнулся в перекрестных ссылках из «Википедии». То, что во времена постмодернизма выглядело удачной аллюзией, нынче никуда не ведет. Симулякры, как и было сказано.

Поэтому драматургию Чехова читать сложно. Мы так привыкли высмеивать высмеянное, что его пьесы нам кажутся пародией на страдальцев и нытиков. При этом персонажи того же Достоевского со всей их истеричностью выглядят для многих более интересными. Я думаю, это оттого что Чехов с непревзойденной точностью выписал каждого из нас, и в это зеркало глядеться больно. Если Достоевский отражает наши пограничные черты, то Чехов преподносит нас целиком. Такими, какие есть, — живущими чужую жизнь в одиночестве. Среди других.

Пьесу «Вишневый сад» Антон Палыч назвал комедией, потому что в ней безнадежно отчаявшиеся всё еще уповают на счастье. Смешно? Смешно. Топор рубит эту надежду, потому что, говорит Чехов, счастливым можно стать, лишь замечая рядом другого, лишь создавая с ним вместе что-то прекрасное. А в мире чеховских пьес каждый одинок и не понимает, чего он хочет, — не из каприза не понимает, а из потерянности.

Герои чеховских пьес — это мы, но, в отличие от дяди Вани, Аркадиной, сестер Прозоровых, у нас по-прежнему есть выбор.

«Ничего я не хочу, ничего мне не нужно, никого я не люблю... Вот разве тебя только люблю. У меня в детстве была такая же нянька».

В пять лет подружки мне сказали, что стишки, которые я сочинила и с восторгом рассказывала, на самом деле из какой-то телепередачи.

В десять я написала басню, и мама одноклассницы не поверила, что это моя работа.

Во время университетской практики газетчики меня упрекали в том, что мысли, которые я выражаю, слишком сложные, а значит, они не могут принадлежать мне.

После я много раз получала комментарии, что мои художественные и даже публицистические тексты — плагиат.

Недавно вообще обвинили в том, что за меня пишет нейросеть.

И тут я таки задумалась: когда человек делает что-то замечательно, его будут неизменно дубасить по шапке.

Попытка проявиться раздражает людей, но и зачастую находит поддержку у тех, кто считает себя более могущественным. Увенчавшаяся успехом попытка может вызвать изжогу даже у могущественных. Вереница же чужих достижений бесит большинство.

Но не прячьте себя из страха получить за талант и результаты собственного труда. Просто имейте в виду, что агрессивная реакция окружающих — нормальна, хоть и вызывает ответное желание запульнуть валенком. (Метафоры нынче у меня какие-то… одежные.) А злость людей на ваше проявление — это тоже, кстати, признание.

О том, как я опоздала стать собой

Вспоминаю упражнение со специализации по телесному подходу в гештальт-терапии. Нужно было в течение десяти минут исследовать пространство вокруг себя: смотреть, осязать, нюхать, пробовать на вкус даже. Не обязательно было вставать, но я поднялась со стула и пошла по комнате. Сначала я бродила по освещенной ее части, но потом ступила туда, куда не доставал свет. В то же мгновение я ощутила пронизывающий до кости холод, от которого продолжало знобить даже после того, как я вернулась под теплый свет лампы.

Тело всегда реагирует, осознаем мы происходящее с нами или нет. Видимо, то была тень (метафора совпала с реальностью, надо же) моего детского травматического опыта, когда я оставалась одна в темноте и чувствовала ужас. Потому что для ребенка одиночество — это смертельная угроза.

Я многие годы жила с этой ледяной дрожью, не ведая причины. Думала, что я просто мерзлячка. Одевалась всегда в три слоя. Помню, с каким интересом и радостью я обратила внимание на то, что забыла надеть перчатки, выходя на продрогшую осеннюю улицу. Это случилось уже тут, в Канаде. Так я осознала, что стала отогреваться.

Этот холод, такой же, что охватил меня во время упражнения, не просто напоминает о детских переживаниях. Он рассказывает мне о том человеке, которым я опоздала стать. Но и о том, кем я все же стала, упорно продираясь туда, к кроватке, стоящей в темной комнате, в соседней с которой слышны крики и плач. Пробившись, я взяла себя на руки и принялась утешать.

Много лет ушло на это укачивание, убаюкивание, утешение, но мне все же удалось отогреться и стать, пусть с большим опозданием, той, кем я на самом деле являюсь.

Наткнулась на видео про сиамских близнецов. Меня тема слияния и отдельности в последнее время крайне занимает. А тут — сросшиеся восьмилетние девочки — две разные личности, запертые в одном теле.

В начале видео интервьюер задает сестрам-близнецам вопрос: чем они хотят заниматься, когда вырастут. Одна отвечает: быть мамой. Вторая: стать искательницей приключений, чтобы увидеть крокодила.

Далее мать близнецов рассказывает, что узнала о диагнозе на восьмой неделе беременности и, несмотря на уговоры врачей, решила не делать аборт. Важная деталь: мать девочек прочла книгу о том, как женщины прерывали беременность «только из-за того, что узнавали о диагностированном синдроме Дауна». И, посчитав это чудовищным, отказалась от аборта. (Я не понимаю, какая связь между синдромом Дауна и сиамскими близнецами выстроилась в голове у этой женщины.)

Далее она говорит, как нелегко девочкам ходить в школу (одна из их при этом с обидой делится, что их недавно кто-то обозвал пауком), и вообще, жить в обществе, где таких детей отказываются принимать как равных.

У меня лицо замерзло от этого повествования, но еще больше — от комментариев под видео, где сотни людей восхищаются самоотверженностью и добросердечием матери близнецов и с умилением желают одной девочке стать мамой, а другой — увидеть крокодила.

Сначала я подумала, что мое замерзание — телесная реакция на сочувствие бедным девочкам, запертым в одном теле, страдающим частичной глухотой, передвигающимся ползком. Но потом поняла: я в ужасе от того, что мать этих дочерей по собственной воле обрекла их на страдания, оправдывая это любовью. И что тысячи тех, кто посмотрел этот ролик, действительно считают эту женщину святой.

Я точно не вправе осуждать чей-либо выбор. Но, на мой взгляд, решение родить сиамских близнецов — это не про любовь, а про попытку ценой невероятной жертвы добиться признания себя как великого мученика. Причем заранее известно, какой тяжелой будет жизнь сросшихся близнецов, и какой страшной — смерть (когда умирает один, второй погибает следом в течение нескольких часов; представьте себе, каково это: знать, что время твоей смерти определено). В этом есть большая доля мазохизма, который, как это ни чудовищно звучит, видимо, помогает матери девочек чувствовать себя живой и важной.

Настоящая любовь — это желание видеть другого другим, замечать его потребности и чувства.

У сиамских близнецов нет возможности быть собой, потому что они приросли друг к другу. В отношениях двух физически здоровых людей, даже находящихся в психологическом слиянии, есть возможность разойтись хотя бы на время. Постоянное слияние — причина бесконечных конфликтов, ведь люди хотят разного, но, например из страха расставания, вынуждены подстраиваться под другого, подавляя собственные желания. У этих девочек возможности разойтись нет. Выбор одной почти наверняка означает ущерб для другой.

Одна хочет стать мамой, а вторая — путешествовать. И это трагедия, черт возьми.

Их мать свой выбор сделала, но обрекла детей на отсутствие выбора.

Оставляю ссылку на видео тут (язык английский).

P.S. На всякий случай: в посте я рассуждаю о том, что такое отдельность, любовь и выбор. Я не говорю, что теперь этим детям надо умереть. Их жизнь должна быть максимально хорошей. Надеюсь, они смогут радоваться.

🎄☃️ В новогоднюю ночь принято загадывать желания. Мне это кажется не просто праздничной забавой. Понять, чего на самом деле хочется, и уметь это выразить — невероятно важно.

Возможно, для того, чтобы «шепнуть желанье сердца», не обязательно давиться жженой бумагой, но замедлиться и почувствовать, воплощения чего вы на самом деле хотите, наверняка стоит.

А если трудно понять, чего хочется, можно задать себе вопрос: «Чего мне не хватает?»

Ну, а я желаю вам изобилия — чувств, желаний, впечатлений, сил! Пусть всё у нас с вами в грядущем году будет славно. И пусть мы будем добрее к себе и друг к другу.

Обнимаю тебя.

Обнаружила, что от довольно большого числа образованных людей слышу похвалу в адрес речи профессора Соловья. Если кто-то не в курсе, то это персонаж, постоянно предрекающий скорую смерть Путина и последующее всеобщее возрождение.

Часто рядом с образом Соловья появляется и образ Невзорова — его речью тоже любят восхищаться даже весьма интеллектуальные люди. И хотя в Соловье, на мой вгляд, людей прежде всего привлекает ложная надежда на светлое будущее без какого-либо труда с их стороны (умрет Путин — сразу станет хорошо), а Невзоров берет дерзкой категоричностью, насаженной на эффектный художественный прием, о них обоих принято говорить как о хороших ораторах.

Так они правда хорошие ораторы?

Из комментариев к твиту про Соловья, где я выразила свое изумление почитанием этого персонажа, я поняла, что надо написать пост про этику.

Да, оратор, или ритор, в широком смысле — красиво и складно говорящий человек. Но у каждой сферы есть своя этика, о которой, к печали, многие напрочь забыли.

Этика — это совокупность моральных норм. Хороший оратор должен не только красиво вещать, он должен стремиться говорить правду. Здесь я разделяю понятия правды и истины, потому что антоним правды — ложь, а антоним истины — другая истина. Поскольку у меня нет цели пересказывать разные философские учения о правде и истине, то здесь, с вашего позволения, я обойдусь лишь этим тезисом.

Оратор должен подтверждать то, что говорит, по возможности недвусмысленно и с помощью убедительных доказательств. Он стремится остерегаться лжи, полуправды, введения в заблуждение, преувеличения и смещения акцентов.

Поэтому тот, кто говорит, что ему нравится сама речь, а содержание ее не важно, или обманывает, или крайне неразборчив — по-чеховски лопает что дают.

С тем же Гитлером, который сразу оказался в комментариях к твиту, похожая история путаницы между оратором и демагогом. Если бы люди не просто слушали, а слышали, что несет Гитлер, они бы с меньшей вероятностью поддались его пропаганде.

То же и с Соловьем, и с Невзоровым (мне странно обнаружить их рядом с Гитлером, но кто только рядом с фюрером не валялся). Аргумент, что их приятно или интересно слушать, говорит о неразборчивости аудитории и отсутствии у нее запроса на этику.

Мне кажется, отсюда в том числе народная любовь к Путину. Его поклонники не слушают и не проверяют, что он говорит, только как. А его речь часто звучит высокомерно и хамски, зато привычно. Этакий батя. А слова бати не принято поверять этикой.

Хвалить медовые речи, наполненные фальшью или лишенные смысла, как посещать гомеопата, рассказывая, что он помогает. Но гомеопатия лжива, а гомеопат не этичен, потому что он знает, что лжет. Его собственная вера в гомеопатию, если таковая есть, не делает его более этичным, потому что основа врачебной этики — компетентность и непричинение вреда.

Искусно обернутая ложь не становится менее лживой. Более того, люди, которые считают эстетику речей демагога первичной, популяризируют ложь и тем разносят ее.

Как нельзя пересказать чей-то мат не сматерившись, так невозможно похвалить чью-то ложь, не став при этом лгуном.

Нейронный электрочайник, изучив мои потребности, время от времени предлагает блогеров, рассказывающих о культуре или науке. Некоторые из них делают это отлично. Но у большинства я замечаю серьезную деградацию речи. Если раньше, к примеру, грамматические ошибки вроде «сказал то, что» или «безотносительно к политике» были изумляющей редкостью, то теперь это блогонорма. Она неизбежно переползает в официальные СМИ и литературу, хотя я слабо представляю, что происходит сейчас в российских книжных.

Речь — это не только грамматика, конечно. Это и словарный запас, и логика, и образность, и проч. Во всех этих областях я наблюдаю следы деградации.

Хорошая речь — признак качества любого жанра, где пользуются словом — от обзора на утюг до песни. Но если в обществе нет запроса на качество, оно не появится. Это развязывает руки всем, кто создает такой контент — и блогерам, и журналистам, и литераторам.

Дискурс университетский, основой которого было познание через чтение (в культуре он отразился, например, в одном из «Приключений Шурика», где даже памятник читает), поменялся на дискурс ультракоротких видео. Там главное выделиться из миллиона подобных роликов, чтобы набрать просмотры. А поскольку примитивная часть человеческого мозга падка на яркое и необычное, то комментировать эту яркость и необычность можно на каком угодно уровне, вплоть до уровня пьяного первоклассника. Всё равно этот шортс разнесется, а с ним и донельзя упрощенный, изувеченный язык. Даже создатели просветительского контента, как я написала выше, всё больше откатываются в мир, где никогда не существовало Розенталя и Зализняка.

Еще лет десять назад для хорошей оценки за школьное сочинение нужно было не только грамотно писать слова и расставлять знаки, но и показывать умение связно мыслить. Теперь главный критерий эссе на «четвёрочку» — соединить фразы так, чтобы остаться в рамках темы; ошибок же любого типа разрешается допускать множество. Мол, покажи, что ты вообще способен думать. Причем именно думать, не мыслить, потому что мышление — это созидательная деятельность, и мыслящего легко отличить как раз по умению логично, грамотно и образно строить свою речь. А думать — значит подбирать слова по шаблону на определенную тему.

Речь заразительна. И хорошая, и плохая речь формируется в среде. Сейчас среда вот такая — из стремительно беднеющего словарного запаса, бессвязных фраз и каких-то поразительно тупых ошибок даже, черт возьми, в падежах. Но если на массовую культуру повлиять трудно, то собственную можно холить и лелеять.

Так, я думаю, победим. По крайней мере не выродимся.

Этому каналу скоро шесть лет, кажется. И хотя я бодро пользуюсь «Твиттером» и пишу в «Патреон» (очень странно лепить кавычки, но первое филологическое образование обвязывает, и это не опечатка), телега была и остаётся главным дневником для моих мыслей и чувств.

Поэтому, если вы тут недавно, листайте ленту назад, в прошлое. Там много хороших текстов, есть даже рассказы и стихи. Мне бы хотелось, чтобы вы это прочли, потому что я писала это собой для вас (разумеется, и для себя, но через вас, через призму внешнего наблюдателя).

Спасибо, что вы тут.

Пойду выпью кофе и посмотрю, выпал ли за ночь снег.

Итак, суд наконец-то вынес решение о разводе. Больше я официально не в браке, и это великое для меня освобождение.

Брак — опять же официально — продлился ровно десять лет. Это большой срок.

Десять лет назад мне казалось, что я выхожу замуж за человека, во всем противоположного моему отцу. Родитель был гневливым, постоянно срывался на близких. Мой бывший муж, в ту пору жених, напротив, был спокоен и добр.
«Главное, чтобы не был похож на твоего отца!» — наставляла мать. И вот за нее-то я замуж в итоге и вышла.

Повзрослев, мы бессознательно отстраиваем нашу детскую. То, что я приняла за спокойствие и доброту, было на самом деле стыдом и страхом перед женщинами. (Муж незадолго до расставания сам признался в том, что ему стыдно было ходить со мной, например, в ресторан или парфюмерный магазин.) Совершенно нечувствительный к себе, он, разумеется, был нечувствителен и ко мне, и почти все мои переживания игнорировал или обесценивал, ровно как мать в моем детстве. То есть я, убегая от образа агрессивного отца, выбрала материнскую фигуру, которая насиловала другим способом — игнором. (Отсутствие тепла и заботы, пренебрежение чувствами близкого — тоже насилие.)

Иллюстрация такого пренебрежения — весьма интимная история, но я ее расскажу: сейчас мне важно перевести чувства в текст. Задолго до завершения брака секс из отношений почти пропал. Не полностью, ведь я боялась, что, если перестану спать с этим человеком, он бросит меня одну в чужой стране (так позже и случилось, но тогда отвращение уже пересилило страх). Мой тогда еще муж стал спрашивать, почему у нас мало секса. Одной из веских причин было то, что он не заботился о своем теле и не менял гардероб годами, и я много раз просила его лучше следить за собой. В тот раз, о котором пишу, я повторила то же самое. Он ответил, что я всё придумываю, что это не может быть причиной, что я должна хотеть его в любом виде.

Я всё же не жалею, что побывала в этом браке. Там и хорошее было, конечно. Как и в моем детстве, иначе бы я просто не выжила. Я вышла замуж ребенком от страха остаться без мамы и, в общем-то, получила что хотела. В этом смысле мы с мужем были вполне достойны друг друга.

С тех пор я несказанно сильно повзрослела и многому научилась. Но кое-что я делать разучилась. Я разучилась терпеть тошноту и больше не готова глотать дрянь из страха, что меня перестанут любить.

Я ребенок российского севера, о котором так любят снимать кино. Штаны на несколько размеров больше, чтобы уместить под них еще одни штаны — купленные на том же рынке, но не в крытом корпусе, а на улице, в контейнере номер сто четыре. Зато ватные.

В июне я часто видела сон, что лето закончилось. Это был мой самый тоскливый сон.

А начало учебного года из телевизора, книг или открыток приносило желтый кленовый лист — символ осени. Но для меня это был обман: в Братске не росли клёны. Я чувствовала, как мне подсовывают что-то чужеродное, заставляя соединять мою жизнь с какой-то до заграничного нездешней. Внутри я возмущалась. Мне казалось, что те, кто пытается прилепить ко мне этот лист, не видят, не знают и не понимают меня.

Я не любила сибирской осени, потому что за ней начиналась нескончаемая зима о двойных штанах, но еще больше не любила фальшивые кленовые листы, сыпавшиеся с начальных страниц только что выданных учебников.

Теперь же мне трудно привыкнуть, что кленовые листья, которыми стелет Торонто, — это про меня. Кажется, стоит закрыть книжку, и взгляд упрется во взрыхленную красноватую землю с прибитыми инеем чернеющими березовыми листами.

Я часто пишу о сходстве работы учителем и психотерапевтом. Одна деятельность сильно помогает мне в другой. Это даже при том, что, как преподаватель, я учу правилам, а как психолог, помогаю их пересматривать.

Между мной и моими учениками, как и клиентами в терапии, создаются особые отношения. Да, они профессиональные, но чувства, возникающие в них, самые настоящие. А любые отношения нужно уметь завершать, потому что их обрыв приводит к различным переживаниям и у меня, и у клиента, и эти переживания могут сквозить долгие годы.

И если в терапии обычно удается договориться с клиентом о том, что во имя его ментального благополучия на завершение нужно взять одну-две сессии, то ученики, особенно школьного возраста, часто просто пропадают, потому что их родители решили остановить занятия.

Остановить занятия можно в любой момент, и на то бывают разные причины — от финансовых трудностей до потери актуальности уроков, но вот чувства остановить нельзя. А в длительных отношениях они появляются. Рождается привязанность, тепло, интерес, однако не всегда родители это понимают. Для некоторых из них учитель — функция. Действительно, есть и такие учителя, но моя преподавательская работа всегда была глубже и просторнее, чем просто вычитка параграфа. Для меня ребенок ли, взрослый ли — это личность со своими чувствами и потребностями. Он приходит то в одном, то в другом настроении. Он меняется. Смеется, плачет, острит, хнычет, молчит, вздыхает, все понимает или не понимает ничего, кокетничает, играет, смущается, засыпает, делится. Когда удается выстроить связь с таким разным даже в пределах одного дня человеком, это настоящее счастье. И печально, когда вдруг происходит обрыв безо всяких объяснений, просто потому что родитель решил: его ребенку больше не нужны уроки.

И правда, уроки могут быть не нужны, но отношения, как я уже сказала, шире параграфов. Если вы родитель, дайте возможность ребенку попрощаться, прожить расставание. Хотя бы напишите, что хотите прекратить занятия. Это важно для вас, это важно для преподавателя. Вдобавок, это учит уважать и ценить другого, его труд, что необходимо для развития собственной внутренней ценности.

На эти размышления меня натолкнул недавний случай. Школьница, очень тревожная, страдающая от бессонниц девочка, занималась у меня два года и, уходя на летние каникулы, сказала, что продолжит, но не появилась вновь. У нас с ней были по-настоящему хорошие отношения. Забеспокоившись, я спросила у девочки, все ли нормально. «Как хорошо, что вы написали! — ответила она. — Мама сказала, что мне больше не нужны занятия, потому что у меня теперь по русскому норм, а мне было страшно вам писать».

В общем, учитесь прощаться и учите этому ваших детей. Расставания — часть жизни, они неизбежны. Если отношения значимые, нужно уметь говорить «до свидания», чтобы мешанина из чувств, неизбежно рождающаяся в месте обрыва, не губила возможности для нового «здравствуй». К тому же доброе прощание — это не только грустно, но и очень радостно.