Бродский FM

* * *

I

К пустой земле невольно припадая,
Неравномерной сладкою походкой
Она идёт — чуть-чуть опережая
Подругу быструю и юношу-погодка.
Её влечёт стеснённая свобода
Одушевляющего недостатка,
И, может статься, ясная догадка
В её походке хочет задержаться —
О том, что эта вешняя погода
Для нас — праматерь гробового свода,
И это будет вечно начинаться.

II

Есть женщины сырой земле родные,
И каждый шаг их — гулкое рыданье,
Сопровождать воскресших и впервые
Приветствовать уме́рших — их призванье.
И ласки требовать от них преступно,
И расставаться с ними непосильно.
Сегодня — ангел, завтра — червь могильный,
А послезавтра только очертанье…
Что было поступь — станет недоступно…
Цветы бессмертны, небо целокупно,
И всё, что будет,— только обещанье.

Осип Мандельштам

* * *
Нравится нет это не мой выбор

Кто бы не выплыл если такой выпал
кто бы ушел к водорослям и рыбам
по берегам освобождая место
новому зверю имя его известно

Это под ним это в его лапах
мир где пинают гордых и топчут слабых
В каждой щели слышен его запах

В нашей воде он обмывал копыта
В нашей еде клочья его меха
На волосах споры его вида

Но из живых каждый ему помеха
кто не ушел или яму себе не вырыл

Я ж говорю это не мой выбор

Михаил Айзенберг

* * *
Ещё он помнит башмаков износ —
Моих подмёток стёртое величье,
А я — его: как он разноголос,
Черноволос, с Давид-горой гранича.

Подновлены мелком или белком
Фисташковые улицы-пролазы:
Балкон — наклон — подкова — конь — балкон,
Дубки, чинары, медленные вязы…

И букв кудрявых женственная цепь
Хмельна для глаза в оболочке света, —
А город так горазд и так уходит в крепь
И в моложавое, стареющее лето.

Осип Мандельштам

* * *
и грустные ночные продавщицы,
и мусорки, пропахшие гнилыми
опрелыми деталями от быта,
и эти вот машины, что тащиться
пытаются по пробкам в сером дыме,
и этот памятник полузабытый,
стоящий в старом парке одичалом,
где время без конца и без начала, —
и эти вот дома под слоем пыли,
в деревнях вымерших, в тумана космах,
они почти — но не совсем забыли,
что там, над ними, существует космос.
и в космосе, над минными полями,
над кладбищами и над городами,
над сонной земляничною поляной,
ещё над одичавшими садами,
над серым дымом душных кочегарен,
над толпами, идущими вслепую,
летит, летит, летит, летит Гагарин,
и времени вокруг не существует,
и у него улыбка молодая,
страна, по сути, тоже молодая,
и песня происходит молодая,
и вечность молодая, молодая.

Анна Долгарева

* * *
Не у меня, не у тебя — у них
Вся сила окончаний родовых:
Их воздухом поющ тростник и скважист,
И с благодарностью улитки губ людских
Потянут на себя их дышащую тяжесть.

Нет имени у них. Войди в их хрящ —
И будешь ты наследником их княжеств.

И для людей, для их сердец живых,
Блуждая в их извилинах, развивах,
Изобразишь и наслажденья их,
И то, что мучит их, — в приливах и отливах.

Осип Мандельштам

***
Вот этот лес, остывший к ноябрю,
уставший за год,
оставил куст рябины воробью —
горчащих ягод,

перетряхнул опавшую листву,
вздыхая тяжко,
и разошлась тропинками по шву
его рубашка.

Как воробей, продрогший на ветру,
лишённый веса,
я в эту зиму снова не умру,
гнездясь у леса,

где пролетарским хлебом на крови
горчит рябина,
благословенна, что ни говори,
неистребима.

Дмитрий Артис

Гнев и любовь

Это мой океан. Я, рождённый в холодных теченьях,
Ледниковою рыбой стою у парадного входа
В саркофаг бытия, где из всех вариантов прочтений
Книги Жизни — мне врежутся в память лишь детские годы.

Отслоятся листами стихи, словно мёртвая кожа
Древних ящеров, бивших хвостами в станок Гуттенберга.
И когда я взлечу, то пойму, что полёт не возможен
Из-за крайней полярности рвущихся в сердце энергий.

И когда я качнусь, уцепившись ногтями за вечер,
Утянув за собой небосвода измятую простынь,
Мне откроется пропасть бессмысленных дел человечьих,
Словно вклеенный в книгу Иова аляпистый постер.

Будет гнев — затаившийся блеск восклицательных знаков,
Превращённых в штыки для ведения ближнего боя.
И на выставке язв в галереях тифозных бараков
Победит расписавший вселенную собственной кровью.

Это мой океан, я оставлю ему завещанье
В золотой чешуе новорожденной дочери-рыбы.
Но пока я стою у парадного входа с вещами
И смотрю, как ушедшие первыми встретили гибель.

Это древнегерманское племя сикамбров на Рейне,
Истреблённое мётлами дворников Римского папы,
Вдохновило безумием гений разумного Гейне
На зачатие мира в лицейской тетради арапа.

Это он, синеглазый цветок абиссинских эмиров,
Выткал русскую библию вязью посмертных видений.
И апостол его — тот, которого выбил Мартынов,
И его откровение — вспоротый в морге Есенин.

Там ли мой океан? Мне хотелось бы жить в Кишинёве,
Под зеленою лампой, шутя, сочинять эпиграммы
На вульгарных богов, чьи богини торгуют любовью
Возле пьяцца Сан-Марко, где в обморок падают фавны.

Там ли тина моя, там ли гнёзда бирманских рубинов,
Что — как всё неживое — явились от кончиков пальцев
Обречённых поэтов, замысливших явку с повинной
Приучить к адюльтеру с отчаянным воплем скитальца.

Но опять победит расписавший вселенную матом.
Станут гнев и любовь просто кадрами камеры Кодак.
И по вечности слов сиротливо протащится атом,
Превращающий пьяную кровь в минеральную воду.

Если в этой воде суждено мне открыть океаны
Беспредельной любви и вулканы кипящего гнева,
Я готов умереть у парадного входа в нирвану,
Чтобы с первым похмельным стаканом вернуться на землю.

И взлететь, и опять осознать, что полёт не искусство,
А прыжок из окна — драматурга почетное хобби,
Выстрел в собственный глаз, обостряющий прочие чувства,
О которых мы ведали, плавая в женской утробе.

И качнуть элерон плавника, уповая на ветер,
На мгновение гневом замедлить период паденья,
И увидеть — за миг до того — наступление смерти
От любви — в череде незамеченных жизнью рождений.

Андрей Ханжин

* * *
С миром державным я был лишь ребячески связан,
Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья,
И ни крупицей души я ему не обязан,
Как я ни мучал себя по чужому подобью.

С важностью глупой, насупившись, в митре бобровой
Я не стоял под египетским портиком банка,
И над лимонной Невою под хруст сторублёвый
Мне никогда, никогда не плясала цыганка.

Чуя грядущие казни, от рёва событий мятежных
Я убежал к нереидам на Чёрное море,
И от красавиц тогдашних, от тех европеянок нежных,
Сколько я принял смущенья, надсады и горя!

Так отчего ж до сих пор этот город довлеет
Мыслям и чувствам моим по старинному праву?
Он от пожаров ещё и морозов наглеет,
Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый.

Не потому ль, что я видел на детской картинке
Леди Годиву с распущенной рыжею гривой,
Я повторяю ещё про себя, под сурдинку:
«Леди Годива, прощай! Я не помню, Годива…»

Осип Мандельштам, 1931 г.

* * *
Возьми на радость из моих ладоней
Немного солнца и немного мёда,
Как нам велели пчёлы Персефоны.

Не отвязать неприкреплённой лодки,
Не услыхать в меха обутой тени,
Не превозмочь в дремучей жизни страха.

Нам остаются только поцелуи,
Мохнатые, как маленькие пчёлы,
Что умирают, вылетев из улья.

Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,
Их родина — дремучий лес Тайгета,
Их пища — время, медуница, мята.

Возьми ж на радость дикий мой подарок —
Невзрачное сухое ожерелье
Из мёртвых пчёл, мёд превративших в солнце.

Осип Мандельштам, 1920 г.

Труба

Ты смотришь сны? Я тоже вижу сны,
где мы с тобою не обречены
на квёлый дождик в Северо-Задонске,

трубу в окне на тыщу стекловат,
почивший в девяностых детский сад
и через лужу брошенные доски.

Со Школьной поворот напра-нале...
во, твой подъезд — волшебное шале:
пять этажей, петуньи, две скамейки.

Я вижу за полтыщи с гаком вёрст
тебя в окне — лохматым, сонным ёпрст,
гитару, макароны и сардельки.

Полтыщи — это, в общем, не беда,
но жизнь их растянула на года,
сплетая дни в сырую паутину.

И мы в сети. Здорово, как дела?..
Какая осень в Питере была!
Каналы, позолота да патина.

Такая туристическая блажь —
крути башкой, высматривай этаж,
где жили мертвецы и героини.

Всё дождь и хмарь, а тут как раз тепло,
и львы почти вставали на крыло,
когда мы проплывали между ними.

...Ты видишь остов тополя в окне,
халат на дяди-лёшиной жене,
трубу-бомжиху в клочьях стекловаты...

Мы смотрим сны. Потом они болят...
В моём окне такие ж тополя —
попилены, живучи, узловаты...

Полина Орынянская