Русский хтонизм

Вчера, устав от книги про деревья, с огромным удовольствием погрузился в тексты Льва Шейнина. Например, цитата из его раннего рассказа «Новогодняя ночь» 1929 года.

Валентина Сергеевна была красива, взбалмошна и не привыкла себя сдерживать. Она была свободна и жила в Москве одна. Она жила в Столешниковом переулке, где нэп в те годы свил себе самое излюбленное гнездо. Здесь гуляли самые «роскошные» женщины Москвы, здесь были магазины самых дорогих вещей, здесь в маленьких кафе («Вся Москва пьет наши сбитые сливки») собирались матерые дельцы, заключая на ходу головокружительные сделки и обдумывая очередные аферы. Здесь покупались и продавались меха и лошади, женщины и мануфактура, лесные материалы и валюта. Здесь черная биржа устанавливала свои неписаные законы, разрабатывая стратегические планы наступления «частного сектора». Гладкие мануфактуристы и толстые бакалейщики, ловкие торговцы сухофруктами и железом, юркие маклера и надменные вояжеры, величественные крупье, шулера с манерами лордов и бриллиантовыми запонками, элегантные кокотки в драгоценных мехах и содержательницы тайных домов свиданий со светскими манерами и чрезмерно ласковыми глазами, грузные валютчики, имеющие оборотистых родственников в Риге, и щеголеватые контрабандисты с восточными лицами, спившиеся поэты с алчущими глазами и мрачные, неразговорчивые торговцы наркотиками — вся эта нечисть стаями слеталась в Столешников переулок, отдыхала в нем, гуляла, знакомилась, встречалась.
Валентина Сергеевна жила в этом переулке, любила его, дышала его атмосферой, встречалась с его людьми, — в сущности, она сама была женщиной из Столешникова переулка. Не удивительно, что она начала торговать собой.

07.09.2023
Меня всегда удивляли и завораживали истории про глупые смерти животных, которые порой погибают так же нелепо, как и люди. Один коллега рассказал историю про попугая своей крестной, который очень любил квас. Дело было очень давно, порядка тридцати пяти лет назад. Попугай был крупный, может быть, ара или кто-то подобный ему. Попугай, как я уже сказал, очень любил квас и постоянно угощался им, когда семья готовила этот напиток. Однажды ночью семья оставила на кухне большую кастрюлю с квасом, сообразительный попугай сбросил крышку, хотел напиться, но, видимо, что-то пошло не так и он утонул в кастрюле, до смерти напившись кваса.

Эта история напомнила мне о другом попугае, чья смерть вошла в акторные координаты сумрачных альковов русской культуры. Поэт-безумец Тихон Чурилин провел годы в психиатрической клинике, где подвергался ужасам карательной психиатрии и насильственному кормлению через зонд. Когда он вышел из больницы, сразу же выпустил сборник стихов «Весна после смерти» (1915), иллюстрации к которой нарисовала Наталья Гончарова. В сборнике было стихотворение, посвященное смерти попугая — «Конец Кикапу». Образ смерти бедной птицы на самом деле в полной мере раскрывается лишь в его романе «Тяпкатань», написанном в середине 1930-х годов и являющимся одним из лучших произведений русского авангарда. В романе Кикапу попугай жил в трактире-ампире-вампире, которым заведовал «отец» автора. Именно трактир высосал из птицы всю жизнь, превратив его смерть в фантасмагорическое переживание автора-футуриста. Много-много лет спустя, будучи уже дряхлым стариком, Георгий Иванов в еще более далекой Франции пытался вспомнить стихотворение, посвященное смерти попугая в лебедянском трактире. Конечно, ни про «Тяпкатань», ни про истинный контекст стихотворения знать он не мог. Смерть птицы, пройдя через время и пространство, превратилась в метафору хрупкости памяти на излете жизни. Поэт думает о поэте и мысли эти пленительны и нелепы, как и любой другой старческий вздор.

Порой, мне кажется, что я, пройдя в дальние дали жизни, так же буду мучительно припоминать угасающим мозгом что-то нелепое, силясь вспомнить, и это будет напоминать мне о мистическом ужасе и призраках прошлой жизни.

В другом случае про попугаев, о котором я читал, есть история, где призрак подает голос через удивительные миметические способности этих птиц. Один попугай, имеющий впечатляющие способности к запоминанию и подражанию окружающей реальности, помимо прочего, мог воспроизводить с уникальной достоверностью лай семейной собаки, которая умерла много лет назад.

#дневник

03.09.2023
В воскресенье было желание поехать на кладбище и навести порядок на могиле деда. Однако понял, что настроение совсем не кладбищенское, и посвятил день разбору книг и вещей. Вещей и книг в доме очень много и все это со временем погружается в хаос.
С книгами, в целом, все понятно, одни уже прочитаны, другие ждут своего часа. Разбор их превращается в утомительный тетрис, в результате которого создается тактильная память корешков и призрачное вожделение знания. Как если бы я в течение дня погладил много таинственных девичьих задов, прикоснувшись к множественной в своем единстве душе вселенной.
С вещами все сложнее. Меня кружит вихрь из тьмы небольших предметов, наполненных памятью. Эти небольшие, но ценные объекты заполняют все, пока в один момент не оказываются в коробках, заключенных в другие коробки. В них сияет память, заточенная и отложенная, но совершенно не актуальная. Так и хранятся они на книжных полках, в шкафах, заполняют чулан. Думая про эти вещи, от которых трудно избавиться, на ум приходят слова Ролана Барта о наших хранилищах памяти. Предметы, которые мы кладем в коробки и ларчики, помогают нам осознать смерть вещей и сделать эту утрату более привычной, пока те доживают свой пыльный век.

02.09.2023
На прошедшей неделе прочитал две книги – хорошую и плохую.

Книга Антона Секисова «Зоны отдыха. Петербургские кладбища и жизнь вокруг» — плохая. Довольно поверхностный и плохо написанный текст о прогулках по питерским кладбищам. Купил ее автоматически, не особо задумываясь, что за книга. Однако, сразу же открыв ее, наткнулся на вступительную статью Мохова, тексты которого перевариваю с большим трудом. Как у Мохова, так и у Секисова встречаются тошнотворные уменьшительно ласкательные формы, что делают текст придурковатым. Каждый раз, встречая взглядом слова вроде «земелька» подкатывает тошнота. В целом, книга, если точнее, книжонка, довольно поверхностное описание кладбищ с цитатами из классики и историями из жизни похороненных. Текст, похожий на подростковый блогинг, это не спасает. Особенно глупым кажется заигрывание автора с читателем и своим «остроумием». Если бы мог, попросил вернуть потраченные деньги.

Вторая книга «Арабские ночи. Из истории восточной эротической литературы» Фариса Нофала — хорошая. Несмотря на небольшой объем, поражает картина сексуальных контекстов и ситуаций. В целом, все приведенные в книге арабские источники хотелось бы увидеть в виде отдельных изданий. Истории о вариациях проституции, гомосексуализме, «перверсиях» и уважении к женскому телу увлекают так, что книга читается на одном дыхании. Мог бы привести много цитат в качестве подтверждения своих слов, но приведу лишь один пример. Ибн Камал (1469–1534) приводит в своем монументальном исследовании множество афродизиаков, среди которых имеется жареный половой член волка!

#дневник

29.08.2023
Прошедшее лето напоминает едва уловимый след, хотя были впечатления, опыт, яркие и не очень эйфорические моменты. Ездил два раза в Турцию по рабочим делам, в первый раз посетил Стамбул, Бурсу и Анкару. В другой раз провел десять невыносимо жарких дней в Бурсе, где сходил на старое кладбище и погрузился в подвалы турецких букинистов. Хотя большую часть времени в Бурсе провел, изнемогая от жары, с книгой под кондиционером. Вернувшись в Москву, прятал ускользающие дни в коробку с воспоминаниями. Читал и, между прочим, погружался в осознание природы. Из самых ярких текстовых впечатлений в памяти выгравировалось одно предложение из книги про мозг и поведение птиц, наивно считаемое всякими невеждами и простаками, примитивным.

«Что, если во главе угла стоит не секс, а кража еды?»

Это вопрошание неожиданно сразу все расставило на свои места и рассмешило. Вспомнились, помимо прочего, современные виды проститутуции - эскортницы, содержанки, вебкам-модели и любительницы угощений. Все они превращают половое влечение, которое, казалось бы, руководит нашей жизнью, в определенную кражу еды и ее эквивалента — от богатства до мелких угощений вроде кофе.