Пруст и около

Thierry Laget. Proust, prix Goncourt: Une émeute littéraire. Gallimard, 2019.
Тьерри Лаже. "Пруст, Гонкуровская премия: литературный бунт"


В декабре 100 лет со дня, когда Пруст получил Гонкуровскую премию за "Под сенью девушек в цвету". Никаких больших секретов в этой истории уже нет, но в свежей книге много интересных подробностей, особенно о закулисье премии и о первых реакциях. "Бунт" в названии книги относится не только к неожиданному решению жюри, но и, наоборот, к яростным протестам против него.
Как известно, присуждение Прусту премии - тогда еще новой, но уже престижной - выглядело очень скандально. Во-первых, в это время премия еще сопровождалась серьезными деньгами и должна была поддерживать молодые таланты - поэтому все хором возмущались, что Пруст слишком старый (аж 48 лет) и слишком богатый (на самом деле уже нет). Во-вторых, фаворитом сезона был Ролан Доржелес, герой войны, заведомо более популярный и вообще идеальный во всех отношениях кандидат - поражение только добавило ему симпатий журналистов. В-третьих, локомотивом кампании за Пруста оказался Леон Доде - в основном потому что его убедил брат Люсьен, самоотверженно пропагандировавший Пруста многие годы. Правый националист Леон надолго ослепил всю левую прессу, для которой Пруст стал "кандидатом Доде". Лаже еще добавляет комизма, разбираясь в политических взглядах соперников: Пруст определенно левее Доржелеса, но кого волнует, что там писатели думают, когда можно сочинить такой отличный классовый конфликт. Правые же из одного антисемитизма автоматически будут плеваться в сторону Пруста еще много лет, несмотря на Доде.
В общем несколько месяцев после премии все парижские издания дружно садились в одну и ту же лужу в полной уверенности, что гонкуровская академия себя хоронит реакционным и непопулярным выбором. Зато среди защитников Пруста обнаружились молодые-авангардные Рене Клэр и Блез Сандрар.
Хочется, конечно, делать красивые выводы про то, как опасно в литературе исходить из репутаций, имиджей и окружения авторов вместо того чтобы пытаться их прочитать. Но в причинах победы Пруста, судя по дотошным исследованиям, тоже гораздо меньше эстетической интуиции (тут, кстати, ее проявил Рони-старший) и больше настойчивости и стечения разнообразных "партийных" интересов.

И смешное: "Деревянные кресты" Доржелеса сразу после премии нахально издали с надписью большими буквами "Гонкуровская премия" и ниже мелким шрифтом "4 голоса из 10".

Заработала юбилейная индустрия: в мае обещают «прустовскую весну»:)
В 2019 исполнится сто лет с момента присуждения Прусту Гонкуровской премии (за вторую книгу, «Под сенью девушек в цвету»), вот к этому поводу, не дожидаясь юбилея самого Пруста в 21-м, приурочили целый фестиваль. Книжная ярмарка, лекции, концерты и спектакли и прочее, вплоть до викторины. (В том числе концерт «Плохая музыка, которую любил Пруст» и комедийное представление по недавней книжке Лор Иллерэн, где собраны смешные цитаты из Пруста). Все это, что приятно, не в столице, а в Шартре и Илье-Комбре.

https://printempsproustien.fr/

Книга-ткацкий станок (и ткацкий станок-книга) в серии "Works in Fiber, Paper, and Proust"(2005) Ив Кософски Седжвик, которая больше известна работами по квир-теории, в т.ч. выходившей на русском "Эпистемологии чулана".
"Works in Proust" в том смысле, что Пруст здесь материал наравне с бумагой и тканью, и идея скорее про материализацию читательского опыта, но это и красивый комментарий к "Обретенному времени" - или, вернее, к читательскому вопросу, что дальше.
http://evekosofskysedgwick.net/art/fiber-paper-proust_exhibition.html

Вот, например, по ссылке лекция из университета Нанта, отмечу пару моментов:
1. "Обретенное время" читается как апокалипсис - в обоих смыслах слова, то есть и как описание конца света, и как откровение. Лектор не развивает далеко аналогию с новозаветным текстом, кроме прямых (но часто иронических) аллюзий, а тема интересная. Рождающаяся в рассказчике книга тогда заменяет Новый Иерусалим - хотя можно дальше долго спорить, идет ли речь только о личном спасении или все же не только. Лектор настаивает на том, что это продолжение романтической "религии искусства". В любом случае - дело не в том, что на фоне войны героя волнует только его собственное писательское призвание, а в том, что письмо - это единственно возможная жизнь после войны-Армагеддона.
2. Пруста долго использовали как эталон неангажированного писателя, и в этом качестве он был нужен французской литературе весь ХХ век - но в реальности все сложнее (в том числе потому что сам вопрос об ангажированности слишком окрашен Сартром). Ироническая дистанция, с которой описана в "Поисках" националистическая и милитаристская истерия, вполне читается как политическая позиция, если не отождествлять позицию и партийность. (Кстати, биографический Пруст во время войны, кажется, выглядит консервативнее и патриотичнее, чем нарратор в романе.)
"Неангажированный" Пруст был нужен следующему поколению - как отправная точка. Так, ангажированные "справа" (Селин) и "слева" (Арагон) уже не могут обойтись без виртуального спора с Прустом.
https://www.franceculture.fr/conferences/marcel-proust-et-la-premiere-guerre-mondiale

Одно из расхожих у нас клише о Прусте - по крайней мере, я его регулярно встречаю в общих характеристиках модернистского романа - что исторические события занимают в романе незначительное место по сравнению с переживаниями рассказчика, и даже что Первая мировая война служит только "фоном". Если вдуматься, это странно: весь последний том посвящен необратимым изменениям, вызванным войной во всех персонажах, в их отношениях, в облике Парижа и Комбре.
Сработал, во-первых, отложенный эффект "Обретенного времени", вышедшего уже после того как вокруг Пруста сложились определенные мифы, а на русском и вовсе с огромным опозданием. Во-вторых, в устройстве романа есть принцип, который не дает его читать исторически, - непонятно, из какого времени говорит нарратор. И да, сложно называть Пруста "писателем Первой мировой" рядом с Хэмингуэем, Ремарком или Селином , потому что в ХХ веке литература о войне часто отождествлялась с голосами "из окопов". Пруст скорее один из первых, кто зафиксировал исчезновение границы между тылом и фронтом.
А сейчас и тема эта звучит сильнее, и столетие войны обсуждали интенсивно все четыре года, поэтому с 2014 вышло много нового о "Поисках" как о романе о войне.

Репост из: Сирин

Ролан Барт в маленькой статье в «Le Magazine littéraire» в 1979 отвечает на вопрос, который, должно быть, волнует не только филологов, но едва ли не больше - писателей, которые видят огромную тень «Поисков» над любым романом. Как вообще стал возможен такой текст, если ему предшествовали только отрывочные и непоследовательные опыты?
В августе 1909 Пруст предлагает «Фигаро» черновик «Против Сент-Бева» и получает отказ, а в октябре он уже вовсю пишет роман - и не остановится до смерти. Что случилось в сентябре? Биографического объяснения даже с натяжкой не находится.
Барт говорит об «алхимическом» событии, когда внезапно разрозненные ингредиенты связываются (и сразу снижает алхимический пафос сравнением с майонезом:))
За вопросом, это понятно из дальнейшей истории, стоит скорее беспокойство Барта как писателя, мысль о фрагментарности его собственного письма и, может быть, о ненаписанном романe - но ответ он находит только как филолог, и ответ до сих пор вполне актуальный -
4 технических находки, которые стали «фасилитаторами» превращения фрагментов в связный текст:
1- выбор субъекта, особого способа говорить «я»;
2- окончательный выбор «правильных», «поэтически истинных» имён собственных: «Поиски» рождаются, когда закрепляются все имена (хотя Барт не говорит о минимум одном исключении - Мари стала Альбертиной позже)
3- изменение пропорций: просто решения, что роман будет большой, достаточно, чтобы «разблокировать» весь проект;
4- решение последовать примеру «Человеческой комедии»: сюжет на несколько книг со сквозными персонажами, что позволяет повторы, возвращения, переворачивания. В интерпретации Барта это тоже эффект пропорций: персонаж, кажущийся незначительным в первой книге, становится главным в последующих и т.п.

Roland Barthes. Ça prend //Marcel Proust, Le Magazine littéraire, Collection Nouveaux regards, 2013. p.125-128

В "Под сенью девушек в цвету" рассказчик, едва познакомившись с Эльстиром, зацикливается на одной его старой акварели, и с упорством юного детектива добивается от художника раскрытия сюжета - и в итоге он не о живописи, а о театре.
"Черты лица как будто были готовы признаться в том, что они принадлежат девушке с несколько мальчишескими ухватками; признание замирало и возникало опять, внушая уже скорее мысль о женоподобном юноше, порочном и мечтательном, затем снова ускользало, оставалось неуловимым.
Волнующее впечатление не в малой степени зависело и от грустной задумчивости взгляда, которая контрастировала с аксессуарами, отражавшими в себе веселье кутежей и жизнь кулис. Впрочем, вы склонялись к мысли, что эта грусть — искусственная и что молодое существо, как бы готовое, в этом вызывающем костюме, отдаться ласкам, верно увидело некоторую пикантность в том, чтобы дополнить его романтическим выражением затаенного чувства невысказанной печали. Внизу портрета было написано: Мисс Сакрипант, октябрь 1872 г." (Федоров)

Очень много написано об источниках, и в основном это не портреты, а фотографии актрис в мужских образах. Известно, и на это обратил внимание Брассай в своей книге о Прусте и фотографии, что Пруст после вручения ему гонкуровской премии попросил у поздравившей его Режан (знаменитой актрисы, одного из прототипов Берма) ее фотографию "в образе принца де Сагана". Фотография на тот момент уже давнишняя, Пруст ее видел; подаренное фото сохранилось, с подписью "С почтением от принца, с восхищением от друга". Другой источник - травестийная фотография оперной певицы Марии Ван Зандт, которую Пруст нашел у своего дяди Луи Вейля. В ренуаровской "Мадам Анрио в роли травести" тоже иногда видят мисс Сакрипант, но только по аналогии.

Моделью Эльстира была Одетта, и это открытие шокирует рассказчика, потому что оно перемещает художника-отшельника в мир "Любви Свана" в компанию Вердюренов (весь роман мы наблюдаем, как в этот мир втягивается вообще все, что казалось выше него - и серьезное искусство, и старая аристократия). Имя "Сакрипант" - это, как считают комментаторы, отсылка к одноименной оперетте 1866 г. с двойной травестией: главную мужскую роль играла актриса, а ее герой в последних сценах переодевался в женщину.
Так Одетта из мира Вердюренов перемещается в мир театра, и смысл этого перемещения довольно неожиданный. Рассказчику интересно видеть госпожу Сван, какой он ее не застал, - того времени, "когда Одетта еще не успела дисциплинировать свою внешность и сделать из своего лица и фигуры произведение искусства". Выходит, что "опереточная", с "искусственной грустью" и к тому же травестированная Одетта менее искуственна, чем "реальная".
(Есть обоснованные сравнения этого эпизода с уайльдовским "Портретом г-на У.Г.", но, возможно, вся театральная линия в "Портрете Дориана Грея" даже ближе.)