я просто текст

Exhibit 5: Сьюзен Зонтаг и вирус как метафора

Прочитал эти два эссе на позапрошлых выходных. С одной стороны, они как бы о другом — Зонтаг рассуждает о туберкулезе, раке и о СПИДе, о социальной стигме вокруг них (интересно, что к нынешнему моменту стигма вокруг рака почти исчезла, а вокруг СПИДа по-прежнему в полный рост) и о том, как различная метафорика, применяемая к рассуждениям об этих болезнях и их политике, скрывает за собой отказ говорить о болезни как о человеческом состоянии. Проще говоря, анализируя метафоры вокруг болезней, Зонтаг призывает от этих метафор отказаться, увидеть болезни и больных как они есть; демифологизирует их.

Она и сама пишет о том, что туберкулез, рак и СПИД принципиально отличаются от «коллективных» эпидемий: «Холера [подставьте желаемое] — проявление рока, болезнь, упростившая сложную личность и растворившая ее в среде больных. Болезнь индивидуализирующая, выделяющая личность на фоне окружающей обстановки — туберкулез. В отличие от ужасающих эпидемических заболеваний прошлого (бубонная чума, тиф, холера), поражавших человека как одного из членов сообщества, ТБ воспринимался как болезнь, изолирующая особь от общества, всегда казался таинственной болезнью личностей, поражающей свои жертвы по одному». Но это все равно очень захватывающее и полезное упражнение в размышлении про болезнь — тем более Зонтаг упоминает метафоры, схожие с теми, о которых шла речь выше: тут есть и про капитализм, и про рак как месть экосферы, и про вирус как оружие ксенофобии. И даже про то, как 100 лет назад на американском флоте убрали дверные ручки и общие металлические кружки возле фонтанчиков («это была первая реакция на “открытие”, что сифилис — это “инфекция” и “передается невинным путем”»). Нам, вероятно, предстоят бытовые изменения куда серьезнее.

Те, кому этого не хватило, — или наоборот, те, кому даже одного текста из перечисленных многовато, — приглашаются прочитать сегодняшний лонгрид The Guardian, более-менее внятно, хотя и неглубоко, суммирующий основные рассуждения о будущем после пандемии. С одной стороны — Наоми Кляйн с ее теорией катастроф и их эксплуатации капитализмом; с другой — Ребекка Солнит с ее исследованиями того, как большие кризисы приводят к увеличению общественной солидарности и заботливости; про аналогии с климатом, сравнения с 2008 годом и алармизм по поводу чрезвычайных полномочий государства тоже не забыли.

За половину ссылок спасибо Стасу Шарифуллину.

Exhibit 2: Бруно Латур и вирус как репетиция

Гипотетическая аналогия пандемии и климатического кризиса стала уже почти общим местом; вот и Латур о ней пишет (хотя, возможно, он ее придумал, не знаю). Он начинает с мысли про то, что идея общества как совокупности людей по сути бессмысленна — и вирус, который действует как социальный актор, нам об этом очень наглядно напоминает. Соответственно, гипотетический вывод на перспективу — уяснить, что и планета — член общества, и что климатический кризис тоже требует чрезвычайных мер. Однако если в случае пандемии государство способно ввести такие меры, прибегая более-менее к традиционным, отработанных механизмам, то в случае климатических изменений их придется вырабатывать заново. Ну и да: в случае климатического кризиса вирус — это само человечество, все по агенту Смиту.

В общем, мысли не то чтобы сногсшибательные, но написано как-то по-хорошему спокойно.

Exhibit 3: Жижек и вирус как призрак коммунизма [1], [2]

Жижек вспоминает финал «Убить Билла», где героиня Умы Турман наносит врагу смертельный Удар пяти пальцев — после которого человек может пройти только пять шагов, и у него взрывается сердце. Вот и коронавирус, воображает Жижек, — это такой удар по глобальному капитализму; пусть и никто не знает, какими будут эти самые пять шагов. По Жижеку (и не только по нему, про это, конечно, многие левые пишут сейчас), вирус показывает нам: в социалистических мерах типа безусловного базового дохода или всеобщего бесплатного здравоохранения всю дорогу не было ничего нереального; «радикальные» изменения в настоящей ситуации означают единственно возможные; остается прийти к тому, что и «обычная» ситуация современного мира является столь же чрезвычайной. Отдельно, продолжает Жижек, указывает на эта вся риторика про то, что «рынки паникуют», и это важнее, чем то, что умирают люди: вирус как бы обнажает ее врожденное людоедство.

И более того: вирус обозначает возвращение коммунизма — не как специфического набора политических и экономических мер а-ля современный Китай, а как идеи (Жижек тоже пишет про то, что популистам с их риторикой исключений капут). Следствием пандемии становится глобальная солидарность, непосредственно данное в ощущениях переживание того, что мы все в одной лодке, — пусть и разделены бесконечным количеством границ.

(Во втором тексте еще очень ловко приплетен Толстой, которому Жижек приписывает идею человека как поля битва различных инфекций — от культурных до биологических; честно говоря, не уверен, что у Толстого такое было, но красиво.)

Exhibit 4: Франко «Бифо» Берарди и вирус как возможность

Итальянский левый философ, о котором я тоже раньше ничего не слышал, во многом пишет о том же, о чем его идеологически близкие коллеги; по следам недавней полемики в своем фейсбуке отдельно выделю его рассуждение про то, что аксиоматика капитализма предполагает, что бесконечный рост возможен и необходим, — и что последствия пандемии при всей их вероятной катастрофичности могут поставить под вопрос эту предпосылку. Но вообще тут как раз имеет смысл читать оригинал — из-за формы: Бифо ведет дневник из охваченной пандемией Болоньи, с каждым днем ситуация вокруг него все мрачнее — и каждый день он пытается найти какие-то основания для апокалиптической надежды.

Пандемия — время парадоксов. Вроде бы все, что остается миру, распавшемуся на ячейки самоизоляции, — это коммуникация. В значительной степени это означает публичное говорение; а это, в свою очередь, моментально приводит к передозировке высказываний. У всех есть соображения по поводу того, что будет дальше, по поводу медицины, экономики, свободы, классовой структуры общества, а также соображения по поводу чужих соображений и их этичности. Этот порочный круг приводит к тому, что едва ли не самой выгодной — как для себя, так и для окружающих — становится стратегия молчания, сознательного исключения своего голоса; например, чтобы уступить место голосам, имеющим подлинную экспертизу, хотя кто занимает это место в реальности — непонятно. В общем, самоизоляция не только физическая, но и интеллектуальная — тоже интересный сюжет.

В этих суровых обстоятельствах самое время почитать, что по поводу всего этого думают философы! На самом деле не уверен. Но я посмотрел.

Exhibit 1: Джорджо Агамбен и вирус как предлог

Агамбен — один из самых цитируемых современных философов, но я у него пока ничего не читал. Тут происходит целая коллективная полемика, собранная Европейским психоаналитическим журналом.

Агамбен — коронавирусный диссидент, даром что итальянец: 26 февраля написал, что ситуация с мерами противодействия пандемии — это апофеоз ЧП как управленческой парадигмы (так называется первая глава его важной книжки «Homo Sacer»), попутно заявив, что коронавирус ничем принципиально не отличается от гриппа. 17 марта, когда все сильно ухудшилось, не сдался и написал, что общество перестало верить в ценность чего-либо, кроме голой жизни (еще одно важное агамбеновское понятие), что пандемическая чрезвычайщина сводит человека к простой биологической функции, у которой нет ни политического, ни даже эмоционального измерения, — ну и, естественно, высказал опасения, что пандемия закончится, а меры по предотвращению любых коллективных действий — нет.

Вокруг этих двух коротких заметок собраны полемические отклики других философов. Жан-Люк Нанси добродушно замечает, что опасность вируса реальна и угрожает цивилизации; что мы и так живем в чрезвычайном мире, где все социальные протоколы постоянно переписываются новыми технологиями; ну и вообще — Агамбен, он такой мужчина, тридцать лет назад советовал Нанси не делать пересадку сердца. Роберто Эспозито (не знаю, кто это) указывает, что биополитика последовательно практикуется государством последние 300 лет, и ситуация в Италии скорее похожа на демонстрацию бессилия государства, чем на триумф тоталитаризма. Сержио Бенвенуто (тоже не знаю) пересказывает новости и более-менее предлагает отвлечься от философских абстракций, когда вокруг такое творится; ну и еще у него есть интересное замечание про то, что сейчас социальные личности стали асоциальными, и наоборот — максимально социальны те, кому плевать на общество.

Рокко Ронки рассуждает о том, что у вируса много общего с капитализма — он такой же невидимый и такой же всеобщий. С другой стороны, вирус возвращает нас из состояния потребителей в состояние биологических людей, хрупких смертных организмов. А кроме того, вирус как бы разоблачает (правых) популистов, которые верят в закрытые культурные сообщества, — вирус глобален и напоминает о том, что одни нации ничем не лучше или хуже других; что реальное сообщество — это человечество. И еще вирус как бы возвращает политике приоритет над другими сферами жизни — политика больше не может перекладывать ответственность на «рынок», она должна брать ответственность на себя, признавая, что не может подчинять себе природу, но может предлагать пути взаимодействия с ней (вообще у Ронки один из самых интересных взглядов, по-моему).

Есть еще две статьи неких Дивьи Двидеди и Шажа Мохана, но они много цитируют Хайдеггера и пишут про то, что we are forsaken — в общем, я не понял, что они хотят сказать.

Умер Дженезис Пи-Орридж — великий исследователь пределов искусства, сознания и тела. Надо сказать, что про них (в последние годы Пи-Орридж называли себя именно множественным числом) много писали на русском — и часто писали хорошо. Во-первых, изобретенная Пи-Орриджем музыка в 1990-х и далее в некоторых московских талантливых кругах имела очень особенную ценность — и слова об этой музыке, соответственно, тоже. Во-вторых, в 2000-х Пи-Орридж в Россию неоднократно приезжал; здесь их любили, и кажется, это было взаимно.

Вот несколько текстов, которые мне запомнились или на которые я наткнулся сейчас.
— Максим Семеляк о ДПО в «Афише» в 2004-м, перед первым здешним концертом Psychic TV;
— Трогательный репортаж о пребывании группы в Москве там же и тогда же — тогда, в частности, была сделана памятная фотография ДПО на блошином рынке на платформе «Марк»;
— Крайне мощное и пронзительное интервью Георгия Мхеидзе с женой/половиной Пи-Орриджа, Леди Джей, взятое до ее смерти в 2007-м и опубликованное сильно после (интервью с самим ДПО на русском было масса — и оригинальных, и переводных, достаточно просто погуглить, — а вот это уникальная штука и про любовь);
— Текст Олега Соболева перед последними концертами PTV в России — десять лет спустя после Семеляка.

Прекрасный (ну то есть жуткий — но абсолютно захватывающий) российский тру крайм, который слегка испорчен разве что подводками в соцсетях: текст Никиты Сологуба лучше читать, совсем ни о чем не догадываясь, — понимаешь, что к чему, довольно быстро, но какое-то время как бы не веришь вместе с родственниками жертвы.

Жаль, конечно, что до конца непонятен мотив случившегося; мне почему-то тут вспомнился абсолютно величайший текст Дэвида Грэнна про то, как писатель совершил идеальное убийство, а потом описал его в собственном же романе. Кажется, что у бурятского героя были примерно какие-то такие же амбиции — с реализацией, правда, получилось не так ловко.

Так вот фильм Пивоварова — конечно, из первой категории: говорящие головы в повседневной среде, очень базовый монтаж, прямые методы. Фильм Чепеля — явно из второй. Оба подхода легитимны; мне лично второй, конечно, гораздо ближе и интереснее — хотя бы потому что предлагает какие-то новые формы для жанра журналистского расследования, что-то придумывает, да и просто соответствует тому, что все это именно визуальный жанр, а не текст или тот же подкаст. В «Листьев. Новый взгляд» классно выстроена картинка, интересно введена рамка с автором-расследователем, который, как в том меме, создает безумную композицию из документов, фотографий и стрелочек на стене студии, есть классно придуманный прием со старым телевизором, который Чепель повсюду носит с собой и на котором показывают архивные кадры. Вообще, «Листьев. Новый взгляд» — это не только фильм о том, кто мог убить Влада Листьева, но и мета-фильм про то, как создается (создавалось) телевидение: про все эти кнопочки, пленки, экраны и камеры. И это удачная находка.

Режиссерский метод неплохо рифмуется и собственно с содержанием фильмов. Пивоваров подробно разговаривает со всеми, с кем может поговорить, не узнает ничего принципиально нового, зато более-менее показывает суть раскладов, и в конце честно заявляет, что, на его личный взгляд, убийство-таки связано с создателем агентства «Премьер-СВ» (а ныне — сенатором) Сергеем Лисовским и дележом рекламного рынка; то есть присоединяется к самой распространенной версии. Чепель же отметает сначала версию с Лисовским, а потом — с Березовским, чтобы углубиться в дебри отношений телекомпании «Останкино» с зарубежными ретрансляторами, оттуда — к израильской мафии, а оттуда — к странной истории с убийством друга Листьева за полтора года до него; убийством, которое сначала раскрыли, а потом закрыли. Ответов нет и здесь — но, во всяком случае, это действительно всамделишное расследование, и в какой-то момент зритель и сам начинает верить, что все эти стрелочки на стене приведут к ответам.

(Интересно еще, что ни в одном фильме даже не упоминается версия о том, что к убийству могла быть причастна вдова Листьева; версия, которая много высказывалась в бульварной прессе и которая обоснована хотя бы тем, что супруге отошли доли журналиста в самых разных бизнесах.)

А еще, мне кажется, оба фильма по-своему борются с некоторой парадоксальностью собственной темы. Заключается она вот в чем: убийство главного журналиста в стране, человека, который придумал новое телевидение, оказывается связанным, кого ни послушай, с какими-то мелочными с точки зрения истории бизнес-разборками, какой-то низменной продажей рекламы. Ну то есть тут у вас рушатся режимы и расстреливаются парламенты, а тут самого известного человека в России убивают из-за рекламных контрактов. С чисто литературной точки зрения это какой-то оксюморон, абсурд; ну как если бы Кеннеди застрелили из-за того, что он кому-то руки не подал. И вот в фильме Пивоварова это по итогу так и получается; главная там, пожалуй, фраза — это реплика Эрнста: «А кто вам сказал, что убийцы были серьезными?» А фильм Чепеля как раз очень хорошо передает это авторское (и зрительское) неверие, желание отыскать в этом всем тайну, конспирологию, высший смысл.

«Листьев. Новый взгляд»

«Редакция»: 25 лет спустя: кто убил главную звезду нового русского ТВ?

Я тоже хорошо помню день убийства Владислава Листьева — особенно эту траурную заставку по телевизору, а еще сценку в школе, когда на каком-то уроке мой одноклассник вдруг требовательно сказал: мол, а давайте лучше поговорим о том, что убит Листьев. Мы были в пятом классе, но эта история задела абсолютно всех.

В этом смысле неудивительно, что к 25-летию со дня (по-прежнему нераскрытого) убийства вышло столько разных фильмов про Листьева. Скорее удивительно, что такое, по-моему, впервые, и, допустим, пять лет назад я никаких особенных мемуарных мероприятий не помню. Вероятно, это свидетельство нового расцвета видеожанра — от ютьюба до стриминговых сервисов.

Я посмотрел два фильма про Листьева и его убийство: один снял Алексей Пивоваров в рамках «Редакции» на ютьюбе; другой называется «Листьев. Новый взгляд», его автор — Родион Чепель, он вышел на «Кинопоиске». (Есть еще выпуск Собчак на ту же тему, но спасибо, я не буду.) У них, конечно, очень много общего. Повествовательная логика — сначала «Взгляд» и перестроечное телевидение, потом «Поле чудес» и «Тема», потом попытка разобраться во всей этой сложной историей с рекламным телерынком и созданием ОРТ. Спикеры — Парфенов, Якубович, Любимов, Политковский, Мукусев, скуратовский следователь и так далее; у Пивоварова есть более известные герои вроде Эрнста (который, впрочем, всегда говорит одно и то же) и вдовы Листьева; у Чепеля — более интересные вроде бывшего сотрудника службы безопасности АП и всяких людей, занимавшихся в Останкино именно рекламой и бизнесом. Есть даже общие задачи, которые решают авторы, — например, объяснить предположительным двадцатилетним зрителям некоторые позднесоветские и раннероссийские реалии; Пивоваров в этих случаях просто начинает впрямую говорить в камеру со зрителем; у Чепеля появляется анонимный персонаж, который как бы комментирует реплики собеседников, ловя их на лукавстве и разъясняя (самый спорный прием во всем фильме).

В общем, здесь столько общего, что интереснее думать про различия.
Прежде всего в области того, как это сделано, а потом уже — про что.

Тут я совершу некоторое размышление про особенности современного телевидения. Наверняка дурацкое, особенно учитывая, что я его почти не смотрю. Ну и ладно. В общем, мне кажется, что у этого самого телевидения во всем его многообразии есть два базовых подхода к зрителю. Один предполагает пассивное смотрение. То есть это наследник ситуации, в которой в доме всегда работают один или несколько телевизоров, на них что-то показывает; телевидение становится фоном твоей жизни и старается быть с тобой всегда. Я недавно по некоторой надобности смотрел довольно много телепередач с разными поп-звездами и чередовал их с какими-то популярными ютьюб-шоу; стилистически, конечно, они сильно отличаются, но есть и кое-что общее, а именно — все эти передачи вовсе не предполагают какого-то последовательного внимательного смотрения. Их можно слушать на двойной скорости, можно перещелкивать — и не потеряться, и ничего не потерять. Наверное, характерно в этом смысле, что во всех главных нынешних ютьюб-шоу люди просто говорят друг с другом в каком-то сеттинге, причем сеттинг не так уж и принципиален. Если продолжать эту мысль, можно и бум подкастов, в которых люди просто говорят друг с другом, отнести куда-то сюда же — то есть это пассивное телевидение, лишенное картинки.

И есть противоположный подход, который требует активного просмотра, концентрации; хочет работать не в режиме фона, а в режиме кинозала. Так, по-моему, зачастую устроен документальный / телевизионный контент Netflix — это очень «сделано», это визуально, это красиво и сюжетно; тебе как бы говорят, что те 10 евро абонентской платы, что ты заплатил, — это не как плата за газ или электричество, а как билет в кино.

Материал, который учит нас одновременно как надо и как не надо писать лиды.

Вот что в лиде сообщается: «Она годами мучила голливудских продюсеров, актеров, гримеров, фотографов, сценаристов, даже бобслеистов и ныряльщиков — пока за дело не взялась корпоративная следовательница Николетта Котсянас».
Чего ждешь от такой истории? Что тебе расскажут про удивительные преступления — и закономерное наказание.

Про преступления действительно рассказывают — и они действительно удивительные. Обычно все происходит так. Состоявшемуся в своей области профессионалу — от фотографа красных дорожек до бобслеиста — звонит человек, который называет себя представителем какой-то богатой и влиятельной женщины и ссылается на общих знакомых, а также хорошо представляет себе обстоятельства жизни жертвы. Женщины могут быть самые разные — от бывшей жены Руперта Мердока до сингапурской миллионерши. Агент говорит, что женщина заинтересована в его услугах и сейчас перезвонит. Женщина действительно перезванивает.
Дальше возможны разные сценарии. С теми, кто на это готов, «женщина» начинает плотно общаться дистанционно — вплоть до секса по телефону. Потом либо одновременно она предлагает им работу в Джакарте — буквально через пару дней надо либо сняться в пробах, либо сфотографировать будущих индонезийских олимпийцев, либо еще что-то. Оплатим рейс бизнес-класс и лучшую гостиницу, все переводом, вот реквизиты и чек из банка, но пока купите билеты сами и приезжайте. Они приезжают; в Джакарте их часами возит по городу водитель, которому жертвы платят наличными за услуги (порядка двух тысяч долларов обычно). Дальше выясняется, что съемка почему-то отменяется. Люди улетают обратно, ожидая, что им все оплатят. Им ничего не оплачивают; многих та же женщина продолжает зазывать обратно в Индонезию.

Как выяснила эта самая Николетта, погрузившись в дело, таким образом были облапошены сотни, если не тысячи людей — причем не самых глупых и неизвестных. (Отдельная часть в материале посвящена рассказу, как важны и нужны фирмы, занимающиеся корпоратвными расследованиями, но уж нет, на это я пойти не могу.) Также Николетта выяснила, что по факту агента и женщину имперсонирует один и тот же человек — мужчина. Который явно тратит очень много времени на рисерч своих жертв, чтобы все состоялось.

История очень странная и вызывает много вопросов. Ну хорошо, мошенник прикарманивает себе пару тысяч, которые люди отдают водителю, — но зачем заставлять жертв тратить дикие деньги на полет в Джакарту? Зачем секс по телефону? (Никого не шантажировали, но все в эпоху миту страшно пугаются такого развода.) Ну и кто этот пранкер, в конце концов, с такими-то талантами?

Так вот: лид, казалось бы, обещал ответы на эти вопросы, но на самом деле не обещал. И их тут и нет. Заканчивается все тем, что эта Николетта наконец-то убедила взяться за дело ФБР — ну и теперь уж гада точно поймают. Возмутительно, честно говоря. Особенно учитывая, что, как следует из текста, про эту историю примерно в таком объеме уже писали.

https://www.marieclaire.com/culture/a30992762/hollywood-con-queen-nicoletta-kotsianas-investigator-fbi/

В парке Disney World в Орландо недавно открылся новый аттракцион по мотивам «Звездных войн» — он называется Rise of the Resistance и представляет собой полноценное погружение в ту самую далекую галактику. Зрители сначала оказываются на огромном имперском корабле, где их задерживают и сажают в тюремная камера; потом эта камера превращается в кабинку, которая начинает захватывающее путешествие через пространство — причем не по рельсам: траектория движения определяется сенсорами в полу, в результате чего кабинка все время крутится, почти плывет в сложных насыщенных событиями коридорах космической станции, усиливая правдоподобие происходящего. Ну, настолько, насколько приключение в мире «Звездных войн» в принципе может быть правдоподобным. На «Rise of the Resistance» хотят попасть очень много людей — администрации парка пришлось даже придумать специальную виртуальную очередь; впрочем, чтобы занять место в ней, люди все равно выстраиваются в реальную очередь перед воротами. С пяти утра.

Неподалеку — парк развлечений Universal и его главная часть: огромная многосоставная инсталляция по мотивам мира Гарри Поттера, где посетители становятся волшебниками и могут посетить Хогсмид и Косой переулок. Там тоже есть своя суперзвезда — Мотоциклетное приключение Хагрида, американские горки, создающие полное ощущение полета на том самом мотоцикле, в процессе которого ты наблюдаешь сценки, связанные с волшебным миром Джоан Роулинг. На этот аттракцион тоже всегда стоит километровая очередь.

Интересная статья про настоящее и будущее парков развлечений. Оказывается, когда в «Диснее» в 1960-х изобретали этот жанр заново, там придумали очень специфическую креативную структуру: архитекторы в придумывании Диснейленда и его аттракционов не участвовали вообще; дизайнеры сразу передавали свои идеи инженерам, которые должны были воплотить их в жизнь максимально близко к замыслу; в компании даже придумали специальную профессию — имажинеры. Ну а сейчас все находится на интересной развилке: с одной стороны, оказалось, что с помощью экранов можно создавать куда более детализированные и нарративно сложные опыты, чем с помощью обычных декораций и аниматроники; с другой стороны, зрители от экранов начинают уставать и требуют чего-то максимально реального. Собственно, оба упомянутых аттракциона пытаются как-то решить эту проблему — каждый по-своему. Ну и да, создатели и того, и другого произносят мантру о том, что главное — рассказать хорошую историю: даже если человек, который эту историю воспринимает, несется на огромной скорости на мотоцикле по рельсам с горки.

Про будущее тоже интересно — утверждается, что эту самую проблему полностью решит дополненная реальность: еще немного, и эти аттракционы будут ощущаться как абсолютно реальные — притом что на самом деле там действительно будут экраны и прочие цифровые фокусы. Ну, посмотрим. А если у вас возник вопрос, зачем вам что-то знать про американские горки во Флориде, то ответ такой: насколько я могу судить, со всеми этими интерактивными, мультимедийными и иммерсивными технологиями типы опыта, которые еще недавно были совсем про разное, постепенно сближаются. Музеи, кинофильмы, парки развлечений — в сущности, все они пытаются добиться одного и того же: полностью погрузить посетителя в свою историю, заставить его забыть об условностях жанра, пространства или сюжета. Так что в пятилетней перспективе все эти размышления будут релевантны не только для парка по мотивам «Звездных войн», но и для новых московских экспозиций.

Материал, среди прочего, показывает некоторые неизбежные ограничения формата текста — конечно, автор очень старается передать эффект от обоих аттракционов, но любое видео показывает его куда более наглядно. Поэтому вот:
Rise of the Resistance
Hagrid's Magical Creatures Motorbike Adventure

Самый популярный комментарий ко второму ролику: «Не увидел ни одного сраного экрана. Спасибо, Universal».

Второй ключевой тезис Шамы (и самый спорный, насколько я понимаю): государственное насилие и кровавые бани 1793-1794 годов — не аберрация и не эксцесс, но логичный апофеоз революции; в некотором смысле самое полное воплощение ее принципов. Резня в тюрьмах Парижа в сентябре 1792 года; уничтожение мирного населения Вандеи после подавления крестьянского мятежа республиканскими войсками; да даже и внесудебная расправа с комиссаром Бастилии после ее взятия — все это (и многое другое) Шама выстраивает в единую цепочку, конструируя примерно следующее построение: все революционные политические силы постоянно обнаруживали себя в зазоре между обещаниями (политическими, экономическими, военными) и реальностью; восполнить этот зазор могла только кровь предположительно виноватых в том, что он возник. И другой важный тезис — связь насилия физического и, скажем так, теоретического: тут важны, с одной стороны, бесконечные революционные газеты и прокламации, призывавшие к расправам самым недвусмысленным образом, а с другой — наследующая тем же вышеупомянутым культурным феноменам революционная риторика, предполагавшая монохромную структуру общества, состоящего из своих и чужих, а также постоянную готовность ораторов умереть за Родину, если их требования не будут выполнены (Робеспьер выстраивал такую конструкцию буквально в каждой своей речи).

Еще из интересного: тезис про то, что революцию все время раздирало между двумя представлениями о ее целях — нам нужна свободная политическая репрезентация и подотчетность государства гражданам vs. нам нужна более сильная и успешная Франция. Описания революционных ритуалов — праздника Федерации и фестиваля Верховного Существа (удивительно прежде всего то, что настолько детализированная ритуализация возникала настолько быстро). Ну и, разумеется, бесконечные сцены политических дебатов, буквально решавших вопросы жизни и смерти, — на улицах, в парках и в залах заседаний. И бесконечные рифмы с современностью, которые автору даже не приходится подмечать (особенно, конечно, это касается периода якобинского террора).

Что же не так, когда так много всего? Как видно из вышеизложенного, Шама относится к революцией с изрядным скепсисом и сарказмом; даже о заложенной в Декларации прав человека свободе слова он отзывается совершенно без восторга — называя ее прямым последствием в революционное время «освобождение грубости». И не хватило мне в «Citizens» именно какой-то эмоциональности, что ли. Все-таки, даже когда читаешь про Французскую революцию в «Википедии», дух захватывает от событийного кутежа, от стремительности перемен, от того, как целые политические эпохи будущего оказываются спрессованными в несколько месяцев. Шама на все это смотрит с холодным носом, немного через губу — что, безусловно, нормально, но немного не то, чего хотелось.

«Citizens» еще и заканчивается в 1794 году — то есть тут нет ни Директории, ни консулов (и никакого специального объяснения, почему так). От этого остается, конечно, некоторое ощущение незавершенности, и теперь охота прочитать, например, качественную биографию Наполеона с контекстом, где было бы как раз передано это ощущение невероятного исторического приключения. Если кто-то дочитал до сюда и такую знает — расскажите, пожалуйста.

(Книжки «Citizens» в легком легальном доступе мне найти не удалось, но в интернете легко отыскать, например, ее полную версию в формате epub.)

Отчасти потому что ими и являются — Шама посвящает много места демонстрации связей между руссоизмом, идеалами сентиментализма и тем, что происходило в головах революционных вождей и на улицах управляемых ими городов (оттого, кстати, и Давид, а также Жан-Батист Грез, Бомарше и другие художники и писатели того времени тут важные действующие лица); между инновационными полетами на воздушном шаре — и новой культурой массового поведения; между культом древнего Рима — и ораторским стремлением к свободе. Особенно последователен в своем преследовании тотальной добродетели был Максимилиан Робеспьер; что из этого вышло, известно; впрочем, современного российского читателя даже главы про террор могут поразить не только кровожадностью, но и тем, что даже неумолимый, ничем не стесненный парижский революционный трибунал в месяц накануне фатального термидора оправдал 20% подсудимых, сильно больше, чем оправдывают современные российские суды. Остальные 796 человек были публично казнены посредством гильотины на площади в центре Парижа.

Основных концептуальных тезисов у Шамы несколько. Первый: Революция в лучшем случае ускорила те процессы, которые и так шли во Франции «Старого режима», а в худшем — замедлила их. Например, в интерпретации историка постепенное фактическое стирание сословной иерархии и так происходило, поскольку звания продавались и покупались (и таким образом, статус был обусловлен социальным успехом, а не правом рождения); та элита, которая доминировала во французской истории в следующие полтора века, не столько была порождена революцией, сколько сумела выжить в ней. Церковная реформа привела к большому количеству крови и резкому снижению уровня образования в стране — так как большинство священников саботировало требования присягнуть гражданскому устройству. Многие революционные активисты ненавидели старый режим не за то, что он сохранял, но за то, что он разрушал: они боролись ровно с коммерциализацией и модернизацией, которые принято считать заслугами революции (собственно, пафос возврата от нового типа прав собственности к прежнему общинному контролю был свойственен большинству «тетрадей жалоб», полученных от третьего сословия). Ну и в целом революция, как пишет Шама, была обусловлена не столько какими-то внутренними злоупотреблениями короны, сколько ее внешнеполитическими обстоятельствами: с одной стороны, колоссальными, приведшими фактически к банкротству тратами на армию и флот во многом в рамках поддержки США в войне за независимость; с другой, обновленным патриотизмом прогрессивных аристократов, вызванным участием многих из них в той же войне за независимость США (а ранее — обидно позорным поражением в Семилетней войне).

Более того: по Шаме, революция не так уж много изменила в структуре самого французского общества — бенефициарами новых законов становились в основном те социальные группы, которые и до того чувствовали себя хорошо; за исключением церковных реквизиций никакого особого трансфера социальных полномочий не происходило. Разница между богатыми и бедными вовсе не стерлась и даже наоборот — увеличилась.

Зимой 1788 года — за несколько месяцев до того, как во Франции впервые за почти 200 лет собрались Генеральные штаты, — заодно с выборами монарх предложил подданным подавать ему так называемые «тетради жалоб»: документы, в которых излагались коллективные ощущения жителей разных мест от французской политики и экономики вообще и от положения в их городах и деревнях в частности. Изучение этих тетрадей дает невероятную панораму народных мнений: кто-то требует больше экономических свобод, кто-то больше патернализма и государственного контроля за ценами и сбытом продукции; кто-то жалуется на жадных суверенов, кто-то на не дающих покоя чиновников — и так далее, и так далее. Взятые вместе эти тетради представляют собой беспрецедентный материал для изучения состояния умов в конце XVIII века. Впрочем, то, что последовало за их сбором — бунт третьего сословия, преображение Генеральных штатов в Учредительное собрание (а потом в Законодательное собрание и в Конвент), взятие Бастилии, принятие первой Конституции, радикальная церковная реформа, попытка бегства короля, его низложение и казнь, объявление республики, якобинский террор и так далее, и так далее — было еще более беспрецедентно.

Я давно хотел прочитать какую-то более-менее ультимативную книгу про Французскую революцию (Великой ее называют только в России, про это интересно написано в книге Александра Чудинова «Французская революция: История и мифы») — все-таки она в значительной степени проявила основные ценностные конфликты современности и заложила ее цивилизационные основы; ну и в конце концов — это просто страшно интересно. Хотелось, с одной стороны, чтобы не просто популярная история, но и чтобы не совсем исследовательское бубубу с анализом годовых оборотов ткацких мастерских; казалось, что на таком материале это более чем возможно. В итоге: на русском такой общей книги про всю Революцию, кажется, не существует вовсе. А на английском существует куча. Методом просвещенного тыка я в итоге выбрал «Citizens» английского историка Саймона Шамы — почти тысячестраничный том, вышедший в 1989-м, в год двухсотлетия взятия Бастилии. Результаты — амбивалентные.

Шама пишет историю как нарратив — с героями и характерами, которые воплощают или перемежают собой более сложную социальную / экономическую / политическую аналитику. Это максимально близкий мне метод — и писатель из Шамы правда отличный, немного даже слишком отличный с точки зрения богатства языка (мне приходилось часто смотреть в словарь; впрочем, это жалоба невежественного человека). У него прекрасный нюх на детали, яркие сравнения, мощные сцены, и в результате все эти герои правда увлекают, тем более что в их галерее очевидные, с детства знакомые имена соседствуют с неочевидными. Отважный, но простоватый солдат Лафайетт; хитрый делец Талейран; человек-ураган Мирабо; неистовый публицист-мученик Марат, забальзамированное сердце которого было торжественно выставлено в зале клуба Кордельеров; благородный старик Малешерб, вызвавшийся защищать на суде Людовика XVI, а через пару лет сгинувший на гильотине вместе со всей семьей; художник-политик Жак-Луи Давид; инфернальный вождь санкюлотов Эбер; пьяный палач Луары Клод Жавог и многие другие — все эти реальные люди действуют в реальных исторических обстоятельств, но выглядят как абсолютно, иногда даже чересчур литературные персонажи.

Вот текст, который точно будут обсуждать в медиасреде, а еще по нему наверняка сделают сюжет на «России-24» (а то и на Ren-TV). Что, впрочем, не делает его хуже или лучше.

История сложная, с массой фигурантов, и понять, кто на ком стоял, затруднительно. Но все-таки можно — а сделано все за неделю, и работа для таких сроков колоссальная, есть попытки прояснить происходящее с помощью инфографики и так далее. (С другой стороны, наверняка будут вопросы, а зачем было делать с такой скоростью.)

Ну, в общем, насколько я понял, история примерно такая. Некоторые участники дела «Сети» торговали наркотиками. Какими именно, понятно не до конца; видимо, нетяжелыми — травой, грибами. Но это второстепенно, а первостепенно, что в компании пензенских фигурантов были два человека — молодой человек Артем и его девушка Катя, — которые перестали выходить на связь с родными сразу после того, как двое будущих фигурантов дела «Сети» в 2017 году сбежали из Пензы: один из-под домашнего ареста, другой из-под подписки о невыезде; у обоих они были по наркотическим обвинениям. Труп Артема нашли в глухих рязанских лесах в ноябре 2017 года, а идентифицировали вообще только зимой 2019 года. Что случилось с Катей, до сих пор неизвестно.

«Медуза» предлагает следующую версию: Катю и Артема могли убить их товарищи, будущие фигуранты дела «Сети» — по наущению и согласованию с другими будущими фигурантами дела «Сети» (но не всеми; там внутри дела «Сети» тоже есть свои группировки; одна из проблем этого сюжета, конечно, в том, что никто их различать между собой не будет). Все вместе — впятером — они бежали из Пензы и то ли скрывались в рязанских лесах, то ли проходили через них; возможно, на каком-то этапе произошел конфликт; возможно, потому что Катя и Артем не хотели уезжать, скрываться и скитаться. Они вообще были в этой революционерской компании немного сбоку; их называли «гражданскими». Версия эта базируется на словах одного участника событий — Алексея Полтавца, который в результате всей этой операции успешно сбежал за границу, — и нескольких друзей фигурантов дела «Сети», которые сами расследовали эту историю (впрочем, их расследование тоже во многом базируется на словах Полтавца). Косвенные подтверждения — какие-то оговорки в чатах, которые есть в материалах дела, и (самое сильное) история рязанской девушки, у которой трое оставшихся участников партии сбежавших из Пензы останавливались вскоре после побега, действительно выйдя из лесов; Артема и Кати с ними не было. Есть еще несколько свидетельств в режиме «одна баба сказала» (буквально). Следователи ФСБ знали о подозрениях в причастности фигурантов дела к убийству и торговле наркотиками, но если бы им предъявили такие обвинения, дело бы пришлось передавать в СК, а этого следователи по тем или иным причинам делать не хотели.

(В этом абзаце я постарался максимально коротко и безоценочно изложить то, что изложено у «Медузы» подробно; повторюсь, текст путаный, мог что-то недопонять. Также скажу, что я знаком с самим делом «Сети» в обычном фейсбучном режиме — то есть поверхностно, как, вероятно, и подавляющее большинство остальных читателей материала.)

Итого: есть один труп и предположительно второй; много косвенных обстоятельств указывают на то, что их могли убить соратники, они же будущие политзеки. Указывают, на мой взгляд, убедительно — как минимум для того, чтобы текст с такой версией опубликовать. В соблюдающем процедуры суде такой кейс, конечно, развалился бы. Но это и не суд.

Помимо интереса к тому, что будет дальше (а тут есть сразу несколько линий развития — от опровержений с указаниями на нестыковки, которые наверняка найдутся, до, например, попыток найти-таки труп Кати, о местонахождении которого говорит Полтавец), у меня возникает тут еще такой внутренний вопрос — ну хорошо, а если бы тут не было сюжета про убийство, только про наркотики, стоило бы такой материал публиковать? Я думаю, что мой честный ответ — нет; и находить в себе такие границы тоже любопытно.

https://meduza.io/feature/2020/02/21/poshli-chetvero-v-les-a-vyshli-tolko-dvoe

Треть американцев перед походом в кино изучают рейтинг фильма на сайте Rotten Tomatoes. Из этой трети больше 60% склонны отказаться от покупки билета, если рейтинги слишком низкие. Rotten Tomatoes — традиционная, казалось бы, история для цифровой эпохи: сервис, который в конце 1990-х запустили два аспиранта Беркли, чтобы оценивать фильмы с Джеки Чаном, теперь влияет на индустрию — а голливудские продюсеры специально устраивают пресс-показы попозже, чтобы критический рейтинг на RT (томатометр — главный индикатор сайта, хотя есть еще суммарный пользовательский рейтинг) не успел сформироваться до начала проката. Чертовы алгоритмы опять рулят творчеством.

Но есть один нюанс: это никакие не алгоритмы.

В офисе Rotten Tomatoes сидят живые люди (причем их совсем немного, по пальцам двух рук пересчитать), которые получают зарплату за то, что читают по 50 рецензий в день и определяют, положительные они или отрицательные, заводя результаты в базу сайта. Большой материал Wired, который рассказывает про внутреннюю жизнь RT, нигде специально не объясняет, почему, собственно, это так устроено, почему это делается вручную — но, видимо, ответ имплицитно заложен в рассказе о работе сотрудников Rotten Tomatoes. Это делается вручную, потому что никакие алгоритмы пока не в состоянии понять, как критик оценил фильм. Зачастую это не в состоянии понять даже сами читатели рецензий. В редакции RT раз в две недели проходят совещания, где разбираются самые трудные случаи рецензий, и сотрудники решают коллективно — положительные они или отрицательные, и можно ли вообще это считать рецензией. Все это очень субъективно — даже несмотря на то что определить нужно только то, понравился фильм автору или нет. Даже звездочки не всегда помогают — один критик, поставивший фильму 4-, как-то написал в RT и уточнил, что на самом деле фильм ему совершенно не понравился.

Вердикт изменили с «Fresh» (то есть положительного) на «Rotten» (то есть отрицательный) — но сотрудник RT спросил у журналиста: а почему тогда 4 с минусом? «Я ненавижу оценки, — ответил тот. — Поставил просто наобум».

Эта история про человеческое измерение критики, которое не поверить цифрой, — самое интересное, по-моему, что есть в этом тексте, хотя люди, интересующиеся киноиндустрией, найдут там и много другого. Тут и про связь Rotten Tomatoes с большими развлекательными корпорациями; и про резкое расширение пула учитываемых источников ради инклюзии (не обходится без злоупотреблений — один блогер специально написал отрицательную рецензию на «Lady Bird», чтобы испортить 100-процентный рейтинг фильма), и про атаки идеологизированных пользовательских групп на рейтинги «Последнего джедая» и «Капитана Марвел» (сделать с этим RT почти ничего не могут — но хотя бы запретили оценивать фильмы до их выхода в прокат), и про амбициозный проект старейшего сотрудника RT (читает по 50 рецензий в день с 2004 года!): он хочет завести в базу сайта вообще все фильмы и рецензии, которые когда-либо выходили; и начал прямо с первого полнометражного кино, вышедшего в 1906 году.

(Это не партнерский материал, но кстати к теме: мой (бывший) коллега по «Афише» Станислав Зельвенский недавно завел свой увлекательный телеграм-канал про кино, настоятельно рекомендую. Кстати, Станислав тоже никогда не любил ставить фильмам звездочки, в чем я его безусловно поддерживаю.)

https://www.wired.com/story/behind-the-scenes-rotten-tomatoes/

Отлично придуманный и хорошо сделанный текст, который ловко увязывает тему, вызывающую читательский интерес и возбуждение (любовь, расставания, чувства, секс — хотя секса тут как раз нет, это один из немногочисленных минусов), с «важной» темой, вызывающую читательскую усталость (политзаключенные и все, что с ними связано). Выясняется, что все эти героические истории про женщин, которые ждут активистов из тюрьмы, заканчиваются вовсе не хэппи-эндом — жизнь после новостей суровее в своей неизбежной прозаичности, чем жизнь в процессе. Ну и да — то, что в тюрьму по несправедливому обвинению садится не один человек, а еще и фактически его близкие; то, что выход на свободу бывает испытанием посерьезнее, чем сама несвобода, — это как бы трюизмы, но когда их видишь в человеческих судьбах, все это начинает жить, дышать и трогать.

(В скобках чуть порассуждаю о решении сделать рамочной историю Егора Лесных и его девушки, которой он сделал предложение прямо в зале суда и которая теперь его любит и ждет. С одной стороны, это работает: потому что само предложение — яркий и запомнившийся эпизод; потому что это происходит прямо сейчас; потому что дает некий контраст с уже завершившимися историями. С другой, оказавшись в таком контексте, эта любовь выглядит заведомо обреченной на поражение — и от этого как будто немного неловко. При этом будь я редактором, я бы все так и оставил, конечно.)

https://www.bbc.com/russian/features-51474609

Чем все заканчивается — рассказывать не буду; это случай документалки, в которой есть некая интрига, и почему бы ее не сохранить. Хорош фильм, впрочем, не интригой, но оптикой — притом что авторы, по всей видимости, симпатизируют профсоюзным активистам, «Американская фабрика» сделана так, что ее можно трактовать абсолютно в любую сторону. Фильм действительно высвечивает сложность реальности: ну да, китайский подход приравнивает человека к работе, но зато он реально эффективен — а ведь при капитализме это и требуется; ну да, требования американских рабочих абсолютно понятны, но ведь когда от активистов избавляются, все и правда становится лучше; ну да, президент концерна Fuyao — корпоративное чудовище, но ведь и у него есть сомнения, рефлексия, тревоги (очень трогательная сцена с монологом про то, как он переживает за экологию). Все хотят как лучше, просто представления об этом лучшем очень разные. В итоге прочитать «Фабрику» можно и в пользу Дональда Трампа, и в пользу Берни Сандерса, и в пользу низового социализма, и в пользу технологической сингулярности — в конце концов все равно всех людей заменят машины, и все конфликты отпадут сами собой.

https://www.netflix.com/title/81090071

В 2008 году в небольшом городке Дэйтон, что в штате Огайо, закрылось более-менее градообразующее предприятие — автомобильный завод General Motors. В 2015 году в пространствах бывшей фабрики открылось новое производство — завод купил китайский концерн Fuyao, который решил производить в Огайо стекло для автомобилей и вложил в это дело около миллиарда долларов. В 2020 году фильм про эту историю — «Американская фабрика» — получил документальный «Оскар». Абсолютно заслуженно.

«Американская фабрика» давно лежит на Netflix, но я до нее добрался только вчера вечером — не в последнюю очередь из-за сюжета, разумеется: извне кажется, что фильм про реанимацию американского завода вряд ли может получиться захватывающим. Это огромная ошибка — на самом деле это тот самый случай, когда фокусировка на одном конкретном примере позволяет показать и поставить целый ряд ключевых вопросов современности: от последствий глобализации экономике до конфликта культур. И главное — позволяет сделать это остроумно и многогранно.

Дано: американские трудяги, которые после кризиса 2008-го года и закрытия родной фабрики, остались без средств к существованию — многие даже были вынуждены продать дома и переехать. Дано с другой стороны: китайские хозяева и пара сотен рабочих, которых привезли в Огайо специально, чтобы наладить нужную производительность труда. Первые исходно рады тому, что для них есть рабочие места, — пусть и платят по минимуму. Вторые исходно рады тому, что у них получается уникальный глобальный экономический проект. Вместе они запускают новые цеха и устраивают на фабрике праздник, приветствуя президента Fuyao, который для начала ездит на завод каждый месяц. У президента специфические представления о том, что можно, а что нельзя, — например, он предлагает подвинуть пожарный детектор со стены, потому что так некрасиво, — но все уверены, что у них получится найти общий язык.

Разумеется, быстро начинаются проблемы. Китайцы привыкли работать вне рабочего времени и по выходным — чтобы выполнить поставленные цели; у них нет семей, они живут по четверо в маленьких квартирках и все время посвящают работе. У американцев толстые пальцы, они хотят перерывов на обед, и работают они медленно. На празднике по случаю открытия фабрики сенатор от Огайо предлагает рабочим завода открыть профсоюз; китайцы в ужасе, потому что профсоюз будет мешать работать. Продуктивность завода оставляет желать лучшего; группу американских администраторов вывозят в Китай, где они наблюдают мотивировочные линейки рабочих в серых робах и корпоративную в лучших традициях тоталитарного капитализма, — одни пучат глаза от восторга, другие от ужаса. В Огайо рабочие ходить строем не хотят, негодуют, что им не чинят сломанные микроволновки, и начинают-таки агитировать за профсоюз. Вместо американского директора нанимают китайского — он поднимает зарплату на 2 доллара в час и начинает увольнять профсоюзных активистов. Обо всем это рассказано максимально изнутри (как всегда в хороших американских документалках, уровень доступа к героям тут какой-то нереальный): мы видим внутренние совещания китайских менеджеров; видим, как злосчастное стекло лопается в руках бедных рабочих; видим, как с обеих сторон начинает проступать ксенофобия — которая тут скорее следствие, чем причина неурядиц.