Возмутительное профанство

Не читал, осуждаю.

Конечно же я не упустил возможность и не посмотрел «Мастера и Маргариту» - во-первых, зачем смотреть одно и то же, во-вторых, если бы он был хорош, то до меня докатился бы вал восторженных отзывов, после чего я бы может и глянул.

Проблема в том, что экранизация «культового» произведения – это жест. Если фильм удаётся, обретает новые смыслы, глубину, намертво вплавляется в культуру, как «Собачье сердце», становится постоянным источником заимствований, мемов, если угодно. А вот ежели снимается откровенно средний фильм (откровенно средний фильм именно снимается, а не получается – попытка снять «Великое кино» или даёт оглушительный результат, или становится никем не понятым артефактом, почвой для рассуждения снобствующих юношей), то перед нами жест маркетингового скопидомства: экранизацию известного произведения продвигать проще – люди знают, опять же, можно скандальчик разжечь – нежели какое-то оригинальное городское фентези. Опять же, на написании сценария экономия.

Впрочем, можно возразить, что справедливее говорить о фанфике, что не отменяет соображений об экономии, высказанных выше – это тоже играет роль в написании фанфиков. В любом случае, спасибо законам о морали, этот фанфик лишён характерных деталей, если вы понимаете, о чём я.

Как зритель кино, я уже несколько постарел для того, чтобы погружаться в восторженное изучение приёмов режиссёра, а ценю скорее интересную историю, симпатичную картинку и общую любовь режиссёра к своему детищу (как, например, получилось в «Вампирах средней полосы»), поэтому меня «экранизация великого произведения» скорее отпугнёт. Мало того, наше поколение изрядно уже пугано зарубежными экранизациями известных книг.

И как зритель, я бы скорее предпочёл оригинальный сюжет, пускай и базирующийся на том или ином произведении (кто мешает взять некую боковую ветвь, если уж так хочется). В современном мире это намного проще – можно немного театрально сказать, что уверенных средних писателей в России сегодня бесконечно много, а значит найти команду на написание хорошего сюжета не так уж сложно. И тут уж режиссёр может развернуть своё эго как он захочет. Но, по-видимому, такое освобождение кино пройдёт по тому же сценарию, как и освобождение литературы.

Мне кажется немного забавным, что в современном культурном поле форма побеждает содержание. Скажем, давно ясно, что американская кинопродукция стала плоха - плоха в силу идеологической наполненности, уровня советской литературы (Кто сказал "Берды Кербабаев"?!). Но люди с упорством, достойным лучшего применения, смотрят кинопродукцию и морщатся, выискивая в ней всякое.

Ну, допустим, другого контента у меня для вас нет. Но вот что для меня и вовсе не понятно, так это повышенное многодневное внимание к говорильне между комментатором рестлинга и артистом авангардного цирка. Это же даже не смешно!

Не самую очевидную ситуацию подсвечивает нынешняя трагедия.

Современную политику стоит понимать, как практику, имеющую строгое разделение на субъекты и объекты, где под субъектом следует понимать лиц, обладающих достаточной властью, в то время как объектами оказывается тягловый народишко. Иными словами, политическое решение ни коим образом не является результатом неких «народных чаяний» (Не «мы сделали это, потому что вы просили», а «мы сделали, потому что это принесёт вам пользу» - где понимание пользы долго и нудно объясняется), да и в принятии решения тягловый народишко никак не участвует.

Вполне понятно, что людоедский акт прошлой недели есть стопроцентно политический шаг, в котором некие субъекты политики подготовив цепочку исполнителей решили жестоко и медийно лишить жизни достаточно большое количество объектов этой самой политики. Что, в общем и целом, возвращает нас к образу специализированного хищника, питающегося социальными вторичноротыми – этакого молоха, транслирующего из шишечки на голове голограмму голой Мерлин Монро (ну или «демократические ценности» в данном случае).

С этой точки зрения, приписываемая Сталину фраза Ремарка: «Смерть одного человека - трагедия, смерть миллионов – статистика» - должна читаться как: «Расстрэл товарыща Зиновьева – трагэдия, но расстрэл рэакционного народного элэмента – политика».

Безусловно, у данной системы существует некоторый набор предохранителей, например, «своих» такой молох жрёт не очень активно, но тем не менее.

Универсальных рецептов назвать здесь не получится, но, как минимум, не вестись на голограмму голой Мерлин Монро – уже большое достижение, которое, увы, многим не по силам.

К слову, существует достаточно сильное отличие политики от бюрократии: бюрократ – это наёмный работник со строгими критериями отбора, который действует по инструкции. Кроме случаев активного вмешательства политики в инструкции, действия бюрократов несут известную пользу именно тягловому народу.

Нынешний медийный казус с Такером Карлсоном немного зацепил людей касательством к теме эмоций и мимики. Будучи людьми литературными, мы привыкли к образу внешне холодного аристократа (хотя бы «аристократа духа»), этакого Печорина, и вовсе не заметили, что стали таковыми.

Некоторое поверхностное сравнения свидетельств жизни прошлых лет с наблюдением мира сегодняшнего даёт нам удивительную картину: духовный мир современного человека чрезвычайно усложнился, переполнился сильнейшим потоком эмоций, переживаний и размышлений, по количеству и интенсивности превосходящих те, с которыми сталкивались наши предки. Посудите сами: если даже не сто, а, пожалуй, что и пятьдесят лет назад, удачная шутка могла продержаться свежей неделю и больше – люди с удовольствием пересказывали друг другу один и тот же анекдот – то сегодня наша жизнь наполнена изумительным потоком юмора, подчас состоящего из довольно сложной игры намёков. В то же время трагичные новости, за которыми мы наблюдаем со сдержанным интересом, могли бы лишить душевного здоровья очень многих в начале XX века.

Беглые размышления позволяют выделить две культурные группы, гребущие против потока: это условно североамериканцы и «азиаты» (китайцы и японцы). У американцев мы наблюдаем усиление критикуемой Юнгом негритянской развязности: американцы культивируют в медиа нарочитое кривляние, указания, где смеяться, и сниженный юмор, рассчитанный на самые широкие слои. Данный феномен можно вольно трактовать как положительную обратную связь: само по себе телевидение должно было учить американское простонародье, как правильно жить, в то же время зацикленность американцев на маркетинге заставляет их делать продукт привлекательным для воображаемой целевой аудитории – в итоге «учим жить, но кривляемся, чтобы понравиться, выучили кривляться - кривляемся ещё больше, чтобы понравиться». Очень характерная разница была в мимике между Путиным и Карлсоном в интервью: на фоне довольно естественной мимики Путина, интервьюер старательно поддерживал приличествующие методичке выражения лица.

Азиаты, взяв видеоформат, сделали всё это с переборхесом: если дать себе труд посмотреть их шоу, мы увидим непременные лица по углам экрана с нарочитой мимикой, «реагирующие на происходящее». Самостоятельное творчество людей отсюда породило ещё больший переборхес: «видео с реакциями», постановочные видео с совсем уж нарочитой игрой, всякие рожицы и прочие смайлики, вставляемые в видео – и всё это на фоне естественно бедной мимики азиатов.

Всё это, в некотором роде, рисует довольно строгую границу между культурами.

Надобно заметить, что писание в телеграмм-каналах, за вычетом, естественно, каналов с шутеечками и прочими художествами, не оказывается ничем принципиально новым. В общем случае не только философия как таковая, но и «серьёзная» мыслительная деятельность человека сводится к комментированию небольшого набора изначальных текстов. Поверх этого наслаивается написание жизненных очерков, увлечённый рассказ о каком-нибудь отраслевом курьёзе и прочая эссеистика.

С некоторым ехидством, любой текст можно свести, редуцировав цепочку комментариев, лежащих за ним, к простой схеме: «Платон писал: «…» – а вот, кстати у нас в 91 будейовицком пехотном полку приключилась однажды такая история: …».

Несколько ранее эссеистика имела на своём пути довольно серьёзное препятствие: чтобы донести своё эссе до хоть сколько-нибудь значительного числа читателей, потребно было обращаться в некое регулярное издание, кормящееся с публикации этих самых эссе. Дело это крайне муторное – негодяи из издания непременно предъявляли требования к тексту, к теме, и реверансам по отношению к коллегам, да ещё и деньги за это надобно было платить. Ну и, естественно, эссе так оставалось в тех границах, что охватывались этим изданием.

Сегодня же, благодаря телеграмму, во всяком случае в русскоязычном интернете, писание эссе дело удобное, увлекательное, бесплатное, причём размер аудитории будет примерно тот же, как если бы вы расстарались на публикацию в каких-нибудь «вопросах животноводства». Да ещё и читатель может обратиться к тексту эссе в любую минуту, что, конечно же, качественный шаг вперёд. В ЖЖ было что-то подобное, но с недостатками, которые всем известны.

Поэтому объявлять эссеистику в телеграмме некоей «телеграммной литературой» представляется мне излишне широким жестом, хотя выгода такого шага может быть объяснена: скажем, в ответ на критику пунктуации и орфографии можно смело указать, что «телеграммная литература свободна от этих оков!»

Попытка применения "фреймворков", "гайдлайнов" и прочих "методологий" в устоявшейся отрасли, такой как образование, исчерпывающе описывается басней "Мартышка и очки"

4 февраля по мысли Союза по международного контролю рака (раньше они именовались Международным союзом по борьбе с раком, но, видимо, "не можешь победить...") объявлен Международным Днём Рака (опять же, придерживаемся точных формулировок).

И вот уже 5 февраля газета "Блюститель" сообщает, что у Карла III таки рак.

Безусловно, совпадения бывают, и даже знаковые...

Блестящей иллюстрацией конфликта викторианского рационализма с реальностью является роман «Отцы и дети» Тургенева. Все проблемы (да и весь конфликт произведения) Базарова проистекают именно из его механистических взглядов, которые заставляют его противостоять окружающим: «Реакционно!» Это человек, который видит мир механизмов, и его зуд – исправить эти механизмы, чтобы они как в книжке работали. Не беда, что ему лесок не мил своей беспорядочностью, беда, что он человеческое тело видит машиной и неумолимо об эту машину убивается в конце. Представьте себе ужас Тургенева, когда назидательную историю о круглом дураке окружающие восприняли как романтическое восхваление идеала!

В цитате Юнга: «Когда восточный разум наблюдает совокупность фактов, он воспринимает её как таковую, а западный разум разделяет её на отдельные сущности, на малые элементы. Например, вы смотрите на некоторое скопление людей и говорите. «Откуда они все пришли?» или «Зачем они собрались вместе?» Восточный разум это абсолютно не интересует. Восточный разум говорит: «Что означает, что эти люди собрались вместе?» - видится такая же проблема отказа от полноты видения мира: вместо попытки увидеть явление с разных сторон, через призму разных моделей (возможно, отбросив множество подходов в силу обстоятельств: «Нужно быстро выбрать адекватную стратегию!»), юнгианский идеал западного человека пускается лишь в детали механизма события. «Хм, это фанаты со стадиона. Они собрались вместе в рамках своей фанатичной идентичности, следуя ритуалам своего сообщества, которые объединяют и сплачивают в том числе через практику насилия… Караул! Убивают!» - хотя здесь быстрее было бы сначала проверить вопрос: «Что означает?» - понятно, что, драка будет.

Применительно к этой цитате, иллюстрация, удивительно подходящая к любому юнгианскому тексту – тот самый дагестанец, заглядывающий в турбину – самым ироничным образом рисует нам юнгианского «западного человека», который захвачен деталями, в данном случае заглядывает в турбину.

Итак, самый простой пример рационализации.

Существует феномен разговоров ни о чём. С некоторым скрипом викторианский рационалист может объяснить необходимость таких разговоров через дурно усвоенную физиологию мозга: «Ну вот там дофамин, эндорфин…» - но даже такое объяснение его мучает: «Машина вхолостую работает! Пар в атмосферу уходит!»

Если же рационализировать человека как социальное животное, то оказывается, что это типовое социальное чириканье, когда зверушки уселись на отдых и посвистывают, сигнализируя о своём присутствии и о том, что дела идут хорошо. Социальное животное так устроено, что оно должно регулярно чирикать в компании себе подобных, у него от этого физиологические процессы правильно работают. Отказ от сигнального перечирикивания даст ровно такой же результат, как и отказ от здоровой физической активности – «сидячий образ жизни»: или вылезет чего-то нехорошее, или тромб оторвётся.

Естественно, что на взгляд викторианского рационализатора, это совершенно возмутительно: за каким-то чёртом вместо прибавки валового продукта организм занимается переводом калорий! Отсюда все эти производящие тягостное впечатление рахметовско-базаровские суровости поведения, боротьба с мещанством и прочий биохакинг.

Причём не стоит воспринимать современные веянья как преодоление викторианской рационализации: очень часто структура новых идей о человеческой природе и о том, как должно выстраивать свою жизнь – это ровно та же рационализация на основе выдуманного, а не наблюдаемого. Не важно, новые веяния в педагогике, новая сексуальная мораль или ещё какая-нибудь чепуха, всякий раз теория стремится изменить реальность.

Модная попытка свести человека к физиологии, совершенно не учитывает тот факт, что над железами, сосудами и прочими потрохами у человека находится мозг, в котором происходит гораздо больше всего, нежели думанье вумных мыслей. Нигилистическое «человек – это животное» забывает о социальном животном, выстраивая себя вокруг библейского наставления о неразумном животном. Ну а магические представления о человеческой природе всех мастей и разбирать нужды нет – в лучшем случае это честное заблуждение или подростковое отрицание рациональности, в худшем – чьи-то козни.

На этом пути нас встречает одна определяющая проблема философии – претензии философов на универсальность и руководящую роль своих взглядов. Попытки познания мира напрочь отравлены кишением позитивистов и метафизиков. Позитивистам так важно было победить, что, грубо говоря, «обнаружив у человека кишечник, они бросались объяснять все человеческие устремления исключительно через перистальтику кишечника» - ослеплённые гонкой они желали не познания, а победы своих взглядов. Метафизики же, стремясь спихнуть с пьедестала руководства коммерчески успешную науку, все силы прилагали к попыткам как можно ярче поведать, что наука – чушь, и никакого отношения к человеческому уму не имеет (обильно при этом пользуясь научными терминами и прочая). Избегая этакого «искушения гордыней», пожалуй, можно рассчитывать на некоторый успех при сопутствующей удаче.

Современная духовная жизнь в широком понимании покоится на стремлении r рационализму, но рационализм порочен в своей основе – он деятельно иррационален. Бросается в глаза страсть рационалистов к сведению всякого явления к формулам, схемам и тому подобной машинерии: рационалист словно бы такой Дементий Варламович Брудастый, чьим тайным пафосом является не только жить в окружении таких же Дементиев Варламовичей, но и Байбакову – органных дел мастеру – в голове установить соответствующий механизм!

Всё это безумие проистекает из первородного греха рационализма: познание мира и человеческой натуры было грубо прервано историей и, вновь начавшись, оказалось зажато между противоборствующих устремлений: религиозным фанатизмом и смекалкой ремесленника.

Массовость и универсальность рационализма стала утверждаться в XIX веке, совпав с промышленной революцией: как я упоминал в разговоре об англосаксонском природоведении, юный ум был захвачен промышленными чудесами, хитроумными станками и ловкими моделями естественных процессов, позволяющими делать эффектные фокусы для школьного кабинета химии. Словом, юный разум первых «подлых» рационалистов вознаграждался за механистичность: придумай новый станок, выведи новую, шуршащую шестерёнками теорию – деньги, почёт и глубочайшее удовлетворение от славно сделанного урока гарантированы. Сама история вознаграждала за механистичность: по тем временам внедрение механистических теорий давало знатный прирост надоев, грубо говоря – впрочем, история стимпанка вполне неплохо разъяснена Дмитрием Евгеньевичем Галковским.

Беда в том, что занимались «рационализмом» религиозные фанатики, а как известно даже выход из секты такой человек осуществляет с религиозным фанатизмом. Поэтому рационалисты естественно превратили свои чёртовы шестерёночки в культ (очень изящно описание таких рационалистов вышло у английских писателей дурного космофентези). Добавим сюда неизбежное германское влияние с его: «Я научу вас вести себя подобающим образом!» - и получим довольно точную картину в том числе и современного рационализма.

Именно отсюда корни подчёркнуто иррационального творчества «новой философии»: как протестантский подросток кричит о ненависти к христианству, желании пасть во грех и перестать посещать церковь по воскресеньям (Вот это уже за рамками разумного!), так французский философ верещит про «шизофрению», «хаос» и тому подобный панк-рок. Новый извод философии оказывается направлен не столько на познание, сколько на явную оппозицию к устоявшейся религии «просвещения».

Но это концептуально, а вовсе нелишним было бы показать «рационализм» и реальный рационализм на примерах…

Но не будем обманываться чувством вины – всё дело в том пафосе исправления природы, которым захвачен англосаксонский мир. Само происхождение народов этой культуры было связано с чудовищным урабатыванием природы: массовое осушение болот, рытьё каналов и превращение всей земли в сельскохозяйственные угодья на территории Англии и Голландии получилось очень успешным – частью в силу удачных для того условий, частью в силу ничтожного размера региона. Английский (и голландский, но эти группы слишком связаны историей, чтобы их отделять) интеллектуал рос в стерильной, «облагороженной природе» и учился на примерах, где каждый ручеёк, каждый клочок земли был поставлен на службу человеку, а всякие неустроенности устранялись самым решительным образом: от тотального истребления целых видов, вроде волков, до самых решительных мер борьбы с барбарисом, как источником пшеничной ржавчины. Пафос служения природы оказался столь силён, что это неизбежно породило страсть к проектам исправления: от фурьеристской селекции и поворота рек, до евгеники, что ещё и было заполировано мессианством, возникшим от изучения египетских практик орошения.

Поэтому, выбираясь со своего стерильного островка, англичанин сразу же с большим энтузиазмом смотрел на красоты дикой природы: «А це пiд помiдоры!» С некоторым трудом, а часто человеческими жертвами, XX век показал человечеству, что организаторский пыл стоит поумерить, но было бы глупо ожидать исправления англосаксонской природы – поэтому паранойяльная страсть исправлять природу просто изменила полярность, ровно таким же образом, как изменилось парковое искусство: от строгой организованности французских садов к спроектированной естественности викторианских парков – эти черти даже додумывались притаскивать сухие деревья, «чтобы как в природе было»! Так современный англосакс (и прочие, попавшие под влияние англосаксонской культуры) мечтает изменить природу в сторону её «естественности», поэтому всяческие мечты и прожекты экологического характера неизбежно носят явственный оттенок сектантства: все эти жития в согласии с природой, «эльфийские поселения» и прочие пермакультуры – суть та же эсхатологическая рельса, что и закапывание в землю в ожидании Страшного Суда. Сталкиваясь с «экологом», нужно всегда держать это в уме.

Пожалуй, сегодня одним из самых популярных направлений мысли является так называемая «защита окружающей среды». Впрочем, сама по себе оная защита неизбежно распадается на три довольно автономных дела: говорильню, оперативную экологию и, наконец, собственно экологию.

Для простоты начнём с конца: собственно экология – это довольно строгая наука, мозголомно изучающая факторы изменения численности тех или иных видов, что является крайне нетривиальным занятием, требующим охвата гигантского количества дисциплин – от разделов биологии, до всяческой физики и метеорологии. Результатом собственно экологии являются трудно понимаемые статьи, которые многословно поясняют модели, описывающие численность особей вида, некоторый набор предположений о её динамике и ворох статистических указаний. Словом, реальная экология пахнет формалином, этилацетатом (бензином «калоша», если речь пошла о ночных мотыльках), сухими листьями и бумагой. Некоторые доступные для неспециалиста выводы о результатах экологических исследований могут быть представлены в коротких статьях о зависимости теплолюбивости гусениц от выпаса скота или причинах редкости птицы из-за туристических троп – дескать, пичуга реально избегает хомосапых.

Оперативная же экология является довольно скучной бюрократией, охватывающей вопросы работы промышленного предприятия – штатный эколог должен вести бумажное сопровождение процедур утилизации, отчётность и отбиваться от таких же бюрократов, чьей должностной обязанностью является уязвить предприятие штрафами. С этим связана забавная история нефтепромыслов на крайнем Севере: на моей памяти штрафы за самовольный выход в тундру и сбор ягод-грибов росли от неприятных 50 тысяч рублей за каждое деяние до полумиллиона рублей за пару лет (с непременной оплатой затрат МЧС, которые вертолёт гоняют за потерявшимся). Чуть более заметны бюрократы, занимающиеся юридическим сопровождением природоохранной деятельности: чтобы создать заповедник или внести зверушку или травку в Книгу, необходим ворох правильно оформленных бумаг и согласований, хотя результаты бывают очень заметны – как в случае нового закона о защите растений и грибов.

Иное же дело говорильня! Тут ребята заметны, впрочем, вся внешняя часть людям хорошо известна, а поговорим мы о вещах неочевидных. Одним из ключевых свойств болтунов-экологов оказывается феномен: подавляющая часть болтунов может быть отнесена в некотором роде к англо-саксонской культуре. Вроде бы логично: наиболее развитые промышленные страны неизбежно будут порождать потребность осмыслить собственное воздействие на мир вокруг, что неизбежно ведёт к развитию экологического дискурса. Но это возражение может быть легко купировано германским примером: изначально алеманы отреагировали на промышленное загрязнение оперативной экологией от консервативных сил (единственное медийное сопровождение – это фотографии заводов, якобы проявленные водой из Рейна), а уже сильно после возникли карго-экологи из партии «Зелёных», которые заимствовали свой дискурс из англо-саксонской моды.

Ирония англосаксонской экологии заключается в том, что именно англосаксонская культура отметилась целенаправленным и довольно успешным истреблением видов животных. Странствующий голубь и каролинский попугай в США истреблялись с формулировкой: «Они едят наше зерно!» - а на другом конце света оперативный маоизм уже шёл под лозунгом: «Они едят наших овец!» - так исчез сумчатый волк, который к овцам подступиться не мог в силу своей ничтожности как крупный хищник: как и положено среднегабаритным мясоедам он пробавлялся преимущественно всякой мелочью. Аналогично велась неистовая борьба с волками, где-о абсолютно успешная, как в Британии, где-то руки не дотянулись, как в Канаде, впрочем, мысль была – ведь: «Они едят карибу!» К счастью, вовремя одумались, да и оказалось, что канадские волки больше съедают мышей, нежели оленей, о чём можно с удовольствием почитать у Фарли Моуэта.

Можно и совсем углубляться в тему, обратив внимание на глубокий конфликт в самой разработке программ, но перейдём к истории. В истории, как форме деятельности людей также можно выделить множество акторов, не сложно увидеть явные и скрытые противоречия их реальных методологий, а также, став пользователем-экстремистом, можно и препарировать заугольные злодейства этих акторов – классическое: «Научпоппер ездит по мозгам, продавая или повестку о генитальной революции, или гербалайф» - несмотря на схематичность, фраза удивительно точно описывает подавляющую часть научно-популярного контента. И вот тут, вернувшись к тому, что рассказывает Галковский, мы внезапно обнаружим, что его подход – это такая обобщённая позиция «пользователя истории». С одной стороны, нарратив Галковского близок пользователю – грубо говоря, это понятные вещи, с другой стороны изрядная часть исторических, литературоведческих, равно как и научно-популярных лекций Дмитрия Евгеньевича походит скорее на курсы для уверенного пользователя ПК на тему: «Как не стать жертвой киберпреступников и что делать, если вы уже стали?» - точно также, как пользователя учат распознавать так называемый «фишинг», Дмитрий Евгеньевич показывает, каким образом вскрыть «злонамеренность» исторического нарратива и причины и механизмы, кроющиеся за этой «злонамеренностью».

Учитывая, что история перестаёт быть для людей «пыльным учебником» и «забавным учёным в архиве», а тем более учитывая «реконкисту истории», дело не только интересное, но в известной степени и полезное.