Замятин

У Артемия Магуна — соавтора широко обсуждаемого проекта конституции будущей России — уже была конституционная разработка. То был более философский опыт и по другому поводу, но его полезно иметь в виду, чтобы лучше понимать обсуждаемый проект.

В статье «Левая теория авторитарного социал-демократического государства» (2019) Магун обращает внимание на отсутствие у левых собственной утвердительной теории государства. Левые традиционно игнорируют проблемы политической демократии, зацикливаясь на экономической. В результате мы имеем либо пресловутую социал-демократию, либо ленинистскую теорию отмирания государства. Ни то, ни другое не помогает разрешить трудное противоречие между государством и демократией.

У социал-демократов государство всеобщего благосостояния это фактически то же самое либерально-конституционное государство эффективного менеджмента. Оно отличается от неолиберального только тем, что левые партии в нём должны победить на выборах и повернуть рычажки социально-экономической политики в другую сторону. Демократия для этого не нужна, достаточно выборов и профсоюзов.

Ленинистская теория уповает на растворение государства в демократии. Звучит более перспективно, чем социал-демократия, но остаётся одна проблемка: бюрократическое государство обретает собственную политическую субъектность и успешно сопротивляется демократии. Это можно понять изнутри самого марксизма, не дожидаясь, когда диктатура пролетариата выродится в тоталитарный этатизм:

«Форма государства, в логике традиционной марксистской критики, действует на любое эмансипаторное содержание, как отравленное дерево на свои плоды, она подчиняет («субсумирует») его и превращает в очередной формалистический, моралистический продукт, воспроизводящий главное — власть самого государства».

Магун пытается показать, что левые всё-таки могут примирить государство и демократию и теоретический ресурс для этого уже есть у раннего Маркса. Он предлагает парадоксальную идею:

«демократическое государство должно постоянно провоцировать и стимулировать демократическое участие, что оно может делать, лишь обладая сильной деспотической властью. Парадоксальным образом только такая сильная и авторитетная власть способна самоустраниться, вычеркнуть себя из политического процесса до тех пор, пока режиму не угрожает экзистенциальная опасность».

Как этого добиться? А давайте прямо в конституции запишем, что между государством и народом есть противоречие и государство само своей же авторитарной силой поддерживает народ в борьбе с ним.

«Парадокс, но демократия в сильном смысле слова может быть реализована только сверху, при том что она на следующем этапе обязательно приводит к подрыву подтолкнувшей ее власти».

В конце Магун даёт 10 пунктов для конституции левого авторитарного социал-демократического государства (ЛАСДГ).

С моей точки зрения здесь есть очевидная проблема: с какой стати государство будет добровольно вытягивать за уши народ на борьбу с собой же? Потому что так написано в конституции? Подозреваю, что за этой идеей стоит отчаянное неверие в способность народа к политической самооорганизации и борьбе за самоуправление, то есть в саму демократию.

В любом случае статья Магуна хороша и обогащает дискуссию о конституции, прочитайте сами.

Как я и предполагал полтора года назад, в 2024 году Москва полностью переходит на электронное голосование. Такое решение приняла только что ЦИК.

Вопреки распространённому мнению, я не думаю, что это дорога к полной рисовке результатов голосований. Всё устроено сложнее. Хотя я и допускаю, что в какой-то момент система может свернуть к такой деградации, где выборы редуцируются до администрирования программы на компьютере. Это вернёт политическую силу голосований, ныне успешно купированную, и будет означать конец электорального режима.

UPD. Милосердов всех дезинформировал, ЦИК принял рядовое решение про ДЭГ. Что, впрочем, не меняет сути: бумажное голосование стремительно минимизируется в пользу электронного. Не сегодня, так завтра.

В истории принятия Декларации о государственном суверенитете РСФСР мне кажется удивительным, с каким единодушием за неё голосовал Съезд: 907 голосов за при 13 против и 9 воздержавшихся. А ведь это был революционный документ, который торпедировал Союз и ломал надежды Горбачёва на управляемость республиканского Съезда.

Хотя почти 90% депутатов Съезда тогда формально были членами КПСС (включая Ельцина, он выйдет из партии только через месяц — 12 июля), большинство из них так или иначе поддерживали ДемРоссию. Однако же у «демократов» не было такого подавляющего большинства, и, например, Ельцина в мае избрали председателем только с третьего раза, с боем. При этом в консервативную фракцию «Коммунисты России» вошло 355 депутатов. Почему же они все согласились на Декларацию, которую продвигали «демократы»?

Есть мнение, что комроссы поддержали Декларацию из расчёта на усиление своих позиций в КПСС и оформление республиканских активов партии (у России не было своей компартии со сталинских времён), а также ради атаки на либеральных реформаторов в союзной власти вокруг Горбачёва. Часть консервативных депутатов голосовала из националистических соображений (фракция «Россия») — то было начало национально-патриотических («красно-коричневых») сил.

Я бы добавил сюда ещё одно слагаемое успеха Декларации — массовую политизацию. Колеблющиеся депутаты были не только добычей кулуарных внутриэлитных игр, но и мишенью активных избирателей. Из воспоминаний Виктора Шейниса:

«Система электронного голосования, налаженная на Съезде, позволяла оперативно информировать граждан, как ведут себя их избранники. Размноженные в тысячах экземпляров распечатки голосований исправно поступали в избирательные округа. Не определившиеся депутаты, ежедневно проходившие из гостиницы «Россия» в Кремль сквозь строй пикетчиков, поддерживавших Ельцина, получавшие поток писем и телеграмм из избирательных округов, испытывали сильное психологическое давление, которому номенклатура ничего не сумела противопоставить».

Как выглядела эта осада Съезда избирателями, можно увидеть на этих документальных кадрах из фильма Галины Бурашовой (см. Часть 2).

Это в очередной раз демонстрирует ту простую истину, что готовность элит к рискованным революционным преобразованиям сильно зависит от народной мобилизации. Но в наше время это очень опасная истина применительно к Декларации, потому что такая версия происхождения Новой России не бьётся с официальной доктриной тысячелетнего государства.

Мой товарищ Глеб Бабич решил выдвигаться в Мосгордуму. Мы с Глебом знакомы со времён кампании против фанзоны в МГУ 2018 года, он тогда строил независимое студенческое самоуправление на Биофаке. Потом Глеб занялся местной политикой у себя в Тёплом Стане, баллотировался там на муниципальных выборах в 2022 году с платформой «ВыДвижение». С 2019 года активно участвовал во всех наших избирательных кампаниях. И вот решился на свою большую кампанию в этом году. Не могу не поддержать его.

Для регистрации самовыдвиженцем ему надо будет собрать больше 5 тысяч подписей избирателей округа (районы Тёплый Стан и Коньково), что очень сложно.

Если вы хотите получить опыт работы на избирательной кампании, записывайтесь в штаб Глеба:
сборщиками — для тех, кто готов работать вживую на округе,
либо на удалёнку — там много ролей.

Это хороший вариант получить опыт в предвыборном штабе без лишних компромиссов. Пока это вообще единственный приличный кандидат в этом году в Москве из известных мне, таковым скорее всего и останется.

Гребер в «Утопии правил» делает любопытное замечание о том, что римские игры и зрелища в Колизее имели важную антидемократическую функцию: они воплощали образ кровожадной людской массы, которая своими улюлюканиями и вердиктами поднятием пальца демонстрирует абсурдность идеи народного самоуправления. Так, по мысли Гребера, имперская власть создавала соломенное чучело демократии и замещала память о подлинном самоуправлении, существовавшем в средиземноморских сообществах до их завоевания.

Развивая эту мысль можно сказать, что современные государства изобрели более изощрённую форму этого же антидемократического довода.

Знаменитый фестиваль «Шашлык Live», который мэрия Москвы внезапно назначила на дни протестных акций во время выборов в Мосгордуму в 2019 году, должен был продемонстрировать не просто образ чревоугодничающей массы, но кое-что более обезнадёживающее — отказ народа от политической субъектности в пользу сытой потребительской жизни. Если на фестиваль шашлыка придёт больше людей, чем на митинг с требованием регистрации независимых кандидатов, то, мол, не будет ли это эмпирическим доказательством того, что между мещанским комфортом и демократией народ выбирает первое?
(Мы, разумеется, понимаем, в чём тут ошибка и подлог, но интересна сама форма этого довода.)

Тут же мне вспоминается замечательная статья Франчески Поллетты, в которой она начинает с того, как городские праздники и карнавалы часто создавали рамку для управляемого протеста. Участникам позволялось на один день символически свергнуть правителей и взять власть в свои руки, а на утро возвращался старый порядок.

«Выступления, совершаемые на таких мероприятиях, воспринимаются в качестве вызова существующей властной и статусной системе, но особой опасности не представляют — как результат, задорно выворачиваемые наизнанку властные отношения лишь укрепляются».

Однако далее Поллетта показывает на примерах из ГДР, Чехословакии и Китая, что эта игра в имитацию может выйти из-под контроля и перерасти в реальные коллективные действия:

«При этом, однако, всегда имеется риск того, что собравшиеся толпы могут вдруг осознать себя в каком-то ином качестве и, сделав это, обретут способность разрушить мифы, легитимирующие режим».

Гребер тоже замечает, что «зачастую карнавалы становились прологом к настоящим бунтам», но не развивает эту мысль. Как и миллион других интересных мыслей в этой книге.

Можем обсудить это завтра на ридинге по «Утопии правил» в Шанинке. А перед ридингом там же будет день открытых дверей. Если вы подумывали поучиться в Шанинке, приходите знакомиться — я расскажу про нашу программу политфилософии.

Почему троллейбусы в Москве заменили электробусами?

Об этом вышла великолепная статья Егора Мулеева в журнале Urban Planning.

Егор показывает, что вульгарное объяснение через лоббирование чьих-то денежных интересов («ищите ‘Батурину’») здесь не проходит. Как не проходит и объяснение через позицию транспортных чиновников, формирующих программу развития ОТ, или экспертов, которые могли бы научно обосновать преимущества электробусов перед троллейбусами.

Напротив, сначала появляется политическая воля мэрии, которая затем уже создаёт:
— и необходимые рыночные процессы, которые потом начинают выглядеть как экономический интерес лоббистов,
— и обосновывающую (задним числом) экспертизу транспортников,
— и сопроводительный пиар, который должен убедить москвичей, что электробусы это прогрессивно, а троллейбусы это совковое старьё.

Дальше логично спросить, откуда тогда взялась сама воля мэра на это решение? А этого мы не узнаем, пока не выйдут какие-нибудь мемуары с пересказами закрытых совещаний и бесед с Собяниным. В гиперцентрализованной системе московской власти у нас нет никаких шансов узнать, как принимаются такие решения, пока об этом не расскажет кто-то из узкого круга участников.

Эта статья кажется мне чрезвычайно интересной не только как исследование московской власти, но также в качестве иллюстрации более общего тезиса о том, что политическая воля предшествует всевозможным экономическим и экспертным обоснованиям, которые играют роль рестроспективной рационализации. Недавно я писал про ещё один блестящий пример такого рода из датской урбанистики, где нет такой авторитарной централизации, но логика соотношения власти и знания та же.

***
Так вышло, что мы с Егором немного знакомы. Он брал у меня интервью о моей депутатской практике взаимодействия с Дептрансом для своего исследования. Но, честно говоря, тогда он в итоге рассказал мне больше интересного и содержательного, чем я ему, так что обвинения в предвзятости не принимаются.

Я давно почитываю Егора, ещё со времён Openleft. Из более публицистического очень рекомендую вот эту заметку о приватизации транспорта и маршрутках: «Мы с Вадиком посидели и решили вот так».

Органическая и медиа- политика

В последние месяцы я почти полностью потерял интерес к оппозиционной медиасреде. И если раньше я колебался в вопросе о перспективах политического развития через массовые медиа и говорящие головы, то сейчас прихожу к выводу о тупиковости этого пути. Объясню свою логику.

Новый режим репрессивности практически полностью вытеснил оппозицию из физических публичных пространств в медиа, разорвав каналы прямой связи с деполитизированным большинством. Это породило феномен медиаполитики: соцсети (прежде всего ютуб) превратились из инструмента коммуникации в самоцель.

Если исходно охваты в медиа нужны политикам для трансляции своих идей и предложений и мобилизации аудитории, то в медиаполитике просмотры и реакции превращаются в самостоятельные KPI. Контент начинает определяться их логикой, которая отождествляется с логикой политической поддержки и репрезентации (лайки=голоса). Говоря марксистским языком, медиаполитика это фетишизация медиа.

За два года первоначальный контрпропагандистский потенциал медиаполитики («моя тётя перестала слушать Соловьёва и перешла на Плющева по утрам») исчерпался. Объём совокупной аудитории оппозиционных медиа, судя по всему, стабилизировался, её медленное расширение перестало выглядеть как фронт информационной борьбы.

Сама аудитория также, похоже, перешла от ожиданий решающих предложений от медиаполитиков к регулярному потреблению комфортного медиапродукта. Невозможность удовлетворить запрос на действия привела к его вытеснению: от политических блогеров теперь требуется только информировать и развлекать — предлагать уже ничего и не надо.

Противоположность медиаполитики можно условно назвать органической политикой. Она строится на потребностях деполитизированных людей, которые сталкиваются с несправедливостями и пытаются давать им отпор. Органический политик помогает таким людям самоорганизоваться вокруг общей проблемы, получить положительный опыт коллективных действий и расширить своё политическое сознание. Словом, занимается старой-доброй реполитизацией.

Органическая политика тоже нуждается в медиа, поскольку ей нужно привлекать внимание к своей проблеме. Органическим политикам полезно иметь контакты с журналистами, они могут и сами становиться блогерами. Но всё это для них — средства, необходимые ровно настолько, насколько они способствуют продвижению их органической повестки.

Медиаполитика отличается тем, что она черпает повестку из самого мира медиа или придумывает её сама. Её контент всегда, конечно, основан на каких-то ценностях самого спикера, но в пределе ему всё равно о чём говорить — о пожарах или о совбезе — лишь бы это повышало медийность.

Надежда медиаполитики может заключаться в том, что добытая таким искусственным, технологичным образом аудитория потом когда-нибудь может обернуться средством для органической политики. Мне кажется, что это разумно и действительно может так сработать (в моём опыте уже работало).

Однако избыток медиаполитики при тотальном дефиците органической может создать критический разрыв между ними, при котором последняя уже не сможет обратно инструментализировать первую. Условный Камикадзе Ди (извините за крайний и комичный пример) ушёл в такой отрыв, что уже точно не сможет быть полезен для органической политики. На мой взгляд, большинство медиаполитиков находятся на том же пути.

Для предотвращения этого разрыва нужно прикладывать специальные усилия. Но если органической политики нет, то её нет, как ни крути. Сложность этой задачи усугубляется ещё и тем, что медиаполитика создаёт сильнеший нарциссический соблазн, благодаря которому медиаполитики начинают искренне верить в своё политическое влияние и перестают замечать саму проблему.

Заметка к истории партисипативного бюджетирования в Бразилии.

Знаменитый проект партисипативного бюджетирования в Порту-Алегри начался летом 1989 года со спора о субъектах участия. Местные ассоциации, которые инициировали и продвигали саму идею партисипативного бюджета, предлагали выстраивать его на базе общественных объединений, прежде всего этих же ассоциаций. Тогда как администрация только что избранного мэра от Партии трудящихся (PT) Оливио Дутры настаивала, что участвовать должны непосредственно любые горожане без промежуточных фильтров в виде ассоциаций.

Можно обобщить их аргументы и придать им абстрактно-теоретический смысл в виде двух концепций политического участия (напр., ассоциативная vs прямая демократия). Однако мне кажется, что гораздо важнее понимать конкретно-исторические мотивы этого спора.

А дело было в том, что многие ассоциации ещё несколько лет назад при хунте существовали в роли клиентелы при администрациях назначенных мэров. Лидерские позиции в этих ассоциациях сулили им привилегии при распределении благ, которые спускали через них муниципальные власти. Партия трудящихся же опиралась на тех, кто был исключен из этого процесса, и стремилась разбить эти патронажные связи.

Кроме того, был один важный эпизод. В первый же месяц у власти администрация Дутры, выполняя свою предвыборную программу, муниципализировала общественный транспорт, после чего начались забастовки его работников с требованием повышения зарплаты. По другую сторону оказалось движение местных сообществ, которое протестовало против предполагаемого повышения платы за проезд. В итоге администрация Дутры отказала профсоюзам, хотя всегда считала их своими важнейшими союзниками. Вице-мэр Тарсо Дженро объяснил это тем, что городская власть «должна реагировать на требования, думая обо всём обществе, а не только об одном его сегменте».

Опыт разрешения этой контроверзы настроил мэра и его команду против узких корпоративных интересов организованных групп (в т.ч. профсоюзов) и отразился на дебатах с ассоциациями о схеме партисипативного бюджетирования. В результате в Порту-Алегри победила версия, в которой участниками становятся индивидуальные граждане, а не ассоциации.

Этот пример иллюстрирует следующую мою мысль: мы можем сколько угодно выдумывать институциональный дизайн в априорно-теоретическом режиме, но на неделе он будет определяться опытом конкретных политических противостояний, который не диктуется нашими абстрактными представлениями о хорошем политическом устройстве, а, наоборот, формирует их.

Представьте богатый полезными ископаемыми регион, в котором работают высокоприбыльные добывающие предприятия, снабжающие полмира, но при этом сами люди живут бедную и беспросветную жизнь. Природно красивые места с огромным количеством земли, где местные наблюдают в основном серую полуразруху на маленьких участочках. Из них качают миллиарды, им достаются крохи. Они иногда ропщут, но никогда открыто не протестуют против своего положения. Молчат и подчиняются.

А нам, как говорится, и представлять не надо.

Правильно, вы угадали, речь про долину Центральных Аппалачей между Кентукки и Теннесси в США. Этому региону посвятил свою классическую книгу Power and Powerlessness: Quiescence and Rebellion in an Appalachian Valley (1980) политсоциолог Джон Гавента, ученик Стивена Льюкса.

Гавенту удивило, что местные работяги в личных разговорах прекрасно понимали всю несправедливость своего положения, но не сопротивлялись. Профсоюзы здесь слабы, протестов нет, политики в спайке с крупным бизнесом спокойно выигрывают выборы.

Мейнстримная на тот момент политическая теория плюрализма гласила, что в свободной стране с «минималистской демократией» у людей есть все рычаги воздействия на элиты, так что отсутствие сопротивления лишь доказывает удовлетворение людей их жизнью. Другие теории добавляли, что этот народ просто имеет отсталую политическую культуру и не дотягивает до «гражданского общества».

Все эти ответы в стиле «народ не тот» Гавенту не удовлетворяли. Он показывает, что сами властные отношения в регионе устроены так, чтобы «развивать и поддерживать покорность безвластных». Вам не придётся лупить людей дубинками на площали, если вы убедите их, что выходить на площадь бессмысленно.

Такая структура властных отношений сложилась в 19 – начале 20 веках в ходе колонизации региона крупным бизнесом. На первом этапе рабочий класс оказывал открытое сопротивление, но новый политический класс корпоративных элит победил их в решающих политических противостояниях, сломав их волю на долгие годы вперёд. После этого эпизодические открытые выступления рабочих всё же возникали (особенно в 30-х годах), но тут же брутально подавлялись увольнениями, лишением жилья и страховки и т.д.

На втором этапе победившие элиты так реформировали публичную политику, чтобы чаяния их оппонентов не попадали в повестку. Коротко говоря, выдвигаться на выборах и попадать в паблик для них стало заградительно дорого и сложно.

На решающем третьем этапе закрепления структуры властных отношений в ход пошла идеология. Вопросы неравенства вытесняются вопросами экономического роста. Если человек получает крохи со стола этого роста, то он сам виноват, надо усерднее работать. Корпорации несут местным жителям прогресс и цивилизацию, а сопротивляющиеся тянут их обратно в доиндустриальную архаику.

Гавента подробно рассматривает отдельные механизмы внедрения деполитизирующей идеологии потребительской покорности. Здесь и устройство нового сектора услуг в городах (сверкающие дорогие отели для элит и дешёвые развлечения для рабочих), и эксплуатация американского патриотизма и антикоммунизма (надо сплотиться против пятой колонны), и даже переименование улиц.

В результате, как показывает Гавента, люди интернализировали подчинённую роль, уверовали в собственное бессилие и адаптировались, полностью вытеснив саму мысль о каком-либо политическом участии и сопротивлении. Как сказал Гавенте один из шахтёров: «Наверно, мы могли бы взять власть, нас было много. Но мы просто не думали об этом!». В конечном счёте Гавента доказывает, что такое «молчание» нельзя считать согласием.

Исследования «ликов власти» в стиле Гавенты давно вышли из моды. Те дебаты о природе власти отгремели и забылись. На то есть причины. Но нельзя не заметить, как много они могут дать нашим современным спорам об ответственности и покорности народа. По крайней мере 9/10 того, что я вижу в этих спорах сейчас, находится на очень примитивном до-льюксовском уровне.

К пресловутой роли интеллектуалов в политике

В наших спорах с товарищами о «Предателях» выпуклая линия разногласий проходит по большому вопросу о роли интеллектуалов в политике.

Интеллектуалы (левые) часто представляют себя как авторов программ и фундаментальных идеологических оснований, без которых практикующие политики не могут вести осмысленную целенаправленную работу. Политикам, которые заняты общением с народом и дипломатией, некогда заниматься политической философией. Эту идеологическую работу за них должны проделать академики-интеллектуалы. Таково естественное разделение труда.

В случае с навальнистами некоторые товарищи считают, что у их политического проекта большие проблемы с идеологическими основаниями. Их идеи эклектичны и фрагментарны. Они, будучи практиками, зациклились на узкой антикоррупционной повестке и не могут сделать следующий шаг к программе широкого демократического фронта. И, мол, если мы хотим поддержать их в противостоянии с проектом праволиберального реваншизма, то нужно помочь им устранить этот дефицит. Я склонен согласиться с первой частью и категорически не верю во вторую.

С моей точки зрения, в этой конструкции есть одна глубинная ошибка рационализма. Действенные политические идеи и представления могут быть продуктом только живой практики, а априорные программные и идеологические конструкции могут лишь иногда резонировать с практикой, но не определять её направление. Когда интеллектуалы говорят, что могут написать сильную политическую программу, которая даст политикам ключ к массовой поддержке, они очень переоценивают рационалистическую силу идей.

Они мыслят примерно так: вот, например, мы видим на исследованиях, что в стране плохая система здравоохранения из-за её недофинансирования, значит надо выставить программу увеличения финансирования медицины, а дальше политики уже донесут это до широких слоёв своими коммуникационными инструментами — это дело техники. Но это никогда так не работает.

Рационалисты поставили отношения власти и знания с ног на голову. Им кажется, что сначала появляется знание о том, что нужно тем или иным людям, а потом политики борются за власть, апеллируя к этому знанию. Нет знания — нет действия. Однако в действительности всё ровно наборот: знание и представления в политике появляются из борьбы за власть как её инструмент, а не как её источник.

Пример. В общественных кампаниях самого разного толка активисты всегда озабочены изобретением обоснования своих требований, особенно на первых этапах. Они сначала начинают бороться с условной вырубкой парка, а потом придумывают для этого рациональные основания, подтягивая экологов и юристов, чтобы те ответили, почему они правы.

Коротко говоря, идейные основания и программы в политике — это всегда рационализация политической борьбы задним числом. В этом случае роль интеллектуалов не в том, чтобы дать политикам априорное правильное знание, идеи и направление деятельности, а в том, чтобы помочь им осмыслить свою практику и оформить её идеологию.

Поэтому у активистов так популярны публичные интеллектуалы (типа Шульман): они объясняют наукообразным языком, почему то, чего вы и так уже хотите, верно и обоснованно. А когда они ставят телегу впереди лошади и пытаются сами придумать, что делать практикам («дать программу»), это всегда оборачивается пшиком.

Другой пример. Если вы работали на избирательных кампаниях, то наверняка встречали тип людей, которые приходят в штаб со своими ценными советами о том, как надо вести кампанию, о чём говорить с людьми и т.д. Я называю их «страна советов». Их проблема не в том, что сами идеи глупы (бывают очень даже ничего), а в том, что они просто нерелевантны реальному процессу. Обычно такого человека достаточно отправить в поквартирку или на разноску газеты, чтобы он отстал.

Похожим образом затея интеллектуалов дать политикам априорную рациональную программу всегда будет встречать справедливое отторжение. Манифесты и программы имеют нулевой эффект, если они не являются осмыслением уже существующей политической практики.

Самое раннее упоминание идеи вовлечения горожан в городское планирование я встречал у Патрика Геддеса в книге Cities in Evolution, 1915 год. Геддес там продвигает идею закона об обязательных предпроектных исследованиях в градостроительстве, которые

«включают сбор и публичную демонстрацию карт, планов, моделей, чертежей, документации, статистических данных и т.д., иллюстрирующих расположение, историческое развитие, коммуникации, промышленность и торговлю, расселение, городские условия и потребности и т.д.».

Он понимает, что у городских властей на тот момент не хватит ресурсов для полноценного исследования, поэтому предлагает своего рода open call к самим горожанам — нужно предложить всем желающим приносить любые релевантные материалы и предложения, а потом сделать из этого открытую выставку:

«Такая информация должна быть, насколько это возможно, представлена в графической форме, т.е. в виде карт и планов, иллюстрированных рисунками, фотографиями, гравюрами и т.д., со статистическими сводками и необходимым текстовым описанием; она должна быть пригодна для демонстрации в ратуше, музее или библиотеке; или, когда это возможно, в городских художественных галереях».

Такой прообраз публичных слушаний, только с материалами не от единственного планировщика, а от всех заинтересованных. При этом подразумевается, что участвовать будут не все подряд, а люди с определённой экспертизой, которым есть, что показать.

Никакой речи об участии горожан в принятии градостроительных решений ещё не идёт, конечно. Однако Геддес оговаривается, что такой подход поможет положительно настроить публику к проекту, поскольку люди будут лучше понимать, чем мотированы планировщики.

Начал наконец-то смотреть «Предателей». Хочу ответить кое-что критикам слева (с правыми всё понятно).

В той левацкой среде, через которую я начал интересоваться политикой, вся эта история про предательство демократии в 90-е является каноническим и формирующим сюжетом. Грабительская приватизация, залоговые аукционы, семибанкирщина — всё это жёвано-пережёвано у левых давно и многократно. Книжки от «Исповеди» Ельцина и «Записок» Суханова до биографий Березовского и Немцова — давно прочитаны. История про «1993-й» это вообще наша «Римская Империя». А та глубокая мысль, что путинизм плоть от плоти ельцинского олигархического режима, — это для нас просто трюизм.

Словом, левак моей генерации и около может 40 часов без остановки обсуждать генеалогию российского режима и добавлять исторические объёмы. Неудивительно, что с приходом темы 90-х в оппозиционный мейнстрим многие левые стали потирать ручки, мол, добро пожаловать на нашу территорию, сейчас-то мы вам, новичкам, всё объясним.

Однако эти люди традиционно столь же сильны в своём начётничестве, сколь слабы в политике.

Как я вижу, основная претензия к фильму слева сводится к тому, что он не переходит от грехов отдельных «предателей» к структурным проблемам постсоветского капитализма и ограничивается узкой антикоррупционной философией. Разумеется, я тоже считаю, что через левую оптику эту историю можно рассказать более объёмно, последовательно и поучительно. Здесь можно и нужно дать много конструктивной критики с философско-исторических позиций.

Но требовать от авторов фильма делать что-то по-другому и ставить им в вину, что в таком виде он якобы наносит чуть ли не политический ущерб оппозиции, — это уже абсолютно неуместно. Вы меня извините, но «навальнисты должны дать другую политическую программу» ничем не отличается от «навальнисты должны сделать рассылку дла Надеждина».

Или вы на полном серьёзе хотите, чтобы навальнисты стали марксистами? С какой позиции вообще можно выдвигать такие требования? Видимо, с позиции людей, которые сами не в состоянии заработать большую аудиторию, но всё же хотят провести свои умные мысли в массы. Но на чужом горбу в рай не въедешь. Умные мысли без организационной дееспособности не стоят ни гроша.

Ладно бы это были просто глупые претензии к тем, кто им ничего не должен. Но есть ведь ещё и политический контекст, который эти критики, судя по всему, полностью проворонили.

В чём политическая задача фильма? Что-то новое понять про 90-е и сделаться марксистами? Нет, конечно. Его политическая задача в размежевании с антидемократическим сектором оппозиции (от МБХ до Каца), который спит и видит, как будет строить коалицию праволиберального реванша с симпатичным им членами действующей элиты в постпутинской России. Такой реванш будет заходом на очередной виток авторитаризма и неравенства. Слава богу, не все в оппозиции поддерживают этот сценарий, раскол по этой линии наметился уже довольно давно, и фильм вбивает в него ещё один толстенный клин.

Как в этом контексте работает критика, переходящая от дополнений к претензиям и требованиям к авторам фильма? Работает она просто на партию недовольных навальнистами = партию праволиберального реванша и новой элитной коалиции. Если вы хотите помочь Кацу и МБХ, то продолжайте рассказывать о том, как навальнисты всё делают неправильно. При этом ваша левацкая правда (а там много хороших мыслей на самом деле) утонет и не будет иметь никакого значения, потому что политически вы не правы, а это первично. Если мы, конечно, говорим о политической борьбе, а не об академическом споре.