Шамшад Абдуллаев
Буддийская ступа в Куве
Слышен в черепе щелчок,
и кто-то немедля попадет в лучший мир,
минуя пыль якобы дурных перерождений.
Женщины в хинно-гранатовых наголовьях
и атласных платьях кормят,
опустившись на колени, серых собак
на окраине южного городка — чтят в них
своих будущих внуков и молитвенной позой
как бы строят им жилье
в последнем месте, где не сыщешь уже
ни строителя, ни жилья.
Кто-то, впрочем, видит перед собой
из темного угла своего
зашторенного уединения дверную щель —
стоит, кажется, дунуть в нее,
и она, как пух, отлетит подальше в глубину
соседней комнаты, освещенной солнцем
сквозь распахнутое окно, в котором
обитают прямо в зрительном центре, не шевелясь,
не сдвинувшись на дюйм ни вправо, ни влево,
пахсовый домик старого керосинщика, хлев,
телеграфный столб времен партсъездов,
урючина, дувал и сгиб арычной воды,
где журчание переходит в плеск:
тот же юг и тот же мир, именуемый лучшим.
Буддийская ступа в Куве
Слышен в черепе щелчок,
и кто-то немедля попадет в лучший мир,
минуя пыль якобы дурных перерождений.
Женщины в хинно-гранатовых наголовьях
и атласных платьях кормят,
опустившись на колени, серых собак
на окраине южного городка — чтят в них
своих будущих внуков и молитвенной позой
как бы строят им жилье
в последнем месте, где не сыщешь уже
ни строителя, ни жилья.
Кто-то, впрочем, видит перед собой
из темного угла своего
зашторенного уединения дверную щель —
стоит, кажется, дунуть в нее,
и она, как пух, отлетит подальше в глубину
соседней комнаты, освещенной солнцем
сквозь распахнутое окно, в котором
обитают прямо в зрительном центре, не шевелясь,
не сдвинувшись на дюйм ни вправо, ни влево,
пахсовый домик старого керосинщика, хлев,
телеграфный столб времен партсъездов,
урючина, дувал и сгиб арычной воды,
где журчание переходит в плеск:
тот же юг и тот же мир, именуемый лучшим.