Гейдельбергский человек


Kanal geosi va tili: Rossiya, Ruscha
Toifa: Kitoblar


Из-за леса, из-за гор
вышел Карл Уве Кнаусгор

Связанные каналы

Kanal geosi va tili
Rossiya, Ruscha
Statistika
Postlar filtri


На даче так и тянет заняться чтением. Именно заняться, как отдельным делом – может, это из детства, когда единственной серьезной летней обязанностью было почитать что-то по школьной программе.

Поэтому когда борщ сварен, газон подстрижен, а дети умчались на великах в закат, можно с важным чувством лечь в гамак, натянутый между двумя старыми яблонями. Или взять наушники, семечки от Мартина и медленно идти по дачной улице.

Дослушала "Мою темную Ванессу" Кейт Элизабет Рассел. В общем, история Лолиты от лица подросшей Лолиты. Героине 32, на дворе 2017 год и движение metoo, и она начинает переосмыслять то, что произошло между ней в 15 и ее 42-летним школьным учителем литературы. Что, возможно, это была не история любви. Или не только история любви.

И вот это переосмысление, шаг за шагом – отрицание, гнев, торг и т.д.– и вот эта неоднозначность, эта multidimensional perspective, когда мы видим взгляд героини на историю, когда ей 15, 18, 21, 32, выполнена просто филигранно.

И ещё это поразительная история том, что если у одного человека есть власть над другим, то он может вдохнуть в того, беззащитного человека совсем иную жизнь. Оживить образ, который на него спроецировал. Заставить его забыть, каким тот был раньше, и был ли он вообще каким-то до встречи с ним. И привет, посттравматический синдром.

И ещё, конечно, это все-таки история любви – какой бы уродливой и неправильной она ни казалась.

В общем, ключевые слова "память" и "идентичность" – все, как мы любим.


Пять лет назад я поступила на англистику в Гейдельбергский университет и читала книжки к своему первому семинару Reality Hunger. Карл Уве Кнаусгор, Шейла Хети, Бен Лернер, Рейчел Каск и т.д. Читала и не понимала: что это? Где роман, к которому я привыкла: где сюжет, конфликт, завязка-кульминация-развязка и все остальное, что должно быть в хороших текстах?

Чуть позже на самом семинаре я прочитала эссе Зэди Смит Two Paths for the Novel, где она в проблематичном ключе говорит о конвенциональном романе. Как об "идеальной" литературной практике, которая "настолько точный образец того, что нас научили ценить в художественных текстах, что мы реагируем на неё с удручающим чувством узнавания".

21 век – цифровой, стремительный и фрагментарный, а конвенциональный роман – слишком старомодный способ, чтобы описать его. Чтобы запечатлеть опыт 21 века, писатели должны нарушать границы – смешивать фикшн, мемуар, эссе, историю и поэзию, визуальные и перформативные искусства. Это уже Дэвид Шилдс сказал, автор анти-фикшн манифеста Reality Hunger.

Мне просто нужны были концептуальные рамки, чтобы начать понимать значимость того, что я читала к семинару. А заодно понять текущий литературный момент – волну автофикшн-текстов, которая поднялась в англоязычной литературе в 2010-х годах.

Ну и назад пути не было. Я окунулась в англоязычный автофикшн, да так и не вынырнула. И все ждала, когда такие книги начнут выходить на русском языке.

И дождалась. Прекрасная, просто бинго-книга в этом смысле – дебютный роман "Рана" Оксаны Васякиной. Молодая поэтесса везет прах матери из Волгоградской области в Сибирь, чтобы похоронить его на родине, и думает о всяком. Расслабленный сюжет перемежается эссе о смерти, телесности, искусстве и сексуальности, воспоминаниями детства, стихами. Все в идеальных пропорциях, чтобы книга была динамичной, чтобы её хотелось читать, не останавливаясь.

Книга напомнила мне роман Шейлы Хети "Материнство". Сюжет там, пожалуй, ещё более расслабленный: рассказчица (писательница Шейла) задаётся вопросом, стоит ли ей родить ребенка. Героине скоро 40 лет, и вопрос стоит все острее. Она хочет создать что-то в память о маме и бабушке и вместо того, чтобы родить ребенка (который был бы продолжением – её самой, её мамы и бабушки), пишет книгу. Момент, когда она понимает, что пути назад нет и она будет писать книгу о материнстве, она сравнивает с "шевелением новой жизни". Попутно она рассказывает что-то о себе, своём бойфренде, писательстве, идентичности современной женщины и своих маме и бабушке тоже.

Романы и Оксаны и Шейлы прикидываются лирическим/философским эссе, и это самая восхитительная форма, которую может принимать нынче роман. И "Материнство" и "Рана" – это изучение себя, возведённое в художественную форму.

Больше всего меня вдохновляет и у Оксаны и у Шейлы то, что они делают на художественном уровне на маленьком пространстве между жизнью, которая живется, и книгой, которая пишется.

Ведь автофикшн-романы в целом и эти два в частности не просто используют в качестве вдохновения биографические детали из жизни авторов. Они разрушают и усложняют наше понимание того, что такое история и субъективность, ищут новые способы описать реальность. Предлагают альтернативный, экспериментальный narrative of self.

У Оксаны он отлично получился.


Рассказала Прочтению, как из-за леса, из-за гор вышел Карл Уве Кнаусгор и сразу попал в яблочко нынешних культурно-эстетических предпочтений.

Кстати, на этих выходных стартует новый онлайн-курс CWS "Автофикшн" Ольги Брейнингер. Мне кажется, будет 🔥🔥🔥 Есть еще возможность запрыгнуть в последний вагон и присоединиться к курсу. Буду модератором в группе Дмитрия Данилова, приходите! 💙

https://prochtenie.org/texts/30454


Однажды Карлу Уве Кнаусгору тошно стало от выдуманных героев в выдуманном, хоть и реалистичном мире. И он взял и написал 10 тысяч страниц о своей жизни, озаглавив их Min Kamp ("моя борьба" по-норвежски). И другие современные авторы задумались: А че, так можно было? И погнали писать автофикшн в большом количестве.

Автофикшн – совсем не автобиография, а новое направление, где авторское "я" рассматривается как нечто живое, состоящее из художественных текстов. На фикшн больше не смотрят как на "вымысел", "выдумку", скорее, он становится "оснащением для жизни". Художественный текст включает те нарративы, которые мы создаем себе, и те истории, которые мы слышим от других, по дороге от рождения до смерти.

Вы тоже можете попробовать себя в этом направлении, если пойдете учиться к Арине Бойко и Наталье Калинниковой в мастерскую автофикшна CWS. Есть вариант как очного обучения, так и эфиров, в которым можно присоединиться из любой точки мира.

Будет очень вдохновляюще, обещаю!

https://litschool.pro/autofiction-3/


Французский антрополог Мишель де Серто в своей книге "Изобретение повседневности" говорит об обыденной жизни как об активной деятельности и совокупности тактик, перерабатывающих массовую культуру. Когда мы работаем работу, идём по улице, покупаем продукты в магазине, готовим, едим, смотрим телевизор и читаем книгу, мы, конечно, подчиняемся неким правилам и действуем в соответствии с навязанными схемами, являясь потребителями. Но, говорит Серто, всякий раз мы творчески перерабатываем навязанную реальность, присваивая ее себе, индивидуализируя.

Когда мы читаем книгу, мы наполняем текст своей жизнью, соотносим его со своим читательским и жизненным опытом. Когда мы идём по городу, мы выбираем свои маршруты, где-то притормаживая, чтобы рассмотреть витрину, где-то ускоряясь, в этот переулок завернув (потому что там приятный сквер), а в тот – нет.

Живя повседневной жизнью и подчиняясь правилам, мы на самом деле являемся "непризнанными производителями, поэтами своих повседневных дел, пролагателями троп в джунглях функционалистской рациональности".

Любопытный пример Серто приводит с офисной работой. Во французском языке есть целое отдельное слово для обозначения «работы, которую человек делает для самого себя, находясь на работе» - «la perruque». Серто писал книгу в 70-е годы и приводит пример секретарши, которая пишет любовное письмо на рабочем месте.

Так вот, друзья мои, тут мы и дошли до самого интересного. Когда вы утром, придя на работу, завариваете себе чай и начинаете тупить в телеграме, фейсбуке и инстаграме, вы занимаетесь ни чем иным как борьбой. Вы сопротивляетесь господствующему порядку, пытаясь освоиться в назвязанном пространстве, превратить его в свое. Офисная тупка в соцсетях – это творческий акт, молчаливое производство, победа слабого над сильным. ¡No pasarán!


Один из моих любимых современных писателей – британец Том Маккарти. На русский был переведён только один его роман Remainder (2008) («Когда я был настоящим»). Именно про него Зэди Смит в своем эссе "Two Paths for the Novel" сказала, что это пример альтернативного пути, по которому может пойти роман (в противовес наскучившему конвенциональному пути). Сюжет крутится вокруг искусственных попыток героя воссоздать подлинность и поймать повседневность за хвост.

Но я хотела рассказать о другом романе Маккарти – Satin Island, короткий список Букера за 2015 год. Антрополог под именем U., работающий в большой корпорации, получает задание – написать Великий Отчет. Сформулировать то, из чего состоит современность, дать название тому, что происходит прямо сейчас.

Всю книжку U. прокрастинирует, размышляя о сущности современных явлений, таких как: разлив нефти в акватории какого-то моря, гибель парашютиста, у которого не раскрылся парашют, и борьба с онкологией лучшего друга. U. полагает, что все связано со всем, и рассуждает, как бы классифицировал эти явления Леви-Стросс.

U. летит в самолете и смотрит на пластиковую посуду, в которой ему принесли обед, на откидной столик, на спинку впередистоящего кресла, как на объекты материальной культуры. Вроде личных вещей папуасов Океании, которые пылятся теперь в хранилище франкфуртского антропологического музея, который он только что посетил. U. задумывается: может быть, Великий Отчет нельзя написать? Может быть, его можно только… прожить? У него возникает идея Антропологии Настоящего Времени, антропологии-как-стиля-жизни.

U. придумывает нарратив для каждого явления. Для женщины-министра, которая во время совещания туфлей одной ноги незаметно пытается расстегнуть замочек на туфле другой ноги. Для женщины в баре, которая, выложив на барную стойку личные вещи (пачку сигарет, зажигалку, ключницу), создала буферную зону вокруг себя. Для дорожных пробок Лагоса, самых поразительных в мире (не худших, а именно поразительных, причудливых, с цепочками из семи-восьми ярких желтых автобусов, огромных синих и красных грузовиков). U. считает, что все это может иметь отношение к Великому Отчету, что все это – часть Антропологии Настоящего Времени.

Принято думать, что задача антрополога, этнографа состоит в том, чтобы выудить смысл из какого-либо явления. U. считает, что это не так: он не берет смысл, а наоборот вкладывает его в реальность. Взять, к примеру, урбанистику, городское планирование. У города нет никакого «характера» – это шизоидное пространство, наполенное какофонией противоречий. Придумать для города нарратив, внедрить его – и город заживет по тому смыслу, который ты в него вложил.

То, чем занимается U., будучи корпоративным антропологом, – не консалтинг, не дизайн и не городское планирование. Это – фикшн. Компания сочиняет фикшн, который потом становится реальностью.

Подобные любопытные инсайты в романе встречаются на каждой странице. «Краткая теория всего» – так звучит заголовок обзора книги в The Guardian. Если вы любите такой свободный винегрет из повседневности и культурной теории, тонко приправленный юмором, то скорее читайте. Он еще и написан божественно просто и прекрасно, речь словно реченька журчит.


Бен Лернер о Кнаусгоре: Читать Кнаусгора – это как первый раз открыть Google Earth: из космоса ты приближаешь континент, потом страну, потом город, где ты вырос. Можно кликнуть на панораму улицы и прогуляться до дома, где ты родился. Кажется, можно кликнуть еще и увидеть себя-ребенка, как ты лезешь на дерево или исчезаешь на велике за поворотом.

Возможно, мы не столько идентифицируем себя с конкретным опытом, который упоминает Кнаусгор, сколько благодаря его тексту чувствуем, что можем вспомнить свое собственное прошлое, близкое или далекое, со всем ощутимым присутствием обитаемого настоящего. Вот почему так важно кнаусгоровское внимание абсолютно ко всему, выраженное таким незамысловатым языком: оно создает ощущение чего-то универсального. Где интересна не исключительная жизнь, а то, как любая жизнь может быть исключительной для своего субъекта (даже если иногда она исключительна скучна). Большая часть «Моей борьбы» – не столько история, сколько среда, в которую полностью погружаешься.
https://www.lrb.co.uk/the-paper/v36/n10/ben-lerner/each-cornflake


Что происходит, когда молодая нью-йоркская писательница, изучавшая в колледже русский язык и ездившая на семестр в Москву, хочет написать свой дебютный роман о России? Она садится и думает, какой бы регион выбрать. Хорошо бы, чтобы это был не крупный город, а местность с какими-нибудь отличительными особенностями, со своей идентичностью. Что-нибудь более-менее в районе Байкала. Она рассматривает Восточную Сибирь, движется мысленно дальше на восток и так находит Камчатку.

Изолированный, «закупоренный» регион как исторически, так и географически. В советское время – закрытая зона, куда не то что иностранцам, обычным гражданам было не попасть. Куда до сих пор не ведет ни одна дорога с континента.

Девушка получает не с первой попытки фулбрайтовскую стипендию и одна, 24-летняя, едет на Камчатку и проводит там год. Возвращается в Нью-Йорк, пишет роман, чувствует, что ей не хватает материала, едет снова на Камачтку уже за свой счет, пишет снова, потом год редактирует рукопись по просьбе издательства...

Ее зовут Джулия Филлипс, ее дебютный роман называется Disappearing Earth. В прошлом году он стал финалистом премии National Book Award и одной из 10-ти лучших книг года по версии The New York Times.

Книга начинается с того, что в Петропавловске-Камчатском пропадают две девочки, сестры. Их увозит на машине незнакомый мужчина. Казалось бы, хрестоматийное начало детектива, но дальше происходит очень изящное опрокидывание жанра. Главы романа посвящены женщинам, разных возрастов, этничностей (многие героини – представительницы коренных народов, эвенов) и жизненных устремлений, которые как-то (зачастую очень опосредованно) связаны с пропавшими девочками. Это, по сути, сборник рассказов, зарисовок, портрет жителей полуострова через призму женских образов, и связующей нитью является тема потерявшихся сестер.

Что ожидаешь от книги, действие которой происходит в глубокой провинции, в отдаленном и не самом экономически развитом уголке России? Пожалуй, что герои будут пить и рубить друг друга топором. Но в случае, когда автор – американка, появляется какая-то свежая перспектива и упивания тленом и безысходностью не происходит. То есть, тлен есть, как часть пейзажа, но автор концентрируется не на этом.

Герои, точнее, героини (здесь как в сериале "Большая маленькая ложь" – объемные, интересные героини, которым сопереживаешь, и довольно картонные герои-мужчины, основная миссия которых – подсветить и раскрыть женские образы) живут на Камчатке в 2010-х годах. Они обновляют соцсети, учатся в школе, в университете, работают в институте вулканологии, в больнице или в офисе, сидят в декретном отпуске, ездят с палаткой за город, купаются в горячих источниках, страдают от одиночества и нуждаются в дружбе, любуются заливом в центре Петропавловска, мечтают уехать или не задумываются об отъезде – но все так или иначе принадлежат этому месту, слабозаселенному полуострову на краю земли.

Камчатка тут – пожалуй, главный герой. Творческая энергия пустоты, заброшенности чувствуется на каждой странице. Оказывается, на Камчатке существует противопоставление севера и юга, где юг – это Петропавловск-Камчатский и два городка рядом, а север – весь остальной полуостров. Люди с севера, приехавшие на юг – простачки, провинциалы, а если эти люди представители коренных народов – они невидимые вдвойне.

Язык в книге божественно прекрасный и простой, а сеттинг такой насыщенный, что, двигаясь вместе с героями на север, я параллельно гуглила эти места и их историю, смотрела на ютубе, как выглядят эти поселки, в очередной раз поражалась эрудиции мужа (Ты знал, что на севере Камчатки, на берегу Охотского моря есть такой поселок – Палана? – Конечно, это же бывшая столица Корякского автономного округа). Очень хочется теперь прочитать подобную книгу про современную живую Якутию, про Забайкалье или Ямал. Вот бы такую написал российский автор.


В конце июня в Creative Writing School стартует двухнедельный интенсивный курс по автофикшну. Вести его будут молодые писательницы, выпускницы магистратуры «Литературное мастерство» ВШЭ Арина Бойко и Наталья Калинникова. Эти девушки транслируют в своем курсе самые актуальные тенденции мировой (=англоязычной) литературы, которые в последние годы, наконец, докатились и до России. Если вы хотите разобраться, как работают тексты Карла Уве Кнаусгора и Бена Лернера, Айлин Майлз и Крис Краус, Натальи Мещаниновой, Анны Клепиковой и Александра Стесина, если хотите научиться фиксировать реальность и найти собственный авторский голос, вам сюда.

Я тоже поучаствую и прочитаю на курсе лекцию по теории и поэтике автофикшна. Интенсив задумывался как очная мастерская в Тургеневской библиотеке в Москве, но, скорее всего, пройдет онлайн в связи со сложившейся ситуацией. В онлайн-формате к занятиям можно присоединиться из любой точки мира, для многих это несомненный плюс.

До 25 апреля можно поучаствовать в конкурсе на бесплатные и льготные места, для этого надо выполнить творческое задание. Присоединяйтесь!

https://litschool.pro/autofiction-2/


Читаю роман-размышление, где главный герой – молодой нью-йоркский врач. Нет, не тот роман, про который вы подумали. Тот роман, где врач русскоязычный, я тоже прочитала, и он мне гораздо меньше понравился. А сейчас читаю Open City (2012) американского автора нигерийского происхождения Teju Cole. Молодой нью-йоркский врач бродит бесцельно по улицам Манхэттена и думает про всякое. Коул признается, что вдохновился, конечно же, Зебальдом.

В первый вечер залезла в горячую ванну с пеной и открыла книжку. И, видимо, от чувственности атмосферы стала читать вслух по-английски. А на первых же страницах – герой вечером в своей квартире слушает по радио классическую музыку, читает себе вслух и рассуждает о чтении вслух и про себя:

"Я вспомнил блаженного Августина, который изумлялся святому Амвросию, известному тем, что тот нашел способ читать, не проговаривая слова. Действительно странно – это удивляет меня сейчас так же, как удивляло тогда, – что мы можем понимать слова, не произнося их. Для Августина вес и внутренняя структура предложений лучше всего ощущались вслух, но с тех пор многое изменилось в нашем восприятии чтения. [...] Но книга подразумевает разговор: один человек говорит с другим – и слышимый звук естественен для этого процесса. И я читал вслух с самим собой и давал голос словам другого".

Больше всего люблю такой неспешный narrative of the self, где авторское "я" рассматривается как нечто живое, состоящее из художественных текстов. Люблю это loose feeling, которое такое чтение сопровождает. Когда, по меткому замечанию не помню уже кого, you can feel the author thinking through the writing process.


Во всех интервью, на всех встречах с читателями, рассказывая про создание "Моей Борьбы", Кнаусгор произносит заученную мантру: Я ничего не редактировал. Просто писал, как писалось. Это намеренно анти-литературный текст. В нем нет никакой структуры и сюжета, одни отступления.

Вокруг своего романа Кнаусгор создает определенный нарратив, дает подсказки читателю, как этот роман воспринимать.

Однако если сесть и поковыряться в книжке филологическими инструментами, все в ней найдешь: и структуру, и метонимическую взаимосвязь между отступлениями (действительно многочисленными) и основным текстом – где каждое отступление оказывается на самом деле не бессюжетной болтовней, а работает на усиление драматического эффекта основного текста.

И внутренняя фокализация, и символизм, и все те приемы, которые мы привыкли ассоциировать с фикшном, – все в нем, родимом, есть.

Даже термин специальный для Кнаусгора скандинавы придумали – "литературный кентавр". У которого, мол, "тело романа с автобиографической головой".

Получается интересный зазор между тем образом книги, который Кнаусгор пытается создать у читателя, и тем, чем книга является в глазах филолога.

Подробнее об этом можно почитать в научной статье "Narratives of a life: Karl Ove Knausgaard's My Struggle as a literary centaur" by Claus Elholm Andersen и в моей дипломной работе, которую я пока еще пишу.


В этом песчаном карьере недалеко от нашего дома нашли гейдельбергского человека, предшественника неандертальца. Он жил здесь 700 тыс. лет назад. Охотился с помощью деревянных копий, но мясо ел сырым – следов огня на стоянках не обнаружено.

Когда муж приехал учиться в Гейдельбергский университет и искал жилье для себя и своей семьи, из всех возможных вариантов он выбрал этот – по соседству с самым древним человеком, найденным на территории современной Германии. Я, конечно, знала, что муж историк и романтик, но не представляла, что до такой степени.

Смотри, говорю я мужу, читая википедию, его мозг был почти таким же большим, как у хомо сапиенса. Неудивительно, отвечает он, это же Гейдельберг – здесь даже древние люди обладали большим мозгом.


Автофикшн-романы не просто используют в качестве вдохновения биографические детали из жизни авторов, они разрушают и усложняют наше понимание того, что такое история и субъективность, ищут новые способы описать реальность.

В постоянном присутствии социальных сетей, когда самопрезентации на фейсбуке, инстаграме, твиттере так важны, нынешний бум автофикшна предлагает альтернативный, экспериментальный narrative of self. Это попытка перекроить и переориентировать литературную форму, и ее внезапная популярность говорит в пользу идеи, что чтобы запечатлеть опыт 21-го века, писатели должны нарушать границы – смешивать фикшн, мемуар, историю, поэзию, визуальные и перформативные искусства.

Прекрасная статья о буме автофикшна и о том, почему писатели перестают писать о выдуманных вещах: https://www.theguardian.com/books/2018/jun/23/drawn-from-life-why-have-novelists-stopped-making-things-up


У Зэди Смит есть программное эссе "Two Paths For The Novel" (2008), где она в проблематичном ключе говорит о конвенциональном романе. Как об "идеальной" литературной практике, которая "настолько точный образ того, что нас научили ценить в художественной прозе", что мы реагируем на нее с "удручающим чувством узнавания".

Первая книга, которую я прочла в этом году, – "Остаток дня" Исигуро. Блестящая, тонкая, филигранная работа.

Диалог с мужем во время чтения:

– Ну как тебе книжка?
– Отличный конвенциональный роман.
– Звучит как ругательство.

А теперь взяла "Памяти памяти" Марии Степановой. И наслаждаюсь вот этим loose feeling от текста, в котором нет идеально выверенной композиции, в идеальных пропорциях нагнетаемого драматизма, идеального развития героя и сюжета. А есть только, как говаривал Кнаусгор во второй части "Моей борьбы" (интересно, я способна написать пост о книжках, не используя слово "Кнаусгор"?), "голос твоей собственной личности, жизнь, лицо, взгляд, с которым можно встретиться".


"Моя борьба" Кнаусгора и серийное я (the serial self)

Когда Кнаусгор обсуждал со своим издателем публикацию "Моей борьбы", он хотел запихнуть все, что написал, под одну обложку. Чтобы получился "самый толстый роман в Норвегии". На что издатель предложил выпустить цикл в серийной форме: "Это будет как Диккенс и Достоевский... роман-фельетон!" Кнаусгор даже не подозревал, насколько ко времени пришлась эта идея.

Серийный роман (и вообще серийная эстетика искусства) вернулся. Неаполитанский квартет Элены Ферранте, The Familiar Марка Z. Данилевского и многие другие книжки, среди которых теперь, конечно, и "Моя борьба". Не говоря уже о сериалах, с которых, начиная с 2000-х годов, слетела негативная коннотация "мыльных опер".

Действительно, после невероятной популярности серийного жанра в 19-м веке (романы-фельетоны), сериалы долгое время считались чем-то дешевым, в худшем смысле этого слова массовым и жанровым развлечением. Теперь же, в 21 веке сериалы и вообще серийность становятся центральной темой в теоретических исследованиях литературы и медиа. Почему так происходит?

Все из-за родимой диджитализации. Мы можем хранить цифровые данные почти в неограниченном объеме. Прежние технологические ограничения (например, покупка пленки на 36 кадров в фотоаппарат) принуждали нас быть очень выборочными с данными, которые мы произведем. Теперь же отбор – это старомодный пережиток времен дефицита информации, результат естественных ограничений взаимодействия с информацией в аналоговую эпоху.

Но как же увеличение места для хранения данных, которое лишает нас необходимости делать отбор, приводит к художественному запросу на серийную форму? Все дело в линейности человеческого опыта во времени.

Даже если у нас есть огромное количество данных, мы все равно способны воспринять их только в линейном порядке. Мы прочитываем одну страницу за другой, просматриваем одно за другим изображение.

Во многих случаях изобилие информации представлено перед нами линейным способом – как сериал. Такая последовательность лежит в основе социальных сетей, которые действуют по принципу 'yet another one'. И как потребители подобного контента мы всегда ждем следующего поста, следующей картинки, следующего кусочка истории.

Серийность, которая характеризует блоги, социальные сети и другие формы онлайн-репрезентации, также влияет на медиа, которые менее подвержены цифровым технологиям, – например, книги, романы. Иными словами, нынешние технологические возможности в свою очередь накладывают определенные эстетические предпочтения на культуру, где можно зафикстровать все наши имейлы и сообщения, фото и видео.

"Серийное я", возникшее из нынешних онлайн-практик и перекочевавшее в искусство в целом и литературу в частности, характеризуется непрерывностью, эффектами реального времени, неограниченностью, повторением и тематическим вниманием к повседневному, житейскому.

И Кнаусгора рассматривать в этих рамках просто сам Бог велел.

Инфа из научной статьи "Karl Ove Knausgård's My Struggle and the Serial Self" Инге ван де Вен.


Гейдельбергскому человеку 2 месяца! Он уверенно держит голову и пытается перевернуться со спины на живот, а нас, читающих его, уже почти 200 человек. Давайте поможем ему еще вырасти!

Гейдельбергский человек – предшественник неандертальца, был найден в песчаном карьере рядом с деревней под Гейдельбергом, в которой как раз я и живу. Сам он жил в этих местах 800 тыс. лет назад. Тогда еще не существовало старейшего в Германии Гейдельбергского университета и департамента англистики в нем, и наш друг не мог изучать в магистратуре англоязычную литературу. Поэтому это делаю за него я.

Меня интересует волна англоязычного автофикшна, которая начала подниматься в 2010-х годах и нынче представляет собой довольно-таки бушующее море, поиски новых форм, скрещивание фикшн с нон-фикшн и уход от конвенционального романа. Я также пишу здесь про разные литературные ништяки с нашего филфака.

Спасибо, что читаете канал, пожелаем человеку роста и процветания! 👶 🥳


Моя читательская оптика настроена таким образом, что если вижу в обзоре книжки фразу типа «the need to blow up convention» или «disaffection with the novel form», после которой обычно идет сравнение с Кнаусгором, потираю руки и думаю: опачки, это ко мне. В Нью-Йоркере, например, обзоры на такие книжки чаще всего пишет Джеймс Вуд. Еще он любит в своих лирических отступлениях делать отсылки к русской классике, которую хорошо знает, за что его отдельно люблю.

Поэтому когда увидела рецензию Вуда на книгу Дэвида Солоя “All That Man Is” (шорт-лист Букера 2016, в русском переводе Д. Шепелева называется «Каков есть мужчина» – кстати, наконец-то я рассказываю о книжке, которая переведена на русский!), сразу поняла: надо брать.

Солой позиционирует ее как роман, но на самом деле под обложкой – девять отдельных историй о девяти европейских мужчинах, разного возраста и социального статуса, живущих в разных странах, но пойманных в одинаковый момент кризиса. Все они пытаются понять, что это значит – быть живым здесь и сейчас. Вместе они создают, типа, образ мужчины 21 века – нелепый, шокирующий, жалкий, живой, забавный и полный сердечных стремлений.

В одной из новелл двадцатилетний француз-неудачник, такой типичный задрот, отдыхает в дешевом отеле на Кипре. Ему не удается соблазнить приглянувшуюся девушку, зато сам он понравился очень полной девушке-англичанке. Вот как описывается сцена секса между ними.

Она приходит к нему в номер, где не работает кондиционер и душ и разбросаны его нестиранные вещи, и снимает майку. Грудь у нее рыхлая, обвисшая, испещренная синими венами, покоится на одной из многочисленных складок жира на животе. Соски огромные и бледно-розовые, похожие на чайные блюдца. Он смотрит на нее и внезапно чувствует эрекцию, да такую сильную, что ему почти больно. Ее тела так много, и он поражен, как сильно он ее хочет. Количество этой женщины практически равно его необходимостью обладать ей, всеми возможными способами. Кажется, что ему больше ничего не остается, что это все, чем он является (отсылка к названию книги – All That Man Is).

Она ложится на его односпальную кровать, приставленную к стене, но не может раздвинуть ноги достаточно широко – все застилают складки жира, и он не может до нее добраться. Ее ноги и в параллельном положении едва помещаются на кровати. Тогда он предлагает переложить матрас на пол, и пока они делают это, эрегированный член стучит по его животу. В итоге он проводит с ней у себя в номере весь день, до вечера, кончив минимум пять раз.

Я думаю о том, как хорошо, когда описание секса, человеческого тела – это просто описание секса. Когда по своей интонации оно ничем не отличается от описания, скажем, поездки на метро или приготовления обеда. Когда в нем столько фиксации реальности, как и в любом другом будничном деле. Когда происходит то, что Ролан Барт назвал «эффектом реальности». Это когда какая-то черта или, скажем, обстановка в комнате героя не символизируют его противоречивую натуру, а находятся в книге с одной-единственной целью – заявить: я есть, я существую.

Книга Солоя, по мнению Джеймса Вуда, вслед за Кнаусгором и его последователями – актуальная нынче попытка ухода от традиционного романа с сюжетом, героями, диалогом, конфликтом, развитием, кульминацией и заключением. «Каков есть мужчина» принимает форму романа, вытряхнув оттуда несколько необходимых зерен. В историях книги есть сюжет, но сюжет не в традиционном понимании – каждая концентрируется на моменте кризиса в жизни мужчины и быстренько его драматизирует.

Написана божественно простым и легким языком (не заглядывала, правда, в русский перевод). И прекрасно утоляет жажду реальности.

Напоследок обзор Джеймса Вуда, где он, помимо прочего, дает явки-пароли и называет других авторов, помимо Кнаусгора, Шейлы Хети и Бена Лернера, которые пишут в интересуемом нами ключе.

https://www.newyorker.com/magazine/2016/10/10/nine-tales-of-crises-in-all-that-man-is?verso=true


Заканчивать этот год и, пожалуй, даже десятилетие не хочется без упоминания еще одного автофикшн-романа – Leaving the Atocha Station Бена Лернера. Во дни сомнений и тягостных раздумий беру ее с полки и перелистываю. Открываю на любой странице и наслаждаюсь точными, выверенными и невероятно смешными предложениями. Роман, кстати, прозаический дебют поэта Лернера.

Сюжета, как мы любим, практически нет: молодой американский поэт живет в Мадриде по поэтической стипендии. Курит косяки, принимает транквилизаторы, читает Толстого, Эшбери и Сервантеса, ходит на вечеринки, заводит необременительные отношения с двумя испанскими девушками и, в общем-то, все.

Как сказал в рецензии Джеймс Вуд, мой любимый критик из Нью-Йоркера: "Лернер пытается поймать то, что у большинства конвенциональных романов с громоздким набором из сюжета, сцен и "конфликта" не получается: течение мысли, незначительные отрезки жизни, лишенной драматизма".

У романа прекрасное поэтическое начало. Каждое утро после эспрессо, косяка и приема таблеток герой идет в Прадо (благо, вход по его международной студенческой карточке всего пару евро), сразу в зал 58 и там долго стоит перед "Снятием с креста" ван дер Вейдена. Стоит по 40-45 минут, пока сон, трава и кофеин борются друг с другом, а он смотрит на фигуры в человеческий рост на картине и ожидает наступления некоего равновесия.

Однажды утром, зайдя в зал 58, он обнаруживет, что кто-то уже занял его место перед ван дер Вейденом. Герой ждет, что незнакомец пойдет дальше, но тот не двигается. Герой задумывается, видел ли ранее этот человек его самого напротив этой картины и стоит ли тот сейчас в надежде увидеть что-либо, что он сам, должно быть, видел.

Вдруг мужчина начинает плакать и громко всхлипывать. Герой думает: мужчина просто повернулся к стене, чтобы спрятать лицо и иметь дело с горем, с которым он сюда пришел? Или он испытывает глубокое переживание искусства?

Герой говорит, что сам он не способен испытывать глубокое переживание искусства, и ему не верится, что кто-то на это способен, по крайней мере, из тех людей, кого он знает. Самого его в искусстве интересует как раз этот "разрыв между моим опытом конкретных произведений и тем, что о них принято утверждать; сильнее всего я приближался к глубокому переживанию искусства – вероятно, в переживании этой дистанции, глубокому переживанию отсутствия глубины".

"Глубокое переживание отсутствия глубины" могло бы стать эпиграфом ко всей книге, оно встречается на каждой странице и описывается невероятно смешно. Но юмор этот, на мой взгляд – не постмодернистская ироническая дистанцированность автора от читателя. В этом юморе сквозит искренность и подлинность, которые от героя как будто постоянно ускользают. Да, все мы все время играем роли, но если их отбросить, разве что-то останется? Эти роли – это мы и есть, перформативная наша сущность. Давайте же отнесемся к ним с нежностью и с улыбкой.


Главная книжка, прочитанная в этом году, – автофикшн-роман Шейлы Хети Motherhood. Рассказчица (Шейла) хочет создать что-то в память о маме и бабушке и вместо того, чтобы рожать ребенка (который был бы продолжением – ее самой, ее мамы и бабушки), она пишет книгу, в которой размышляет, хочет ли она родить. Героине скоро 40 лет, и вопрос стоит все острее. Попутно она рассказывает что-то о себе, своем бойфренде, писательстве, идентичности современной женщины и о своих маме и бабушке тоже. Героиня действительно создает – только не ребенка, а книгу. Момент, когда она описывает, как понимает, что пути назад нет и она будет писать книгу о материнстве, она сравнивает с "шевелением новой жизни".

Роман прикидывается лирическим/философским эссе и мемуаром, и это самая восхитительная форма, которую может принимать нынче роман. Motherhood – это изучения себя, возведенное в художественную форму, так пишут о романе критики. Ответ новым нормам феминности.

Больше всего меня вдохновляет у Хети то, что она делает на художественном уровне на маленьком пространстве между жизнью, которая живется, и книгой, которая пишется. Ее способность писать одновременно искренне и иронично, когда одно не отменяет другого.

Красота и нежность интонации в Motherhood отличается от красоты и дерзости предыдущего ее романа How Should a Person Be?, и я готова читать все, что бы она ни написала. Кстати, на сайте Хети сказано, что Motherhood переводится на русский язык, так что ждем. А пока небольшой отрывок из романа в моем переводе:

Я знаю, что чем больше думаю о рождении ребенка, тем больше это создает фигуру ребенка, который не рожден. Чем дольше я пишу это, тем больше этот нерожденный ребенок становится чем-то реальным, фигурой "где-то там", отдельным лицом, которому отказывают в жизни. Возможно, в этом отрицательном смысле ребенок будет жить. Этот ребенок будет жить как своя противоположность: никогда не рожденный ребенок. [...] Или, может быть, это [написание текста] создаст ребенка, реальности которого в языке будет достаточно.

Писательство кажется таким маленьким по сравнению с материнством. Не похоже, чтобы оно могло заполнить все потайные уголки души. Но даже если ты мама, все ли потайные уголки заполнены?


У Эммы Уотсон есть феминистский книжный клуб на Goodreads, называется Our Shared Shelf. Однако авторы обсуждаемых книг чаще всего –англоязычные, цисгендерные, гетеросексуальные, стройные белые женщины среднего класса. И прогрессивная общественность ругает Уотсон – та, мол, свой клуб интерсекционализировала, интерсекционализировала, да не выинтерсекционализировала.

Несмотря на попытку Уотсен создать эгалитарное пространство, где, по ее словам, everyone's welcome, OSS воссоздает и поддерживает паттерны доминирования и исключения.

Уотсон – посол доброй воли ООН. Она занимается вопросами гендернего равенства и расширением прав и возможностей женщин. Благодаря этой своей деятельности она приобрела достаточно культурного капитала, чтобы вполне легитимно считаться (по крайней мере, в определенных кругах) законадательницей вкусов в выборе книг для феминистской аудитории. Однако она порождает культурные иерархии и своим выбором книг расширяет собственный феминистский бренд.

"Селебрификация" книжных клубов, идущая от Опры Уинфри, в последние годы, как и все в этом мире, перешла в соцсети. Марк Цукерберг и его A Year of Books на фейсбуке, клуб Уотсон на goodreads, Риз Уизерспун и ее #RWbookclub в инстаграме – все они создают новые читательские онлайн-сообщества и новые читательские тренды. Селебрити таким образом могут демонстрировать свой культурный капитал, который в таблоидной информации о них редко бывает заметен.

Исследователи выяснили, что книжные клубы, особенно те, что организуются людьми, не связанными с литературой, "культурными аутсайдерами", часто связывают с обывательской (middlebrow) литературой. Такие звездные законодатели вкусов часто считаются 'wrong cultural authorities'.

Феминистское движение, когда оно представлено селебрити, тоже видится многим в негативном свете. Некоторые считают, что феминизм, продвигаемый селебрити - это такой феминизм-lite, разбавленный и комерционализированный. И сетуют, что феминизм – это не то, чему нужна соблазнительная маркетинговая кампания. Однако, звезды, продвигающие феминизм, действительно делают его более зримым и популяризируют таким образом вопросы гендерного равенства.

Тем не менее, недавние исследования подтвердили, что звезды "опошляют" феминизм и отпугивают от него потенциально заинтересованных людей. Но эти данные противоречат многочисленным другим исследованиям о звездном влиянии, согласно которым, звездная поддержка политических и социальных вопросов помогает привлечь внимание к проблемам.

В общем, как обычно, никто ни с кем ни о чем не может договориться.

Инфа из научной статьи "Is 'Everyone welcome'?: Intersectionality, Inclusion, and the extension of cultural hierarchies on Emma Watson's feminist book club, 'Our shared shelf'" by Melanie Ramdarshan Bold

20 ta oxirgi post ko‘rsatilgan.

181

obunachilar
Kanal statistikasi